Перед рассветом правее, где изготовились к наступлению батальоны, поднялся переполох. Дело дошло до гранат.

Вестовой Быличкин сбросил шинель, схватил винтовку и спросонья, заорав что-то бессвязное, полез на бруствер.

– Ты куда, дурья твоя башка! – сдёрнул его за ногу обратно в траншею сержант Численко.

Быличкин долго потом сидел на дне окопа и молча смотрел в небо.

– Покури, покури, – посмеивался над ним Численко.

– Я думал, началось, – наконец разлепил пересмягшие губы Быличкин.

– Что, испугался, что атаку проспал? – усмехнулся из-под шинели Сороковетов. Он нянчил на коленях свою забинтованную руку.

Воронцов зашёл в землянку, связался с первым батальоном. Оказалось, у реки встретились две разведки.

– Кто? – переспросил Воронцов командира соседней роты. – Наша, полковая? Или вы своих посылали?

– Полковая, – ответил сосед.

– Я третий взвод на выручку выслал. Жду донесений.

Полковая. В груди у Воронцова защемило. На войне вся надежда и спасение – друг. Страшнее всего потерять друга. Воронцов знал: если пошла полковая разведка, то и Иванок, возможно, там. Иванок парень отчаянный, всюду лезет.

– Где лейтенант Воронцов? – послышался в глубине траншеи голос особого оперуполномоченного Смерша старшего лейтенанта Гридякина.

– Здесь, – окликнул его Воронцов.

Следом за оперуполномоченным контрразведки шёл незнакомый старший лейтенант. Должно быть, это и есть Сивков, подумал Воронцов и на всякий случай застегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки.

– Ну что? Какая обстановка? – спросил Гридякин.

– Рота отдыхает. Через полчаса общий подъём и готовность номер один.

– Вот, знакомься, старший лейтенант Сивков, командир шестой роты.

– Здорово, сосед. – Рука у Сивкова твёрдая, мужицкая. У бойцов после недели боёв, когда за сутки приходится раза три менять позицию и тут же окапываться, кожа на ладонях становится точно такой же. – Ну что, лейтенант, сразу о деле? Ты давай отводи своих молодцов. Правый фланг мне освободи. Рота вот-вот подойдёт. Я хоть пару взводов туда впихну.

По цепи тут же понеслось:

– Лейтенантов Медведева и Бельского к командиру роты!

Шестая начала занимать траншею за полчаса перед атакой. Воронцов отвёл третий и четвёртый взводы, уплотнив ими первый и второй.

– С кем пойдут танки? – спросил Сивков.

– Танки пойдут через броды. По вашему фронту бродов нет. Да и начальник у танкистов свой. У него приказ есть от комбрига – наступать через мост.

– Кто? Кто командует танками?

– Старший лейтенант Нелюбин.

– Как себя ведут немцы?

– Примерно. Правее вас час назад наша разведка попыталась к ним пройти.

– Ну и что?

– На встречную напоролась. Бой был.

– Значит так, лейтенант, передаю приказ бати на словах. Минут через двадцать начнётся артподготовка. Вперёд пойдём по сигналу «красная ракета». Продвигаться будем вслед за артогнём.

– Вчера было то же самое. Как видите, прошли мы недалеко.

– Ничего. У них тут последняя траншея.

– Последняя траншея первой линии, – поправил старшего лейтенанта Сивкова Воронцов.

Гридякин сидел возле телефонных аппаратов и в разговоре не участвовал.

– Давно воюешь? – спросил вдруг Сивков; он словно почувствовал некую преграду, которая мешала ему свободно разговаривать с командиром взвода штрафников.

– В штрафной?

– Да нет, не в штрафной, а вообще.

– С октября сорок первого.

– Ого! А орденок-то вроде новенький.

– Орден за Зайцеву гору.

– Да, Зайцева… Проклятые болота. Вспоминать не хочу. Два взвода там оставил. Вместе с лейтенантами.

– Вам тоже там довелось побывать?

– Довелось.

– Я там лучшего друга потерял, – зачем-то признался Воронцов.

– На фронте друзей лучше не заводить. Сегодня живой, а завтра…

– Мы живём на фронте, а потому и дружим на фронте.

