убер 4. вещая обезьяна
Когда Мара появилась у выхода, я уже ждал ее в стоящем у дверей убере. Судя по всему, она только что пережила похожий опыт. Во всяком случае, в слуховом и зрительном смысле.
– Ну что, – спросила она, садясь, – видел?
– Угу, – ответил я из дверного динамика.
– И как тебе?
– Гипс как гипс. Пафоса много.
Мара фыркнула.
– Отчет когда сделаешь?
– Уже готов.
– Можно ознакомиться?
– Текст у тебя в почте, – ответил я.
Мара достала телефон – и, пока убер, меняя полосы, нырял по пробке, прочла мой опус вслух, повторяя отдельные фразы дважды. Потом она покосилась на меня и улыбнулась – конгениально шаблонам «умиление» и «нежность».
– Какой хороший мальчик… Прямо чувствую, как бьется твое сердечко, юный Порфирий… Неужели ты сам все это сочинил?
– В известном смысле да. Но я опирался на переживания, описанные другими пациентами. Не кем-то одним – тут выборка по большой группе.
– Особенно мне понравилось вот это – безнадежная попытка вернуть себе целостность… Сильно.
– Да, – ответил я, – это я у одной гражданочки с циркулярным психозом скопипастил. Я по разным позициям смотрел – аффекты, когнитивные искажения, расстройства в сфере влечения и так далее. Мощный творческий синтез…
Словно соглашаясь с моими словами, возвышенно и грозно заиграл орган. Включился информационно-развлекательный блок – и начали, конечно, с рекламы.
На экране появился мужчина средних лет с благородной гривой зачесанных назад волос. Он стоял у макета готического собора в каком-то помещении, похожем на архитектурную мастерскую (игрушечные здания, ком глинопластика на верстаке, даже древний кульман в углу) – и вдохновенно мял пластик ладонями. На нем был синий рабочий фартук.
В следующем кадре тот же мужчина, уже в сутане, поднимался по пустой утренней улице к готическому собору, точь-в-точь повторяющему своей формой макет на верстаке. Потом он же, стоя в многоцветном полумраке внутри собора, дирижировал хором светловолосых ангелочков-мальчуганов, поющих что-то духовное на латыни.
– Transageist people, – эмоционально произнес закадровый голос. – Ни одно из секс-меньшинств не страдало так много, так долго и так незаслуженно. Сегодня мы знаем – мужчина может жить в женском теле, женщина в мужском – и в любом из этих тел может оказаться небинарный индивидуум…
Орган заиграл громче, выше к Богу взвились тонкие детские голоса.
– Но как быть, если вы десятилетний ребенок, запертый в сорокалетнем теле? Вам хочется подойти к сверстнику или сверстнице, чтобы подержать его или ее за руку, поиграть с ней или с ним, попрыгать рядом голыми и поваляться вдвоем в траве… Совсем недавно за это можно было заработать тюремный срок в тысячу лет. Химическая кастрация – вот на что были обречены трансэйджист пипл всего несколько десятилетий назад. Но сегодня тьма отступает… Хочется верить, навсегда…
Мужчина на экране уверенно шел к восходящему солнцу, ведя за руки двух светловолосых мальчуганов из хора – пока все трое не растворились в желто-белой солнечной ряби.
– Самсунь Андрогин… Невозможное возможно!
У андрогинов реклама всегда с социальным акцентом. Они самые передовые и продвинутые – первыми используют новые политкорректные эвфемизмы и вообще всячески подчеркивают свою полезность для общества. Сам продукт они не показывают никогда. Наверно, потому, что внешне он почти неотличим от айфака, из-за чего обе конторы постоянно выясняют отношения в суде.
Я поглядел на Мару. Она смотрела в окно.
– У тебя разве Самсунь Андрогин?
– Целых два, – ответила она. – Старых. Я же говорила.
– А, ну да. Вылетело из головы.
Она улыбнулась – видимо, поняла, что я вру по алгоритму.
– У меня айфак-десять тоже есть, если ты забыл.
– Помню, – ответил я. – Как же. Самая дорогая модель.
– Мне другое интересно, – сказала Мара, – почему они именно этот ролик пустили?
