Остатки своего взвода Воронцов разместил на двух «тридцатьчетвёрках». Раненого капитана Солодовникова на самодельных носилках унесли в тыл. Замполита нигде отыскать не удалось. И командование ротой принял на себя, согласно уставу, командир первого взвода.

Из штаба полка на танкетке примчался делегат, передал приказ полковника Колчина, написанный от руки карандашом на бланке полевой книжки. Воронцов развернул листок, прочитал:

Воронцов собрал командиров взводов и танковых экипажей, чтобы поставить задачу. И в это время из леса вышел замполит Кац в сопровождении ротного писаря.

– Где командир роты? – строго спросил он.

– Капитан Солдовников ранен и отправлен в тыл. Управление ротой вынужден временно принять на себя.

Замполит быстро оценил ситуацию и сказал:

– Ваше решение о принятии на себя управление ротой отменяю. Слушай мою команду. Противник занимает населённый пункт Бродок. Наша задача внезапным броском выбить его оттуда и закрепиться на занятой территории.

Танкисты, стоявшие особняком, зашевелились.

– А вы кто такой, товарищ старший лейтенант? – спросил Авдей Нелюбин.

Замполит смерил командира взвода КВ холодным взглядом и ничего не ответил. Но тот напирал:

– Мы не видели вас в бою, товарищ старший лейтенант.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я хотел сказать, что мы не видели вас в бою, и только что это сказал. Могу повторить: мы-не-видели-вас-в-бою! Сейчас нам снова идти в бой. Задачи танковым и стрелковым взводам поставлена лейтенантом Воронцовым. Наши действия согласованы с артиллеристами. Офицер связи батареи противотанковых орудий выдвигается вперёд, вместе с нами, на одной из машин взвода «тридцатьчетвёрок». Группы разграждения сделали проходы, сняли мины. Произведена разведка. Вы хотите отменить и всё это?

И замполит понял, что он опоздал. Бой уже шёл. Слишком долго он просидел на опустевшем НП командира роты, откуда, узнав о ранении капитана Солодовникова, ушли даже телефонисты. Он посмотрел на своих взводных. Взгляд Воронцова был спокоен и, казалось, не выражал ничего. Старший лейтенант Нелюбин вообще не смотрел в его сторону. Лейтенант Медведев, как показалось Кацу, смотрел на него с насмешкой. Командир четвёртого взвода лейтенант Бельский, у которого этот бой в составе ОШР был первым, сосредоточенно смотрел через просеку в поле, куда через несколько минут предстояло наступать.

– Хорошо. Я согласен. Нельзя ломать атаку. Но смотри, Воронцов, за всё головой отвечаешь. Результат… Населённый пункт… Нам нужен населённый пункт!

– Нам тоже, – не поворачиваясь в сторону замполита, сказал лейтенант Бельский. Голос его прозвучал тихо, но напряжённо.

Капитан-артиллерист, всё это время молча стоявший рядом со своими связистами, выругался матерно, отвернулся и закурил.

– Да мы тут все головой отвечаем. – Старший лейтенант Авдей Нелюбин выдержал испепеляющий взгляд Каца и поднёс ладонь к кожаному командирскому шлему: – Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к лейтенанту Воронцову?

Замполит махнул рукой.

В это время на Бродок уже заходила первая волна «Илов».

Встреча отца и сына Нелюбиных произошла на опушке березового леса, куда танкисты отвели свои машины, уцелевшие в первой стычке с немецкими танками и «фердинандом». Авдей открыл защёлку, толкнул верхний люк, выбрался на башню. Глотнул из фляжки тёплой воды. Осмотрел вмятину на орудийной маске. Кругом бегали пехотинцы, стаскивали в артиллерийский окоп своих убитых. Перевязывали раненых. Делали носилки для тяжёлых. Взводные проводили перекличку. И вдруг он увидел, что от артиллерийского окопа, где складывали в ряды тела убитых, к «сорокапятке», стоявшей на прямой наводке, бежит его отец. Он столько о нём думал все эти дни! Перечитывал письмо. Представлял его внимательный добрый взгляд с насмешливым прищуром и пшеничные, с табачной рыжиной, усы. И когда увидел его, точно таким же, каким видел в последний раз два с половиной года назад, загорелым, с лучиками белых морщин на висках, всегда куда-то спешащим, то не поверил своим глазам. На отце была добротная диагоналевая гимнастёрка с лейтенантскими погонами. Помятая пилотка с малиновым кантом. Солдатские сапоги и широкие командирские галифе. За спиной ППШ с ободранным, видавшим виды прикладом.