В траншее раздавали водку. Бойцы смеялись. Уговаривали старшину выдать им дополнительно по сто граммов за выбывших накануне. Старшина, конечно же, не упустил случая получить спирт на всю роту, на вчерашний её состав, когда во взводах значилось по шестьдесят-семьдесят человек. И вот теперь вокруг него вился целый хоровод особо охочих. Принесли котелок и для Воронцова.

– Вот, товарищ лейтенант, ваша доля, – сказал Быличкин и поставил плоский трофейный котелок рядом с телефонными аппаратами.

– Почему так много?

– На весь штаб.

– Неплохо живёте, штрафные, – заметил Сивков, кивнув на котелок.

– Единственная привилегия.

– И то неплохо.

– Давайте, товарищ старший лейтенант, с нами, за компанию.

– Не откажусь.

– Только вот закусить нечем.

– Некогда уже закусывать, лейтенант.

Они выпили прямо из котелка, передавая его друг другу по очереди. Гридякин тоже пригубил.

– Солодовникова сильно тяпнуло? – спросил Сивков.

– Сильно. Месяц проваляется.

– Ну, пускай отдохнёт. Труженик. В штрафную пошёл. Звёзд ему захотелось. А где зам? Кац где?

Гридякин сразу напрягся. Воронцов ещё не знал, что его появление в траншее связано с судьбой замполита.

– Старший лейтенант Григорян тоже ранен. Правда, легко. Замполит… Замполит где-то во втором эшелоне, – пряча и от Сивкова, и от Гридякина глаза, ответил Воронцов. Не хотелось ему сейчас говорить о старшем лейтенанте Каце. Никогда у них не было хороших отношений. И теперь Воронцов окончательно понял, почему. Но сейчас, перед атакой, ему об этом думать не хотелось.

Он вдруг спохватился, что надо было написать Зинаиде письмо. Хотя бы несколько строк. И оставить кому-нибудь из кашеваров. Или старшине.

Воронцов расстегнул ремень, снял фляжку и наполнил её остатками водки.

– Трофейная? – кивнул на фляжку Сивков.

– Да. Память о прошлом лете.

Несколько минут сидели молча. Быличкин вышел. Сивков развернул карту:

– Значит так, лейтенант. Прорываешься ты, я – следом. За рекой идём вдоль траншеи. Если они сразу не отойдут. От танков не отстаём. Ты с ними увязал?

– Да. Только вот брод придётся разминировать под огнём.

– Ничего. Сейчас «катюши» сыграют, веселей будет. Я тебе своих сапёров пришлю, ребята надёжные. Танки должны пройти. Нам без них траншею не взять.

Снова, как и в предыдущее утро, позади загудело, завыло, и сотни снарядов и мин полетели через их головы в сторону немецких окопов.

Бойцы прилипли к брустверам, вглядываясь в пойму, которую уже заволакивало дымом и копотью.

– Рот-та!.. – закричал Воронцов, не узнавая своего голоса.

Когда они подбежали к разрушенному мосту, там уже копошились сапёры танковой бригады и ещё несколько человек, видимо из шестой роты. Сивков хорошо понимал, что, если танки благополучно переправятся на тот берег, потерь в штрафной роте во время броска к траншее будет значительно меньше. Танки ревели моторами где-то позади, они ещё только выбирались на дорогу. Другого брода для них поблизости не было.

Огненно-чёрный вал взрывов уходил в глубину обороны противника, кромсал лес, батарею немецких противотанковых орудий, спрятанных в лощине на опушке, откуда хорошо просматривался брод, срубал и расщеплял телеграфные столбы, уходящие вдоль дороги куда-то на запад.

Немецкие окопы молчали. Только где-то левее, где наступали гвардейцы, завязалась перестрелка, но вскоре стихла, подавленная торопливыми очередями ППШ и взрывами гранат. Тяжелые фугасы, выпущенные из стапятидесятидвухмиллиметровых гаубиц, и снаряды реактивных миномётов разметали траншею, блиндажи и пулемётные окопы. Дымились не только воронки, но и концы расщеплённых брёвен, какие-то предметы, выброшенные взрывами из блиндажей и окопов. Дымилась сама земля, взрыхлённая, словно перед севом, и пропитанная гарью.