– В каком смысле – почему? – спросил я.
– С моим профилем это не связано точно. Но наверняка связано с лотом «Turbulent-2» – таких совпадений не бывает. Вот как они узнали? Когда?
– Ты же только что прочла мой отчет вслух, – сказал я. – Медленно и с выражением. Какие тогда вопросы?
– У меня микрофон на телефоне заблокирован.
– Ага. Заблокирован. Знаешь, сколько микрофонов в убере? Они никогда не спят. Big Data тоже.
– Неужели так быстро среагировали?
– А чего ждать. Смысл контекстной прокачки в том, чтобы попасть с клиентом в резонанс, пока у него настроение не изменилось. Анализ данных ведется постоянно. Но это вовсе не значит, что за тобой кто-то подглядывает.
– Неужели? – саркастически спросила Мара.
– Да-да. За тобой никто не следит, поверь. Мало того, если разобраться, с тобой никто сейчас не говорит. В онтологическом смысле. Ты тут одна, девочка. Совсем. И хоть мои лекала и показывают, что ты сегодня безумно хороша, здесь нет никого, кто мог бы понастоящему…
– Заткнись, – сказала Мара и отвернулась к окну. Но экран уже реагировал на только что сказанное: он переключился на «Вещую Обезьяну».
Это оказалась старая запись – из тех времен, когда Вещая Обезьяна была еще живой и висела в клетке над студийным столом, а размоченный в молоке мякиш, которым она кидалась в участников, был самым настоящим.
За столом сидели пятеро – юноша в эпатажном наряде из желтой гофрированной бумаги («современный художник», сообщили титры – возможно, система так подстраивалась под Мару), два примелькавшихся московских негра в пестрых цилиндрах и две жирные женщины в бикини с символом «согнутый фингер», означающим протест против патриархальных шаблонов женской сексуальности – одна в красном, другая в синем. Над ними мерцала тема выпуска:
SURVEILLANCE CAPITALISM[15]
устарело ли это понятие за последние полвека?
Художника и женщин я раньше не видел, а негров замечал давно и часто – это были братья, бывшие пираты из Сомали, жившие с того, что их приглашали на разные телепередачи ради diversity[16]. Ниша была хлебной, но узкой – для третьего брата корма в ней уже не хватало.
Вся глянцевая поверхность стола работала как телепромптер – можно было читать текст, скосив глаза вниз. В общем, типичный сеттинг для обсуждения прогрессивной повестки.
Обезьяна метнула мякиш.
– Я не думаю, что понятие «surveillance capitalism» устарело, – сказал гофрированный юноша, когда мокрый комок шлепнул его по темени. – Скажу честно и откровенно, это именно то, что нужно художнику для борьбы. Звучит хищно и жестоко. Отчетливо присутствуют осуждающе-революционные коннотации. Вероятен серьезный грант от структур, уставших от наездов на финансовый сектор и желающих переключить внимание общественности на Big Data – поверьте, мы, люди искусства, просекаем такие вещи сразу… Что еще сказать… Есть намек на недоброе око а-ля Толкиен. Есть отсылка к Делезу, Лакану и другим авторитетным гробам и урнам… Еще, конечно, Ведровуа.
Один из сомалийцев приподнялся над стулом, выпучил глаза, показал обезьяне язык – и получил мякишем по цилиндру.
– Я все-таки объясню, почему это название устарело, – сказал он с приятным акцентом, косясь на стол. – Когда придумали выражение «surveillance capitalism», люди были озабочены тем, что за ними следят. Но сейчас это никого не волнует. Люди с тех пор поумнели. Да, мы оставляем отпечатки пальцев в информационном пространстве. По ним о нас ги… ги-по-те-ти-чески может сделать выводы этот «Большой Другой». Но только ги-по-те-тически…
– И я объясню почему, – включился второй сомалиец, когда в него шлепнулся мякиш. – Это миф, что метадата содержит информацию о вас лично. Она содержит информацию о ментальных сквозняках, дувших сквозь вашу голову. О гиперлинках, на которые случайно упал наш взгляд. Об информационных волнах…
Он говорил по-русски заметно лучше, но обезьяна злопамятно кинула мякишем в первого брата.
