Вечером на землю обрушился ливень.

Воронцов лежал в своём окопчике. Он расстрелял почти все патроны. Зарядил последний диск, дослал в патронник патрон и ждал. Ждали и пулемётчики, с опаской поглядывая на конец ленты. Ждали немногие уцелевшие стрелки. Они берегли последние три-четыре патрона, которые остались в магазинах их винтовок. Они уже почти не обращали внимания на одиночные фигуры, мелькавшие между догоравших машин. Пусть уходят, думал Воронцов. Он молил бога, чтобы немцы, при их упорстве, не решились на перегруппировку и ещё на одну атаку. Её рота, вернее, то, что от роты осталось, просто не выдержит.

Раненых во время боя оттаскивали в лес и складывали там, за деревьями. Но гаубичным тяжёлым снарядом, разорвавшимся в самой середине этого госпиталя, убило всех. Тела разметало, развешало по сучьям. Уцелели только те, кто, перевязав свои раны, остался в своих окопах. Они решили умереть здесь, на позициях, и судьба пощадила их.

Приполз Нелюбин. Лицо бледное, в грязных потёках. Воронцов глянул на него и сразу понял: Кондратий Герасимович не в себе.

– Авдей… – И он махнул рукой в сторону всполья. В его глазах и жесте чувствовались непомерная усталость и мука.

– Танки отошли на исходные. Там, правее, – сказал Воронцов.

– Ходил я туда. Сбегал уже. Командир сказал, что его танк был подбит.

Они некоторое время молча смотрели в дымящееся поле. Ливень хлестал и хлестал. В окопах лежать уже стало невозможно. Снизу подплывало.

– Численко! – приказал Воронцов. – Обойдите раненых и вытащите всех из окопов.

Потоки воды шевелили умытую траву, кружились вокруг брустверов, медленно разрушая их. В поле ещё дымились горящие танки, рвались боеприпасы. Но и там уже затихало. Казалось, именно этот внезапный обвальный ливень остановил сражение, и люди, участвовавшие в нём, начали медленно приходить в себя.

– Лежит где-нибудь раненый… – Нелюбин снял каску, и дождь струями бежал по его стриженой голове, по лицу, по шее.

– Ну что ты мучаешься, Кондратий Герасимович? Хочешь сходить туда? Поискать?

Нелюбин кивнул.

– С кем пойдёшь?

– Да есть несколько охотников.

– Смотри, Кондратий Герасимович, трофейщики народ ненадёжный.

– Эти – мои. Я с ними в пекле побывал. Вон, смотри, гвардейцы уже побежали.

И действительно, слева от опушки стали отделяться группы людей по двое-трое и одиночки. Сгорбившись, они перебегали к обгорелым «гробам», ходили вокруг них, заглядывали под гусеницы. «Бюссинги» подошли к опушке ближе, чем танки. Танки во время боя повернули влево, чтобы отразить фланговую атаку КВ и «тридцатьчетвёрок». А бронетранспортёры, поддерживая огнём своих пулемётов наступающие цепи пехоты, двигались прямо на окопы гвардейцев и штрафников. Их пожгли артиллеристы и бронебойщики. Один из «гробов» гвардейцы забросали гранатами.

Воронцов встал. Пока лежал, ноги были сухие. А теперь вода с мокрой одежды потекла в сапоги. Дождь шёл тёплый. Бойцы посматривали в небо, как на внезапное избавление, и посиневшие губы их дрожали. Воронцову тоже хотелось улыбнуться, но и у него ничего не получилось.

– Медведев! – окликнул он взводного-3. – Где Медведев?

– Убит Медведев! – донеслось с правого фланга.

– Как убит? Почему не доложили сразу?

Под берёзой, срубленной наполовину то ли снарядом, то ли очередью крупнокалиберного пулемёта, сидел на корточках сержант. Воронцов узнал его голос – помощник комвзвода-3. Видимо, он теперь и исполнял обязанности командира третьего взвода. Сержант встал и побрёл к Воронцову.