Трупов было мало. Только кое-где, возле искорёженных пулемётов, лежали вразброс по три-четыре немца. Расчёты.

Воронцов сразу же понял очевидное: заслоны. Значит, основные силы отошли и, возможно, не попали под огонь артиллерии. Он тут же приказал взводным двигаться колоннами, в темпе, не рассыпая цепи. Вскоре их догнали танки. Штрафники снова вскарабкались на броню. Шестая тоже поднялась, переправилась через реку и шла следом, метрах в ста от них. Сивков цепи тоже не развёртывал, берёг людей. Словно чувствовал, что главное – впереди.

– Пехота! Слушай мою команду! – Из люка башни КВ высунулся старший лейтенант Нелюбин. – Как только обнаружите противотанковую пушку, пулемёт или скопление противника, постучите по башне и – несколько очередей, трассирующими, по курсу цели. Чтобы мы видели, куда стрелять!

Танки шли по лесной дороге, подминая гусеницами брошенные конные повозки, противогазные коробки, трупы лошадей и людей. Иногда в лесу, на дорожной просеке или на полянке, мелькали бегущие люди в серо-зелёных мундирах и камуфляжных куртках. Никто из штрафников не стрелял в них. Не осмеливались выстрелить по сидящим на броне и бегущие немцы. Словно и у тех, и у других была другая, более трудная задача, другой приказ, и на его выполнение они берегли силы и патроны.

Лейтенант Нелюбин, крепко держась рукой за металлическую скобу, приваренную к башне, другой рукой придерживал свой ППШ, смотрел вперёд и по сторонам. Немцы выскакивали на дорогу, ошалело оглядывались на грохочущие танки, на десантников, сидевших на броне, некоторые тут же бросали винтовки и поднимали руки. Другие шарахались назад и исчезали в лесу. Точно так же бежал старшина Нелюбин летом сорок первого, отступая вдоль Варшавского шоссе к Юхнову. Но тогда, голодные и деморализованные, красноармейцы выходили на дороги и сборные пункты десятками, сотнями. А эти упорно бегут к своим. И не стреляют только потому, что боятся ответного огня.

Воронцов постучал по броне прикладом автомата. Танк остановился. Старший лейтенант Нелюбин высунулся из люка.

– Нелюбин, – крикнул ему Воронцов, – разведку надо выслать.

– Зачем? Ты же видишь, бегут как зайцы!

– Нарвёмся! Там где-то их оборона.

– Хорошо. – Старший лейтенант Нелюбин включил радиостанцию. – Двойка! Двойка! Лосев! Давай вперёд! Дистанция – пятьдесят метров!

– Понял! – ответил Лосев. – Десант со мной?

– Да, с десантом!

– Понял!

Мощный КВ, приминая березняк, пошёл на обгон. Когда он скрылся за поворотом лесной дороги, двинулась и остальная колонна.

Проскочили с полкилометра, впереди увидели разбитую колонну техники. Сгоревшие трёхосные «бюссинги», искорёженная зенитная установка, несколько бронетранспортёров с оторванными передними мостами и колёсами, танки с вырванными башнями.

– Неужели это наша артиллерия так их разделала? – кивнул на груды горелого металла, сдвинутого с дороги, Сороковетов.

– Где им! – крикнул Емельянов. – «Горбатые»!

Вскоре проехали мимо сгоревшего штурмовика. От самолёта остался один остов и оплавленная глыба мотора.

Выскочили в поле. И когда передняя машина миновала лощину, темневшую впереди яркой зеленью болотины, из леса, с расстояния около семисот метров по их колонне открыло огонь одиночное противотанковое орудие.

– Володя! Назад! В лощину! – включив радиостанцию, закричал старший лейтенант Нелюбин. – Задний ход!

– Там болото, Авдей!

– Лезь в болото! С поля! С поля уходи! Живей!

– Поздно! У нас попадание. Мехвод убит!

– Горим? Мы горим, командир?

– Спокойно. Пока не горим. Попробуем стрелять.

Выскочившие в поле танки тут же начали пятиться, открыв огонь из орудий. Штрафников сразу, как только началась стрельба, будто смахнуло с брони. Воронцов отвёл людей к опушке.