– …плеснувших в ваше окошко, – подхватил тот эстафету. – Делать на ее основании выводы о людях – то же самое, что анализировать повороты флюгера, чтобы собрать информацию о доме, над которым тот крутится. Или коллекционировать сообщения об осадках, чтобы составить мнение о городе, где идут дожди. Какая-то корреляция есть. Но настолько тонкая, что нужен целый штат аналитиков…
Обезьяна подняла мякиш – но вдруг передумала и просто плюнула во второго брата.
– Ибо проблема, – бодро продолжил тот, – вовсе не в том, чтобы собрать информацию. Весь мир состоит из информации – ее значительно больше, чем мы можем переварить. Проблема заключается в том, чтобы правильно ее обработать – и, самое главное, осмыслить. Сделать из нее верный вывод. Это функция человека. Но для осмысления даже одной тысячной части существующих информационных массивов, таблиц и списков не хватит населения планеты. Наблюдение за всеми просто невозможно.
Мякиш шлепнулся в толстуху в синем бикини.
– За нами следят не люди, – произнесла та округло и певуче. – За нами следят алгоритмы. И они следят не за нами. Они следят за, э-э, – она покосилась на стол, – за осцилляцией информационных паттернов. Поэтому гораздо правильнее говорить «информационный капитализм», как делают самые продвинутые и образованные господа…
Гофрированный сделал рожу, и обезьяна немедленно кинула в него мякишем, вернув ему право говорить.
– Наблюдение без наблюдающего… Тоже хорошо звучит, говорю как художник… Можно прямо сразу делать такую выставку. Готовое название.
– А концепция уже есть? – спросила женщина в красном, когда на нее сверху упало несколько капель неясной жидкости.
Вещая Обезьяна вдруг потеряла к происходящему интерес и стала что-то выкусывать у себя в паху. Гофрированному юноше пришлось долго строить ей глазки, прежде чем она сжалилась и снова кинула в него хлебом. Мара даже засмеялась.
Это был неловкий момент, но именно из-за таких секунд все и любили «Вещую Обезьяну». Как говорил Чехов, если бы в театре давали театральные недоразумения, публики было бы больше, чем на спектаклях.
– Концепция именно такая, как мы только что обсуждали, – сказал гофрированный. – Не существует никакого «Большого Другого», подглядывающего в щелочку и строящего нам козни. У машин и программ нет субъектности. Они следят не за нами. Они следят за информацией. Поэтому «surveillance capitalism» еще бездушнее, чем принято думать – в своей бесчеловечности он редуцируется до капитализма информационного. Одна дигитальная последовательность отслеживает другую и строит на этой основе третью. А вы, мужчина, женщина и нонбай, нафиг никому не нужны. Если вы этого еще не поняли сами. В общем, выставка будет о нашем бесконечном одиночестве…
Экран дал крупный план равнодушной обезьяньей морды и погас.
Давно я не видел в убере «Вещей Обезьяны». Это была архивная запись – год назад до программы докопались защитники животных: мол, обезьяну накачивают наркотиками и бьют током, чтобы она выбирала тех, кого хотят модераторы. Потом кто-то пустил слух, что ей подает знаки сидящий среди зрителей дрессировщик. После этого зверюшку оцифровали, и передача покатилась по рейтингу вниз – ушел элемент непредсказуемости. Осталась, как говорят критиканы, только тупо продавливаемая правильная линия. А ее везде полно.
Убер остановился. Мы были у дома Мары, но она сидела у окна и глядела на улицу. Я видел ее отражение в стекле. Мои лекала говорили, что ей одиноко и страшно, и я не понимал, в чем дело. Наверно, подействовала передача.
– Я же говорю, – сказал я тихо. – Нас всех постоянно слушают. Но никого не слышат. Даже Вещую Обезьяну…
Мара подняла глаза в потолочную камеру и посмотрела на меня с каким-то странным выражением, которое не совпадало ни с одним из моих лекал.
– Не хочешь зайти?
Я издал звук сглатываемой слюны.
– Почту за честь, мое сокровище. Конечно.