– Товарищ лейтенант, я вам докладывал. Вы мне отдали приказ – принять командование взводом на себя.

Значит, во время боя он действовал правильно. Теперь, когда всё кончилось и по всполью, уставленному разбитой техникой, бродили группы бойцов, Воронцов не мог вспомнить деталей боя и последовательности событий. Что-то произошло с его памятью. Возможно, снова его окликала контузия. О том, как проходил бой, он теперь мог догадываться только по россыпи гильз вокруг своего и соседних окопов, по количеству убитых, лежавших и здесь, в заполнявшихся дождевой водой окопах, и там, в поле.

– Медведева сразу убило. Миной. Его, Гапоненко и Скуратова. Я ж вам докладывал. – Сержант то и дело проводил бледной ладонью по такому же бледному осунувшемуся лицу.

– Сколько раненых?

– Трое, товарищ лейтенант.

– Сколько живых?

– Трое, товарищ лейтенант. Трое нас всего и осталось. Скобарь, Дошин и я.

Только теперь Воронцов заметил, что рука сержанта перевязана. Грязная повязка намокла. Когда сержант опускал руку, вниз по пальцам стекали бурые тяжёлые капли.

– Товарищ лейтенант, когда за ранеными приедут?

– Приедут. Приедут, сержант. Не волнуйся. Ты уже отвоевал. – И Воронцов кивнул на повязку.

– Да я не за себя. Я потерплю. Мне кость не задело. Только вот кровь что-то не останавливается. Я за Скобаря беспокоюсь. «Животник» он. Его поскорее надо в госпиталь.

Воронцов знал, что раненых в живот спасти можно в течение шести часов. Позже нет. Он закинул за спину автомат, огляделся. На опушке копошились раненые. Человек двадцать. Всё, что осталось от роты. Позади его окопа, шагах в пяти, вода заливала довольно большую воронку. Так вот почему его пошатывало и тряслись колени. Бомбу на их позицию кинул «лаптёжник». Не меньше сотки, определил Воронцов, окидывая взглядом очертания воронки.

– Численко, остаёшься за меня. Вот, с сержантом. Я пойду искать транспорт.

– Побыстрее, лейтенант. Побыстрее. Сам видишь, что тут… – Лицо Численко, бледное, перекошенное болезненной гримасой, тряслось. Он почему-то сидел на корточках и смотрел, как вода заполняет воронку.

– Постараюсь. И проследи, чтобы раненым в живот не давали воды. И чтобы они из луж не напились.

Он знал, что санитарные машины и конные повозки ППГ сразу после боя прибывают на передовую, чтобы забрать тяжелораненых. Но никаких машин и повозок пока не было. Казалось, что о штрафной роте забыли сразу, как только закончился бой. По правде сказать, её уже и не существовало. Двадцать с лишним раненых – это уже не рота…

Воронцов вышел на дорогу. Ливень немного утих. В колеях стояла вода. Вначале он думал, что начало развиднять, что тучи разошлись и, как это часто случается после ливня, в небесный пролом на землю стало просачиваться солнце, озаряя всё вокруг особым, малиново-жёлтым светом. Но, подняв голову и обнаружив, что небо по-прежнему, от горизонта до горизонта, затянуто плотной пеленой низких облаков, понял, что вода в дорожных и лесных канавах подкрашена не солнцем.

Кругом лежали тела убитых. Их ещё не собрали. Только оттащили от дороги, чтобы не мешали проезду, не пугали коней. Некому было собирать убитых.

– А ну стой! – Воронцов схватил под уздцы серую понурую кобылу. – Поворачивай сюда!

Возница, закутанный в плащ-палатку, забранился, соскочил с повозки:

– Куд-да! Ты кто такой, чтобы тут командовать!

– У меня тяжелораненые. Следуйте за мной.

– А у меня – приказ! – подбежал к нему возница.