– Нелюбин, быстро давай со своим взводом вдоль леса, в обход!

Бойцы лежали под берёзами, наблюдали за дуэлью немецкой 88-мм зенитки с танками.

– Гамбец нашему «климу», «восемь-восемь» бьёт.

– Сейчас второй взвод их обойдёт и гранатами забросает.

Ещё несколько трасс ударило в броню стоявшего в поле КВ, разбрызгивая снопы искр. Танк сделал ответный выстрел и выбросил вверх столб огня. Раздался взрыв, и КВ потонул в дыму. В лесу послышалась стрельба.

– Взвод Нелюбина возвращается, – сказал сержант Численко.

– Что там случилось? – Воронцов расчехлил бинокль.

– Тоже, видать, напоролись.

– Танки!

– Танки идут!

В поле, со стороны дальнего леса, появились угловатые коробки танков.

– Рота! – тут же подал команду Воронцов. – Быстрей окапываться! Приготовиться к отражению танков! Бронебои! Ко мне!

Он тут же расставил взводы. Пулемётчики ещё продолжали лихорадочно окапываться по флангам, а бронебойки уже начали стегать по танкам и бронетранспортёрам. Левее артиллеристы сняли с передка семидесятишестимиллиметровую «грабинскую» дивизионную пушку, быстро развернули её в боевое положение, загнали в землю ломы, чтобы упереть станины. И через минуту фосфоресцирующие настильные трассы одна за другой ушли за лощину, мимо горящего КВ. Задымил один Т-IV. Из леса гулко бахали танковые пушки.

В поле шириной километра в два немцы начинали контратаку. Около полусотни танков и самоходок шли, выстроившись обычным порядком. В центре, на острие клина, двигались, будто черепахи, приземистые тяжелые Т-VI – «тигр». Справа и слева, уступами средние T-V – «пантеры». В середине клина двигались длинноствольные Т-IV и горбатые «фердинанды». А между ними юрко сновали полугусеничные бронетранспортёры с пехотой и лёгкие чешские и французские танки. Это была мощная контратака. Одновременно несколько косяков пикировщиков, скользя по полю косыми уродливыми тенями, начали боевой разворот над опушкой, где спешно окапывались гвардейские роты и стрелки, а артиллеристы выкатывали на прямую наводку дивизионные пушки и ПТО. Выстроившись для атаки, Ю-87 веером, один за другим, пикировали на цели, бросались вниз почти отвесно и, высыпав серию бомб, вновь легко, как коршуны, схватившие лёгкую добычу, взмывали вверх.

Во время первого налёта больше всего досталось артиллеристам и танкистам. Когда «лаптёжники» улетели, начали перевязывать и выносить к дороге раненых. Там их грузили на санитарные машины и тут же увозили в тыл. Уцелевшие расчёты торопливо ставили на колёса опрокинутые орудия. Через минуту-другую они уже вели огонь. Танкисты тушили подбитую «тридцатьчетвёрку».

И в это время над лесом показались штурмовики. Сияя красными звёздами на широких крыльях и тяжело опустив носы, они парами заходили в атаку, обрабатывая реактивными снарядами и ПТАБами остриё танкового клина. Сбросив первую партию смертоносного груза, «Илы» уходили на вираж. Вскоре они образовали круг, так называемую «карусель».

Воронцов, следивший за ходом боя из наспех отрытого окопчика, положив на бруствер из дёрна снайперскую винтовку, вспомнил, как однажды уже наблюдал за таким строем «горбатых». Вскоре стало понятно, почему штурмовики выстроились таким порядком. На высоте примерно трёхсот метров схватились истребители. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы» дрались с «ЛаГГами» и «МиГами».