– Отец! – закричал Авдей и спрыгнул с нагретой брони на затоптанную землю. – Отец! Это же я, Авдей!

Кондратий Герасимович, услыхав голос сына, оглянулся и увидел рослого танкиста. Танкист спрыгнул с высокой кормы КВ и побежал навстречу. Господи, да ведь это никак Авдей! Мечтая о встрече с сыном, рисуя эту встречу разными красками и загодя радуясь ей, Нелюбин, конечно же, не думал не гадал, что всё произойдёт в такой сумятице, когда ни поговорить, ни даже в глаза глянуть будет некогда.

– Сынок! Авдеюшка!

Они обнялись. И долго стояли так, сплетясь, будто корни берёз под землёй, родные, навеки нерасторжимые. Один в запылённых белых сапогах и потёртых от автоматного ремня погонах. Другой в пахнущем соляром, промасленном до блеска комбинезоне. Один пожилой, с загорелым крестьянским лицом, исхлёстанном глубокими морщинами. Другой молодой, с раздольным разводом плеч. Отец и сын.

– Вот что, Нелюбины, – ставил им боевую задачу Воронцов, – рота тремя взводами атакует направлением вон на те дворы. Вы в это время двумя КВ с десантом зайдёте справа и атакуете село с фланга. Когда ворвётесь, действуйте самостоятельно. Но не попадите под огонь своих противотанковых орудий. И нас не накройте, если мы там раньше вас окажемся.

Штурмовики, волна за волной, налетали на Бродок. Горели хаты и надворные постройки. Реактивные снаряды размётывали брёвна срубов, вкопанных в землю, распахивали соединительные траншеи и одиночные окопы. В деревне полыхал пожар. «Горбатые», с первого захода подавив зенитные установки, теперь методично разделывались с остальными целями. Не трогали только церковь.

Танкисты и штрафники, в ожидании атаки наблюдавшие за действиями штурмовиков, качали головами, щурились на солнце, переговаривались между собой и курили. Добивали последние цигарки. Те, кто воевал с сорок первого, говорили:

– Другая война пошла. Раньше у нас такой силы не было.

– Да. Помню, вот так же они нас… Под Минском… Распекали, как хотели…

– Вишь вон, техника… Копоти от неё…

Солнце с трудом проламывалось к земле сквозь глыбистые клубы чёрного дыма.

Когда штурмовики улетели, оставив догоравшее село, из перелеска выскочили танки и, лавируя между воронками, устремились в поле. До огородов, обнесённых остатками берёзовых прясел, оставалось метров триста, и в это время из села по наступавшим открыли огонь. Средний Т-IV и «тигр», маневрируя между горящими постройками, медленно отползали к реке, делали короткие остановки и посылали в поле снаряд за снарядом. Туда же, к чудом уцелевшему мосту, отбегала пехота, брели раненые и контуженые во время бомбёжки. Когда одна из болванок ударила в башню головного КВ и двое штрафников упали вниз, искромсанные прямым попаданием, Воронцов приказал взводам покинуть броню. Дальше бежали несколькими колоннами, укрываясь за танками. С огородов ударили пулемёты. И тут же «тридцатьчетвёрки» и головной КВ открыли по ним огонь осколочными снарядами. Но в рядах бегущих сразу появились прорехи. Смертельно раненые падали, живые перешагивали через них и бежали дальше.