– Приказ? – Воронцов остановился и посмотрел на возницу таким взглядом, что тот осёкся и отступил в дорожную канаву, залитую водой. – У нас тоже был приказ. Мы его выполнили. Теперь вы выполните свой. Доставьте моих людей в ближайшую санчасть. Им нужна срочная помощь.

Подбежала женщина. На ней тоже был плащ-палатка, и Воронцов не мог видеть её погон. Но, судя по голосу и интонации, спокойной и уверенной, звание она имела не ниже капитана. И на вид лет тридцать, не меньше.

– В чём дело, товарищ лейтенант? Мы из гвардейского ППГ. Срочно эвакуируем…

– А мы что, не люди?

Госпитальное начальство, конечно же, знало, что рядом с гвардейцами атаковала отдельная штрафная рота. Чужих в госпитали всегда брали неохотно. Тем более сейчас, когда раненые поступали и поступали и конца этому потоку не было видно.

– Товарищ военврач, у меня трое тяжёлых. Один ранен в живот. Прошло уже около часа. Я вас прошу…

Женщина посмотрела на него и глаза её вздрогнули.

– Вы контужены?

– Возможно.

– У вас сужены зрачки.

Воронцов махнул рукой и дёрнул лошадь за уздечку, выводя повозку с дороги.

– Поезжай, Тихонов! Поезжай! – крикнула военврач вознице, который всё ещё растерянно стоял посреди дороги. – А вам, лейтенант, я тоже настоятельно рекомендую обратиться к врачу!

Воронцов вдруг почувствовал благодарность к этой властной женщине. Но сил, чтобы обернуться к ней, он не нашёл.

Они проехали полянку. Вскоре Воронцов вывел повозку на опушку. Раненые тут же увидели его, обрадовались, замахали руками. Нет, не забыли о них, устоявших здесь, на лесной опушке.

– В первую очередь грузите раненых в живот, – распорядился он. – Потом тех, кто не может передвигаться самостоятельно. – И, увидев сержанта Численко, спросил: – Нелюбин не вернулся?

– Нет, – ответил Численко, придерживая рукой перекошенное лицо.

– Что с тобой?

– Сам не знаю. – И Численко махнул рукой.

Дождь становился всё тише и тише. Юго-западную оконечность всполья окаймляла сизая вызревшая туча. Из неё часто били молнии. Они вспыхивали, как бронебойные трассы, затем ломались, ветвились. И только потом слышался удар и следом за ним рокочущий глубинный раскат. Нет, думал Воронцов, выстрел «фердинанда» всё же пострашнее.

Воронка позади его окопа уже наполнилась до краёв.

Раненых отправили. Воронцов на мгновение почувствовал внезапную радость. Ведь они остановили немцев. Вон какую махину остановили! Горят! И «тигры», и «пантеры», и «фердинанды». А между стальными коробками там и тут десятки, сотни неподвижных кочек. Что это за кочки, он тоже знал. Вон их сколько! Не прошли. И на этот раз не прошли.

Воронцов смотрел в поле. Он ждал Нелюбина. Но тот не возвращался. Время от времени оттуда доносились одиночные выстрелы. Они ударами тупой боли отдавались в висках и затылке, эхом пронзали всё тело. Видимо, военврач всё же права. И Численко тоже контужен. Но он даже не намекнул о госпитале. Он вспомнил глаза возмущённого возницы, в которых читалось: кто такой… гвардейцев в первую очередь… Зачем он вспоминал этого обозника, который, конечно же, исполнял приказ своего начальства, только и всего. За что он его возненавидел? Контузия. Снова контузия. Это действовала контузия.

Он смотрел в поле. Нелюбин не возвращался. Хорошо хоть выстрелы там стали реже. Уже, видать, всех добили. Обычное дело. Своих перевязывать некому…

Воздух вокруг начал густеть. То ли из-за леса снова насовывалась туча, то ли уже вечер опускался над землёй. Счёт времени потерян, потому что потеряно само ощущение времени. Воронцов пытался сосредоточиться, чтобы вспомнить, сколько длился бой, но не смог. Часов на руке не оказалось, где-то потерял.