Остриё танкового клина полыхало взрывами бомб и реактивных снарядов, горящими танками и самоходками, вспышками ответных выстрелов «тигров» и «пантер». Огня добавляли и орудия. Всё больше и больше трассеров уходило в поле со стороны опушки. Стреляли и бронебойщики отдельной штрафной роты. Всё пространство над вспольем и окрестными перелесками, заросшими кустарником лощинами и лесами потонуло в сплошном гуле, скрежете, крике раненых. В бой с обеих сторон втягивались всё новые и новые силы. Масштабы схватки и ожесточение нарастали. Бой на глазах перерастал в сражение. Нельзя было предсказать судьбу этого встречного сражения, разыгравшегося на холмистом, изрезанном балками всполье, потому что и с той, и с другой стороны за ним наблюдали опытные, бывалые генералы, воевавшие со своими солдатами с сорок первого года. Они вводили новые и новые резервы, стараясь надавить ещё и ещё, чтобы противник не выдержал, расступился. Но и та, и другая сторона держались, понимая, что за малейшим маневром, похожим на отход, последует катастрофа бега и разгрома.

Это потом, значительно позже, историки и публицисты напишут, что судьба Орловско-Курской битвы решалась южнее, под Белгородом, Курском и Орлом. Но им, кого судьба застала на самой оконечности северного фаса, казалось тогда, что здесь всё и решается, вот именно теперь и на их глазах. Здесь, на этом удобном для танкового маневра безымянном всполье.

Некоторые из них, и победители, и побеждённые, дожив до конца мировой бойни, напишут потом о том, как они управляли танковыми колоннами и резервами, как менялась судьба на поле боя, как им нужен был тот последний батальон, который оказался в решающий момент под рукой или которого не оказалось, потому что в гудящей и воющей топке к тому времени сгорело всё. Но никто из них не выразит и доли тех страданий и того напряжения, которое пережила душа солдата, лежавшего в те минуты в наспех отрытом окопчике для стрельбы лёжа, сидящего в раскалённом на солнце и задымлённом пороховыми газами танке, напряжённо приникшего к панораме противотанковой пушки.

– Лейтенант! Наши ползут! – услышал Воронцов крик лейтенанта Нелюбина, который с остатками своего взвода окопался немного правее.

По пыльной траве, наполовину затоптанной, изорванной осколками и придавленной к земле взрывной волной, ползли несколько человек. Воронцов расчехлил прицел снайперской винтовки, посмотрел. Ползли трое. Вернее, двое. Третьего они волокли на плащ-палатке.

– Четвёртый взвод возвращается, – хмуро сказал кто-то из миномётчиков, и Воронцов по интонации понял, что с четвёртым взводом произошло неладное.

Ползли они прямо на окоп Воронцова. Это были сержант и пулемётчик из взвода лейтенанта Бельского.

– Давайте сюда!

– Сюда, ребята! – закричали из окопов. И тут же несколько человек вскочили и побежали к ним, подхватили под руки, поволокли к берёзам.

– Там… Там больше никого нет. – Сержант сидел, привалившись потной спиной к берёзе. Бледное лицо его не выражало ничего, кроме усталости и равнодушия. Сержант был явно не в себе. – Лейтенанта вот… Осколками его…

Лейтенант Бельский был мёртв. Он лежал на плащ-палатке в луже крови. Но лицо его, остановившееся, восковое, с удивительно правильными чертами, казавшимися теперь завершёнными и потому совершенными, насколько может быть совершенным человеческое лицо, казалось умытым. Ни царапины, ни крови, ни копоти. Словно кто из бойцов, жалея его молодость, действительно умыл его последней водой из фляжки. И Воронцов вспомнил, как Бельский брился перед наступлением. Сидел перед осколком зеркала в просторном пулемётном окопе по пояс голый и, укутав ослепительно-белой пеной щёки и подбородок, осторожно сдвигал эти белые хлопья опасной бритвой. Держал он бритву правильно, но неумело.

– Бельский, – сказал ему тогда Воронцов, – ты что, в первый раз бреешься?

– Нет, – ответил тот и, отведя бритву, улыбнулся. – Во второй.

– А бритва у тебя что надо. Трофейная?

– Бойцы подарили. – И вдруг Бельский повернулся к нему и сказал: – Нравится? А хочешь, я тебе её подарю?

– Да нет. У меня своя есть.

– Такой нет. Посмотри.

Почему он это сказал?

– Сложите все личные вещи в полевую сумку, – приказал Воронцов. – Быличкин, возьми сумку с собой. – Тело отнесите в лес. Похороним потом.

Санитары тут же начали перевязывать живых. Те понуро сидели под берёзами и оглядывались на тело своего взводного. Ранения у них оказались лёгкими.