Воронцов шёл в середине цепи, придерживая рукой противогазную сумку с дисками. Так и ввалились в село – толпами под прикрытием танков. Там рассыпались в цепь. Немцы отходили. Перебегали от укрытия к укрытию, стреляя с чердаков уцелевших построек, из окопов и воронок. Рота уже продвинулась к середине села, когда с правого фланга хлынула толпа отступающих немцев. Их гнали КВ и взвод Нелюбина, отсекая от моста и брода. Немцев было человек двенадцать. Как видно, остатки взвода. Держались они вместе. Один из них торопливо связывал ремнём несколько гранат и, наконец, закрепив связку, пошёл навстречу танку. Однако тут же был срезан очередью из курсового пулемёта. Двое других, бросив винтовки, подняли руки, но и они попали под огненную трассу. И тогда оставшиеся ринулись на прорыв, пытаясь пробиться к реке через цепь наступавшего с фланга и тыла второго взвода. Но были расстреляны с расстояния в пять-шесть шагов и заколоты штыками уже у самой реки.

Немецкие танки переправились через мост. Спустя минуту бревенчатый настил взлетел в воздух. И тут же ожили окопы на другом берегу реки.

– Рассредоточиться! Окопаться! – подал команду Воронцов.

Пулемётчики начали устраиваться в воронках позади линии окопов.

Пришли взводные. Кондратий Герасимович сиял. Когда ещё подходили к землянке, в которой разместили НП командира роты, Воронцов услышал его возбуждённый голос: взводный-2 рассказывал, как его Авдей разделал немецкие полугусеничные бронетранспортёры, не дав им уйти на другой берег реки.

Некоторое время наблюдали за противоположным берегом, за тем, как суетились там немцы, устраиваясь на новых позициях. Обменялись мнениями:

– Что-то подозрительно – не стреляют, – заметил лейтенант Медведев.

– У них там позиция основательная. Не стреляют потому, что ждут, что мы предпримем. Если у них есть сведения, что на соседних участках наши не прорвались, они в своих траншеях будут сидеть прочно.

Воронцов скользил биноклем по кромке берега, потом осмотрел фланги роты. Левее виднелись каски и спины гвардейцев. Справа слышались голоса первого батальона полка Колчина.

– Что, Сашка, похоже, не будет нам ни смены, ни горячей каши? – Нелюбин, опустившись на дно траншеи, не торопясь, скручивал «козью ножку». Слюнил край бумажки, бережно обдергивал его и прижимал дрожащим пальцем. – Хуже, если вперёд пошлют. Наспроть брода-то – мы. А у меня во взводе четырнадцать штыков осталось.

– Четырнадцать – это сила. Сколько пулемётов?

– Пулемёты все целые. С трохвейными – четыре. Для обороны, может, и сила. А если, ёктыть, вперёд пошлют?

– Пошлют вперёд, пойдём вперёд. У них там сейчас, на той стороне, тоже хвосты дрожат. – И Воронцов, спустившись с бруствера, кивнул биноклем в сторону реки. – Вот что, братцы. Слушай задачу. Первое, что надо сделать, – составить списки погибших и выбывших по ранению. Через полчаса списки должны быть у меня. Второе: расставьте пулемёты с таким расчётом, что, возможно, придётся отражать контратаку. Позиция у них хорошая. Наша им не нужна. Но попробовать наши силы могут. Третье: расчистить окопы и убрать трупы. Своих вынести за огороды и закопать там. Жара. Долго они так не пролежат. Старшина с кашей скоро прибудет. Какие есть вопросы?

– Вечно с этим старшиной проблема, – сказал лейтенант Медведев. – Давно пора его приструнить. Старший лейтенант Кац, как замполит, мог бы хотя бы тут порядок навести. Два часа уже прошло, как мы в селе, а кухонь всё нет. Разве это порядок?

– Каца, как видите, тоже нет.

– Такой же, как и старшина. Пожалуйся на них…

– Кац, должно быть, донесение в штаб полка пишет о том, как рота деревню брала, – усмехнулся Медведев.

Воронцов почувствовал, что взводные замерли, ждут, что скажет он. Что он мог сказать? Обсуждать поведение старшего по званию? Нет, он, офицер, такого себе не позволит. Он посмотрел на лейтенантов. Бельский, обычно молчаливый, заговорил торопливо, сбивчиво. Так выплёскивают наболевшее:

– Старший лейтенант Кац только и занят тем, что интригует и придирается по мелочам. Основную свою работу целиком переложил на агитаторов. А в бою я его вообще ни разу не видел. И не чувствовал, что он руководит боем. Не знаю, почему его терпел капитан Солодовников. Вы как хотите, а я считаю долгом чести доложить об этом по команде. Поведение замполита плохо действует на личный состав конкретно моего взвода. За всю роту отвечать не берусь. Но вопросы от бойцов вроде таких, где место старшего лейтенанта Каца в бою, я уже слышал. Рядовые бойцы смеются над офицером! Каково?!