Если бы не дождь, который заполнил собой всё пространство, не оставив на земле ни клочка сухой земли (везде матово поблёскивали лужи и целые озёра, окантованные расползавшимися отвалами суглинка, вывернутого фугасными снарядами и тяжёлыми минами), – если бы не этот потоп, Воронцов лёг бы под первое попавшееся дерево и хоть на минуту уснул. Он знал, откуда эта усталость. И первые толчки озноба. Он хорошо знал, что это.

Ещё несколько санитарных подвод завернули к ним с дороги и остановились среди окопов и воронок. Ну вот и хорошо, с ними он отправит последних раненых. И можно выдвигаться с остатками уцелевших во второй эшелон. Как приказано.

– Здорово бывали! – окликнул их пожилой возница. У него был такой голос, как будто он приехал на покос, где его ждали, чтобы накладывать на телегу воз. – Грузитесь, что ли!

Раненые ползли по мокрой земле, вскарабкивались на подводы. Некоторым помогали товарищи. Другие управлялись сами.

– Садись и ты, Численко. Вон как тебя перекосило. – И Воронцов помог своему помкомвзвода перелезть через боковые жерди.

– Гроза опять заходит, – сказал кто-то.

– Сейчас ливанёт…

– Пускай теперь льёт. Дождь небесный…

– Это да, пускай… А мы отвоевались. В тыл теперь повезут. Интересно, куда…

– Такой дождь землю хорошо промочит.

Какие хорошие, забытые слова, подумал Воронцов. Неужто когда-нибудь снова наступит такое время, когда они смогут разговаривать друг с другом простым, понятным всем языком, в котором не будет ни военных терминов, ни того скрытого ужаса, с каким посылают на смерть. Неужели такое ещё возможно?

Никто не говорил о своих ранах. Никто не вспоминал погибших, которые лежали так часто, что пришлось стаскивать их на опушку, к берёзовым пням, чтобы телеги могли проехать на левый фланг, к окопам первого взвода, и обратно. Раненые тоже притихли, укрытые мокрыми солдатскими одеялами. Что бы там ни было, а они уже лежат на санитарных повозках, под присмотром санитарок, которые сделали им новую перевязку или поправили старые бинты. Скоро их доставят в ближайший ППГ. А там опытные врачи рассортируют их, кого куда. Кого на операцию, чтобы вытащить застрявший в кости осколок или пулю, а кому, может, просто хорошенько обработать рану, прочистить её от кусков одежды, обрезать отмершие края, чтобы не допустить воспаления.

– Ну что, лейтенант, поехали? – тем же обыденным голосом окликнул Воронцова возница. – А то правда, вон какая заходит! Ливанёт сейчас…

Воронцов махнул ему рукой: поехали. И зашагал рядом с телегой, на которой, привалившись спиной к боковой грядке, полулежал сержант Численко.

Во время боя Численко бегал то на правый, то на левый фланг, помогал пулемётчикам менять позицию. Больше всего Воронцов боялся, что немцы прорвутся именно на участке штрафной роты. Вот и посылал своего надёжного сержанта к пулемётчикам. «Гробы» подходили к роте то справа, то на стыке с гвардейцами, поливали окопы из крупнокалиберных. Выручили пулемётчики и артиллеристы. Иначе бы все они лежали бы сейчас в своих неглубоких ровиках в розовой воде.

Воронцов снова оглянулся в поле. Нелюбина всё не было. «Ладно, разыщет», – подумал он.

Когда начали сворачивать к дороге, из-за берёз к Воронцову шагнул человек в офицерской накидке. Из-под капюшона выглядывал четырёхугольный глянцевый козырёк командирской фуражки старого образца. Воронцов не сразу признал замполита.