– Ну что, в тыл пойдёте? – спросил их Воронцов.

– А где тут теперь тыл? Там, что ли? – кивнул на лес один из раненых.

Позади их окопов рвались снаряды, шлёпали по деревьям пули, сбивая кору и ветки. Слышался гул моторов. Похоже, там, на полянках и просеках, накапливались танки и самоходки резерва. Ведь не одна же пехота выдвинута на этот участок. Прорыв они всё-таки сделали. А в прорыв обычно тут же вводятся свежие части, кавалерия или танки. И вот теперь кто-то большой, мощный, напряжённо топтался за их спинами, в ожидании своего часа. Тот, кто побывал на передовой и во время обороны, и в период наступления, знал, что когда вводятся в прорыв танки, беда, если окажешься на пути их следования. Однажды на Жиздре батальон случайно не вывел из сектора действия танковой бригады свой взвод связи. В живых остался один боец, который ушёл на обрыв линии. Ни котелков, ни палаток. Всё гусеницами растащили…

– Окапывайтесь рядом, – сказал бойцам Воронцов. Он положил на бруствер скрученную жгутом плащ-палатку, приладил винтовку.

Винтовку Воронцову привёз кашевар Ривкин. А патронов насобирал Быличкин, когда двигались сюда, к полю. Там и тут валялись убитые. Выходили на дорогу с поднятыми руками те, кто понял, что уже не выйти. Левее ко всполью подошли гвардейцы, а правее рота Сивкова и батальоны. Фронт в полосе прорыва тут же оказался закрытым наглухо. Лес начал быстро заполняться войсками второго эшелона. Прятаться стало негде, и немцы, попавшие в кольцо, начали сдаваться.

Но ничего этого не знали те, кто лежал теперь по опушке и по краю поля, ожидая команды открыть огонь, чтобы отсечь пехоту, двигавшуюся за танками. И вот в чёрном небе, где уже час как исчезло солнце, сразу в нескольких местах вспыхнули сигнальные ракеты. И тотчас за спинами взревели танковые моторы, десятки машин двумя параллельными потоками начали своё запоздалое выдвижение. Вышли в поле. Тут же выстроились косым таранным клином и, не сбавляя скорости, ринулись вперёд. Тяжёлые КВ и средние Т-34 внезапным маневром атаковали левый фланг строя немецких панцеров.

Противник тут же отреагировал на неожиданную угрозу. Часть его танков, в основном тяжёлые, повернули и пошли лоб в лоб. Но артиллеристы, уцелевшие на опушке леса, тут же воспользовались тем, что открылись их борта, и повели сосредоточенный огонь. Несколько машин сразу остановились и задымили. Открылись их верхние люки, на землю чёрными шальными горошинами выкатывались танкисты. Быстро отбегали от горящих машин, падали, исчезали в высокой траве и снова появлялись. Другие танки, видимо повреждённые болванками, изменили направление движения, слепо продолжали своё движение или крутились на месте, разматывая в пыли перебитые гусеницы. Их азартно добивали одиночные противотанковые орудия.

Воронцов ловил в оптический прицел очередную фигуру, выступающую из клубов дыма и пыли, и плавно нажимал на спуск. Вскоре стрельба стала редеть. Впереди всё заволокло сплошной непроницаемой пеленой, и цели скрылись в этой пелене, как будто за непроницаемой и непробиваемой стеной. Бойцы принялись перезаряжать винтовки и автоматы, выкладывать под руку гранаты, ввинчивать взрыватели. Готовились к ближнему бою. Потому что всем вдруг стало понятно, немцы идут напролом и что остановить их можно только упорным стоянием на занятой позиции или контратакой.

Контратака началась через несколько минут. Вперёд ушла танковая бригада. Следом за танками гурьбой повалила пехота. И теперь там, в дыму и пыли, скрежетало, грохотало и рвалось. И понять, кто кого одолевает, пока было невозможно.

– А ты куда, ёктыть, пуляешь?! – бранился лейтенант Нелюбин на раскосого бойца, лежавшего рядом с ним. – Куда, Султреков! Вон сколько гильз нашвырял! Лупишь!.. Чаще авиационного пулемёта!