– Сынок, воюй спокойно. Исполняй своё дело и не смотри туда, что тебя не касается. – Нелюбин затянулся так, что самокрутка засвистела и с кончика посыпались огненные крошки, похлопал Бельского по плечу. – У них одна война. У нас, окопников, другая. Вот пожалуешься ты, и что изменится? Кто тебя поймёт? Кто твой рапорт разбирать будет? Такой же замполит. Ворон ворону глаз не выклюет. А тебя могут не просто клюнуть, а заклевать. Ты подумай, кто мы на войне?

– Я – лейтенант, командир взвода! – возразил Бельский. В голосе его клокотало негодование и бессилие одновременно.

– А ты слыхал, как нас в верхних, ёктыть, эшелонах называют? Ванька-взводный! Кто ты есть? Да Ванька-взводный! У нас, ребятушки, своя семья. У них там своя… Нам, главное, тут, у себя, подружней держаться.

– Это точно. Наше дело всё равно никто за нас выполнять не будет.

– Да что тут рассуждать! Старший лейтенант Кац, что ль, Бродок удержит?

– Его дело донесение написать.

– Донесение и Воронцов напишет. – Нелюбин докурил, сунул бычок под каблук давно нечищеного сапога.

Воронцов снова обвёл их взглядом и сказал:

– Ну что, отвели душу? Давайте договоримся: этого разговора у нас не было. Ближайшая задача – не дать немцам контратаковать. Одновременно готовьте взводы к атаке на ту сторону. Вы сами должны понимать, пока рота существует как боевая единица, нас не отведут. Судя по всему, ни полк, ни дивизия не достигли конечного рубежа атаки. Значит, в ближайшее время будем исправлять положение. Поговорите с легкоранеными. Если кто может остаться в строю, пусть останутся.

Пожар ещё полыхал, догорали головешки, дымили, дотлевая, стожки прошлогоднего сена. Внизу, в пойме, напротив третьего взвода, чадил «гроб», нагруженный ни то тряпьём, ни то бумагами. Ветер разносил чёрные лопухи пепла. Когда стемнело, бойцы, не дождавшись старшины с его вечно плутавшими по тылам кухнями, полезли за немецкими ранцами в надежде поживиться хотя бы чем-то съестным. Принесли и пачку обгоревших папок. Листы картонок и бумаг, лежавших под ними, истлели с краёв, но в середине вполне сохранились.

– Товарищ лейтенант, вы, говорят, в их каракулях разбираетесь. Что это такое? Вроде какие-то документы. Может, важное что? – Сержант Марченко бросил на ящик несколько папок и обгорелых журналов. – Ребята принесли. Там, в «гробах», всё ими забито. Думали, жратвой поживиться… А там этот хлам. И зачем он им?

Воронцов включил сигнальный фонарик, склонился над трофейными бумагами. Долго листал, раскладывал по дну окопа.

– Ну что? Нужное что-нибудь? Или так, барахло? – Марченко возился со своим противотанковым ружьём и поглядывал на взводного. Мало ли какие документы захватили и доставили командиру его бронебои? А вдруг такие, что за них орден дадут?

– Это – архив учёта погибших. Пятая танковая дивизия. Вот, смотри, описание места захоронения. А это копия похоронного свидетельства. Подлинник направлен родным семнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок второго года. А вот документы на погибших в сорок первом году. Деревня Полукнязево, Смоленская область. Вот этот награждён Железными крестами Первого и Второго класса. Значится даже фамилия и звание того, кто вручал награды. Топографическая привязка. Фамилия капеллана, который отслужил молебен.

– Капеллан – это кто? Вроде попа?

– Да, армейский священник.

– А у них вера какая? Я на убитых кресты видел. И книжечки в карманах, навроде молитвенников…

– Католики, лютеране.

– Тоже в Христа, значит, веруют? Верующие. Даже на пряжках «С нами бог» написано. Злой у них бог, несправедливый. – Марченко кивнул на обгоревшие папки и журналы учёта. – А вот о мёртвых своих они лучше заботятся.