– Лейтенант! – окликнул его Кац. – Почему оставили позицию?

– Я выполняю приказ. Вывожу роту во второй эшелон. Заодно сопровождаем раненых.

– Так вы уже доложили в штаб полка? – осведомился тот и замер, ожидая, что ответит лейтенант.

– Нет. Потом доложу.

– Хорошо. Сопровождайте раненых. В штаб я сам доложу. Можете не беспокоиться. Займитесь личным составом.

Внутри у Воронцова колыхнулась и начала подниматься тугая волна. Такое он испытывал в бою, когда происходило сближение с противником настолько, что вот-вот можно было ждать рукопашной. Он хотел сказать старшему лейтенанту то, что теперь думал о нём. И наверняка не только он, командир первого взвода ОШР. Мгновенно вспыхнуло перед глазами бледное успокоенное лицо Бельского. Бельский за что-то просто ненавидел замполита. С самого первого дня прибытия в штрафную роту. За что-то… Понятно, за что. За что храбрый ненавидит труса. Пусть докладывает. Чёрт с ним. А он потом доложит своё. Вот доставим раненых, подумал Воронцов, уже спокойно глядя в пространство дождя, мимо Каца, и доложу бате, как храбро дралась штрафная рота. И на всех выживших напишем реляции. Вместе с Кондратием Герасимовичем, вместе с Гридякиным. Каждый из них, кто лежал сейчас в санитарных повозках или шёл рядом с ними, достоин награды, а не просто снятия судимости.

– Что там, Копыленко? – просипел раненый, у которого вся голова была замотана бинтами, сквозь которые там и там проступало бурое. – Почему остановились?

– Да вон… Начальство прибыло, – тихо отозвался Копыленко.

Послышались голоса с других повозок, ехавших следом и теперь остановившихся под дождём по воле какого-то человека, который никому из них не был нужен. Ещё полчаса назад они, возможно, и нуждались в нём, но теперь, когда пропасть оказалась позади, он, встретивший их на другой стороне пропасти, неизвестно как оказавшийся здесь…

– Старлей наш отыскался.

– Агитация и пропаганда…

– Где ж он был?

– Где… Стриженой девке косы заплетал…

– Сейчас лейтенант доложит, и поедем.

И Воронцов, и Кац, конечно же, слышали голоса бойцов.

– Разрешите следовать дальше? – Воронцов шевельнул было рукой, но она в одно мгновение отяжелела и ладонь сжалась в кулак.

– Разрешаю, – шевельнул тонкими губами Кац и тоже не поднял к виску ладонь.

Воронцов махнул рукой направляющему. Тот хлестнул по гнедому крупу коня, так что из-под кнута во все стороны брызнула белая водяная пыль. Обоз двинулся. Заскрипели втулки. Разболтанные колёса переваливались через обрубки деревьев, резали надвое муравьища. Направляющий, тот самый пожилой ездовой с крестьянскими ухватками, начал выворачивать правее, параллельно просёлку, порядочно разбитому машинами и тягачами. «Куда он попёр?» – подумал Воронцов. Дорога всё же есть дорога, она в любом случае надёжней. На дороге не так трясёт. Хотел окликнуть ездового, чтобы взял левее, но передумал. Сил не было кричать. Даже голову поднять было тяжело. Он знал, что, если он сейчас крикнет, затылок взорвётся мгновенной болью. То ли действительно контузия – сотка разорвалась совсем рядом. То ли просто усталость…

Переднее колесо налезло на какое-то препятствие, заскрежетало, приподнимаясь, чтобы одолеть его. И в это время он заметил под ободом кружком вырезанный дёрн, обмётанный порыжелой и раскисшей под дождём травой. То, что произошло в следующее мгновение, он уже не видел. Запомнилась только вспышка и удар в грудь то ли жердями грядки, то ли тележным колесом или его обломком, то ли ещё чем…