В окопах послышался смех. Но напряжение не спадало. Солдат на войне привыкает ко многому. В том числе и к тому, что шаги приближающейся смерти можно услышать и что между мгновением явного ощущения, что её шаги приближаются именно к твоему окопу, и мгновением самого её явления существует промежуток, в который вмещается целая жизнь. Можно успеть дотянуть «сорок», протянутый товарищем из соседней ячейки. Можно перепрятать из нагрудного кармана в голенище сапога прощальное письмо, написанное жене или матери ещё перед боем. В сапоге оно целее. Вот пойдут после боя трофейщики или похоронная команда, потянут с убитого сапог, а там письмо, и адрес есть. Тут и чёрствая душа дрогнет. И долетит последняя весточка до родного порога. Можно выбросить из-под себя несколько горстей земли или поправить лопаткой, нарастить ещё на пару сантиметров бруствер перед собой. Кто знает, возможно, именно на него налетит и споткнётся смерть, отрикошетит в сторону. На войне у солдата каждая минута – жизнь. Другой может и не быть.

Воронцов перевернулся на спину, посмотрел в небо и прокричал:

– Примкнуть штыки! Приготовить гранаты! Пулемётчикам – зарядить новые ленты! Всем – проверить оружие!

Только бронебойщики и ПТО продолжали вести огонь. Трассы уходили в поле и терялись в дымно-палевой завесе, поднявшейся, казалось, к самому солнцу.

Там, в небе, снова появились косяки самолётов. Теперь и с той, и с другой стороны одновременно. Над вспольем мелькали то остроносые «сигары» «Илов», то обрубленные крылья «лаптёжников». И те и другие бросали бомбы, стреляли из пушек и пулемётов. Кого они там бомбили? Какие цели? Что можно было увидеть, когда сами они исчезали порой в поднимавшемся всё выше и выше сплошном непроницаемом облаке. А выше, огненным живым клубком, вились истребители, разбрызгивая веера трасс. Иногда из той драки вываливалась усталая машина и, теряя пластичность полёта и направленную стремительность, неуклюже, через разбитое крыло, кувыркалась вниз и вскоре, дымя, срывалась в штопор. Самолёт падал в поле, занятое танками и людьми, и его падение, казалось, уже не увеличивло ни огня, ни горя. Когда гудящая топка раскалена докрасна, ещё одно полено не прибавляет уже ничего.

Трассирующая пуля калибра 7,92 стремительно пронзала пространство над вспольем, заполненным горящей бронетехникой и людьми. Танки какое-то время сокрушали друг друга на расстоянии, вонзая в броню тяжёлые болванки и кумулятивные снаряды. Стальные сердечники дырявили борта тяжелых машин, проламывали внутрь водительские люки «тридцатьчетвёрок», взрывали боеукладки «пантер», рвали гусеницы «тигров» и добивали их в борта, срывали башни с лёгких танков. Но через несколько минут две лавины сошлись, тараня друг друга, и спустя какое-то время уже невозможно было понять, где свои, а где чужие. Куда стрелять? Куда двигаться? Где искать спасение экипажам горящих машин? Русские штурмовики и немецкие пикировщики, будто соревнуясь в своей огневой мощи, волна за волной атаковали поле боя, где уже невозможно было понять ничего. Мощные КВ, израсходовав боезапас, таранили средние Т-IV, гонялись за чешскими 38(t) и французскими лёгкими «AMR», опрокидывали и подминали бронетранспортёры. Такой грандиозной по масштабам и ожесточённой по напряженности битвы здесь, на Восточном фронте, пуля ещё не видела. Она в восторге кувыркалась над этой какофонией смерти и разрушения и сама была готова разорваться на части от наслаждения, от того безумного катарсиса, который испытывала. Ей уже не нужно было участвовать в том, что происходило внизу. Всё шло и так хорошо. И всё же, описав крутую траекторию, она снизилась к остановившемуся танку и ударила в грудь танкисту, который тут же рухнул назад, в дымное чрево башни. Потом рванула гимнастёрку пехотного лейтенанта, раздробила ключицу. Ударила в затылок каски обер-лейтенанта. И снова взмыла ввысь, туда, где сияла чистота неба, и откуда можно было видеть многое…