– И нам никто не мешает о своих убитых позаботиться. Вы своих всех собрали?

– В деревне всех. А кто в поле…

– Вот видишь.

– Не поползёшь же в поле, товарищ лейтенант.

– Ночью отряди людей, сделайте носилки и пройдите по танковым следам. И осторожнее, там могут быть мины. Соберите всех убитых. И оружие тоже.

Сержант ушёл. А Воронцов вспомнил, как несколько дней назад хоронили недалеко от этой деревни убитых во время ночного боя. Вспомнился сержант из похоронной команды, его настойчивое желание выполнить чей-то приказ снять с убитых одежду и обувь. Вспомнилось, как тащил к воронке окоченевшее тело Стёпки Смирнова. Там и лежит он теперь, под Зайцевой горой, под чужой фамилией. И даже мать родная не знает, где его искать, под каким холмиком? Давно надо было написать ей, сообщить подробности, но что он напишет матери Степана? Что, мол, ваш сын, Степан Смирнов, рядовой отдельной штрафной роты, геройски погиб и похоронен там-то и там-то? А если это письмо прочитают вначале здесь, неподалёку от передовой, в одной из землянок особого отдела полка?

Ночью немцы начали пускать осветительные ракеты. Переезд, каменистую мель справа и слева от взорванного моста, простреливал дежурный пулемёт. Пулемёты штрафной роты молчали, но расчёты не спали.

Барышев со своим «максимом» без щитка вначале устроился за штабелем мельничных жерновов, сложенных возле сгоревшей риги, но потом, когда догорела и начала остывать самоходка, полез под неё. И теперь Воронцов слушал возню пулемётчиков и с благодарностью думал и о Барышеве, и о бронебойщиках сержанте Марченко и Филате Полозове, и о миномётном расчёте Сороковетова, и обо всех, кто сейчас, вместе с ним, окапывался на новой позиции в ожидании очередного приказа. Думал он и о мёртвых, которые не добежали до села, которые остались там, в перелеске, в первой и второй немецких траншеях. И о раненых. И в нём тихой медленной болью, различимой только когда к ней прислушаешься, начала тлеть надежда: а может, всё-таки отведут, заменят новой частью, дело-то своё они сделали – село захвачено и удерживается. Что ещё надо от них?

Бойцы, видимо, чувствовали мысли друг друга. В том числе и его, лейтенанта Воронцова. Чем он отличался от них, рядовых штрафников и сержантов? Тем, что в бою по уставу должен двигаться в последней цепи? Что получал дополнительный паёк? Что месяц службы в штрафной роте ему зачитывался за полгода? А сроки выслуги для получения очередного воинского звания сокращались наполовину? Так пуле это безразлично. Ей всё равно, чья голова над бруствером торчит и кто бежит по полю. Не понимает она никаких различий.

– Товарищ лейтенант, – услышал он голос миномётчика Сороковетова, – огневого припасу у нас с гулькин нос осталось. Считай нечем воевать.

– Вы что, винтовки побросали?

– Винтовки при нас. А вот мин всего три. – Сороковетов покряхтел, повозился в своём просторном, расширенном для миномёта ровике, и сказал: – Утром, должно быть, дальше пойдём? А, товарищ лейтенант?

– Ещё неизвестно. Приказа пока не было.

Что мог ему сказать он? Не мог же он признаться миномётчику, который сидел сейчас рядом с ним в окопе с перевязанной рукой, что ему тоже хотелось бы, чтобы роту отвели во второй эшелон. А Сороковетов молодец. Ранен. Другой бы на его месте уже на том конце поля был, уползал бы в тыл, грёб всеми четырьмя. Искупил кровью. А этот остался. Вот выведут роту из боя, решил Воронцов, и на Сороковетова обязательно напишу ходатайство на награду. Медали вполне достоин. И на сержанта Численко, и на пулемётчика Барышева, и на того солдата, которого он перевязывал в окопе.

– Сороковетов, я же тебе сказал: иди в тыл. Ранение у тебя серьёзное – не царапина. Так что имеешь полное право отбыть в тыл.

Воронцов сам перевязывал Сороковетова. Миномётчику осколком пробило ладонь. Видимо, задело кость. Вначале, в горячке, Сороковетов храбрился, ворочал пальцами, смеялся, радуясь, видать, тому, что закончилось его пребывание в штрафной роте, что впереди госпиталь, а там запасной полк или сразу – в родную часть. А теперь, видать, стало крутить. Глаза помутнели.

– Поздно уже. – Сороковетов вытер шершавой изнанкой лопуха пот со лба. – Везде патрули. Спросят: откуда ты, шурик? И разбираться не станут, к берёзке прислонят… Завтра утром пойду. Если тихо будет. Рука что-то млеет… У вас пожевать ничего нет?

Воронцов вспомнил вдруг, что у него в полевой сумке лежат три сухаря. Он откинул клапан, достал свёрток, размотал носовой платок, в который он всегда заворачивал свой съестной припас. Сразу запахло хлебом, перебивая все дурные запахи, скопившиеся в траншее. Он на ощупь выбрал один, самый толстый, и сунул в темноту, в сторону миномётного ровика:

– Держи, Сороковетов. С ребятами поделись. – Он внимательно всмотрелся в бледное лицо миномётчика. – Вот что, Сорковетов: хреново станет, скажи. В тыл отправим. Провожатого дам. Ты и так сегодня сильно нам помог.

Воронцов никогда не ел свой доппаёк в одиночку. Бойцы, получая хлеб, рыбу и котелки с кашей, садились поотделённо. Расстилали плащ-палатки, резали хлеб, потом делили. Каждому хотелось заполучить горбушку – в горбушке, так всем казалось, было больше хлеба. Если это происходило не во время боя, он обедал по очереди с каждым отделением. Вываливал на плащ-палатку свои рыбные консервы или банку американской тушёнки, прозванной бойцами «вторым фронтом», иногда трофейные галеты, иногда вяленую воблу, иногда селёдку, завёрнутую в промасленную бумагу. Бросал рядом фляжку с водкой. Отделение одобрительно гудело, расчищая для взводного самое удобное место. «Приварку», как они прозвали лейтенантский доппаёк, всегда были рады, хоть и доставалось от него каждому всего-то на зубок. Ценилось другое.

Больше других он не ел. Больше других не пил. Положенный ему табак, а иногда папиросы, отдавал пулемётчикам. Ничем он не отличался от своих бойцов. Разве что двумя звёздочками на потёртом погоне.

Время подошло к полуночи, когда по дороге со стороны поля послышался скрип тележных колёс.

– Старшина едет! – сразу пронеслось от окопа к окопу.

– Обоз наш подошёл!

– Ну, слава тебе господи! – вздохнул кто-то из бронебойщиков. – У меня уже от щавеля скулы сводит.

Через несколько минут по траншее понесли термосы и бачки. Загремели котелки. Бойцы ели, не покидая своих ячеек. Сразу притихли разговоры. Слышался стук ложек, смех. Чуть погодя потянуло злым солдатским табачком, смешенным с донником, заросли которого Воронцов видел в этой местности по всем обочинам дорог, закраинам полей и огородов. Не все поля были распаханы и засеяны. Брошены под зарость и некоторые огороды. Хозяева то ли ушли в беженцы, то ли сгинули где. Вот и лиховали на удобренной паровой земле лебеда, полевая ромашка да жилистый донник. Его-то солдаты и сушили, подмешивая в табак. Курева получалось больше, и дух от такого табака ядрёней.

– Старшина! – услышал Воронцов насмешливый голос лейтенанта Медведева. – Ты там старшего лейтенанта Каца нигде не подобрал?

Дался ему этот Кац.

Старшина что-то пробормотал в ответ. Он и сам чувствовал себя виноватым. Оказывается, заблудился сперва к гвардейцам, а те, ребята нагловатые, едва не раскулачили его.

– Гвардия, леший их маму… Им всё можно! – возмущался старшина, видимо, переживший у гвардейцев неприятные минуты.

Только прибрали котелки, прибыл связист из штаба полка. Передал донесение. Воронцов тут же выслал за ним своих связистов. Те выскочили из траншеи и побежали через поле, оставляя на росе темный след и телефонный провод. Связисты исчезли в ночи, а телефонный провод ещё какое-то время шевелился, поблёскивал под луной. Через час заработал аппарат.

Пакет, доставленный из штаба полка, был адресован старшему лейтенанту Кацу. И вскрывать его, зная непростой характер замполита, Воронцов не решился. Зазвонил телефон, и голос полковника Колчина тут же спросил:

– Кто у аппарата?

– Командир первого штурмового взвода лейтенант Воронцов, товарищ первый.

– А, это ты, лейтенант. Где политрук?

– Старший лейтенант Кац должен вот-вот появиться, – чувствуя, что сохнет в горле, ответил Воронцов.

– Что значит «появиться»? Откуда? Из тыла?

Воронцов молчал. Что он мог ответить командиру полка? Что замполита он в последний раз видел перед атакой на Бродок? Что в бою он его уже не видел и не знает, где он в это время находился во время боя? Пусть спрашивает у Гридякина. Это его работа.

В трубке некоторое время шипело и щёлкало. Потом Колчин спросил:

– Кто руководил боем во время взятия населённого пункта Бродок?

– Боем руководили командиры взводов лейтенанты Нелюбин, Медведев и Бельский. В отсутствие командира роты капитана Солодовникова, выбывшего по ранению, обязанности ротного временно принял на себя я как командир первого взвода.

– А Кац где? Где, я спрашиваю тебя, Кац? – закричал вдруг полковник Колчин. – Будем покрывать труса и дальше? Всем полком!

Воронцов молчал.

– Хорошо. – Голос командира полка был уже спокойным. – Докладывай обстановку.

Воронцов доложил о потерях, о том, что вместе с ними в селе находятся все уцелевшие во время атаки танки и что их поддерживает батарея противотанковых орудий той же танковой бригады.

– Ты с приказом ознакомился? – спросил полковник Колчин. – Вот что, лейтенант: ты давай или ротой командуй как следует, или Каца разыщи!

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– Послушай, Воронцов, – снова послышалось в трубке, – ты вот что: давай-ка действуй самостоятельно. Раз принял командование ротой на себя, действуй. Вскрой пакет. Свяжись с соседями. Всё увяжи с ними. Потом перезвонишь. Спать тебе сегодня не придётся.

Воронцов разорвал пакет. В нём оказался приказ: атака назначалась на утро после двадцатиминутной артподготовки.

Пока ходил к соседям, пока разыскал командиров рот, за огородами зарозовело. Бойцы спали, сидя или свернувшись калачиком прямо в ячейках и накрывшись кто шинелями, кто плащ-палатками. Воронцов перешагивал через вытянутые ноги и откинутые руки. Останавливался возле часовых, перекидывался с ними словом-другим и шёл дальше.

В землянке НП так же, как и по всей округе, пахло дымом и жжёным железом. Дымила коптилка, изготовленная из сплющенной гильзы медного сорокапятимиллиметрового снаряда. Фитиль, вырезанный из полоски шинельного сукна, тягуче дымил. Но и того скудного света было достаточно, чтобы осветить все углы, топчан и стол, уставленный телефонными аппаратами. На табуретке кемарил телефонист, положив голову на горбыли стола.

– Антипов, – разбудил его Воронцов, – вызывай Первого. Живо.

Связист вскинул голову и схватился за ближайший телефон.

– Воронцов, слушай меня внимательно. Сейчас к тебе подойдёт рота резерва. Командует ею старший лейтенант Сивков. Мужик он нахрапистый. Попытается тебя подмять. Но ты свою задачу знай. Левый фланг – твой. Брод, мост. Сам знаешь, что это означает. Справа пойдёт Сивков. Танки – с вами. Порядок выдвижения доложит Сивков. Удачи тебе, сынок. Жду твоего донесения с того берега. Конец связи.

Приказ командира полка был предельно ясным.

…Пуля сделала облёт позиций на другой стороне реки. Вернулась, едва не касаясь воды, пронеслась над обрубками свай и брёвен настила, шаркнула по привядшей черёмуховой листве маскировки над бруствером, под которым дремал бронебойщик. Метнулась за огороды, где, покрытые мелкой испариной росы, стояли танки. Ночами ей становилась тоскливо. Она с нетерпением ждала утра. Она знала точно, что утром всё начнётся опять.