башня роршаха
Юный Порфирий надел огмент-очки и лег в сетку. Первые несколько секунд после включения ТС были головокружительными и тошнотворными – словно лифт, в котором он ехал, сорвался с троса… Но это чувство, давно знакомое по играм, тут же прошло – и, как только он открыл глаза, телесные переживания пришли в соответствие с визуальными. Теперь он уже не лежал в сетке, а стоял на ногах – тело чувствовало себя именно так.
Вокруг был уходящий во все стороны до самого горизонта английский газон с гуляющими по нему единорогами и длинноногими слонами (эти обои, если честно, поднадоели – Порфирий видел их уже раз пять в разных местах). Прямо перед ним торчал из травы красный бугор «Башни Роршаха».
Рядом соткалась из воздуха медсестра: белый унисекс-комбинезон, короткая многоцветная прическа, большущие глаза. Сверстница, все по последней эмпатической науке. Не медсестра, а реальная е-тянка.
– Что мне делать? – спросил Порфирий, внимательно ее разглядывая.
– Войди в Башню, – сказала е-тян, указывая на розовую пещеру. – Там будут ступени.
– Вверх или вниз?
– Я не знаю, – улыбнулась е-тян. – Это индивидуально и зависит от пациента. На самом деле ты путешествуешь по собственному мозгу. Вернее, по разным слоям своей психики. Резонатором для твоего опыта служит культурный архив человечества. Твои бессознательные умы сканируют этот архив, но в сознание в начале опыта ничего не проникает. Иди вперед. Или, если хочешь, назад. Куда сочтешь нужным.
– То есть вообще куда хочу?
– Куда угодно. Для успеха процедуры очень важно, чтобы ты делал именно то, что тебе хочется. То, что придет в голову и будет казаться интересным. Не запрещай себе ничего.
– Что я увижу?
– Двери. Много дверей.
– Они открываются?
Е-тян кивнула.
– Ты будешь испытывать смутные и не вполне понятные чувства, проходя мимо, – сказала она. – Некоторые двери вызовут у тебя желание побыстрее уйти. Другие – желание открыть их. Сделав это, ты впустишь спрятанное за ними в свое сознание. Можно сказать, включишь свет.
– А что там спрятано?
– Роршах-объекты.
– Что это?
– Как бы камертоны. Резонаторы. Голоса твоего бессознательного отразятся в них, усилятся и станут осмысленными звуками.
– А я увижу эти резонаторы?
– Только после того, как откроешь дверь. Но твои бессознательные умы будут видеть все с самого начала. Объекты, с которыми войдет в резонанс наибольшее их число, заинтересуют тебя сильнее всего.
– А сколько у меня таких бессознательных умов?
– Много, – улыбнулась е-тян. – Очень много. И это не они у тебя, а ты у них. Видно, что ты не слишком учил нейропсихологию.
– Какая ты умная, – ответил Порфирий, разглядывая ее. – У нас в гимназии нейропсихологии не было. Только ознакомительная лекция.
Е-тян засмеялась.
– Тогда у тебя не должно быть вообще никаких проблем с «Башней Роршаха», мой друг Порфирий. Иди.
Смерив ее глазами последний раз, Порфирий осторожно обогнул красный бугор, прошел по розовой лощине и шагнул в пещеру.
Вокруг сомкнулась теплая мгла. На миг стало темно, а потом он увидел узкую железную лестницу с перилами – неожиданно грубую, как в кочегарке допотопного корабля. Она вела вниз.
Шел он долго. Сильнее всего раздражало то, что вокруг не видно было стен, а внизу дна. Лестница меняла наклон, поворачивала то вправо, то влево. Иногда ступени исчезали, и она превращалась в дорожку. Потом ступени появлялись опять, и лестница загибалась вверх. Скоро голова Порфирия начала слегка кружиться. Единственным источником света были ступени и дорожка – их свечения хватало, чтобы идти не спотыкаясь.
Потом вокруг стало светлее, и Порфирий увидел двери.
Они оказались не такими, как он ожидал. Он почему-то решил, что это будут настоящие двери. Но они скорее походили на листья.
Как только Порфирий подумал, что двери похожи на древесные листья, они действительно превратились в листья – обычный эффект транскарниальной стимуляции. Теперь он видел их именно так. Некоторые плыли в черном воздухе. Другие, неподвижные и словно бы нанизанные на струны, гирляндами висели вокруг – будто он шел сквозь октябрьский лес.
Интереса эти листья не вызывали. В них было какое-то жухлое осеннее качество, и прикасаться к ним не хотелось. Долгое время Порфирий брел сквозь этот скучный листопад, а потом почувствовал волну тепла и увидел вдали светящийся лист, окруженный малиновой аурой. Он висел в стороне от его маршрута.
Сначала было непонятно, как туда добраться, но постепенно Порфирий догадался, что поворотами дорожки можно управлять, топая по ней: он как бы злился, а та как бы боялась – и ударами пяток, как двумя молотками, он сгибал ее в нужном направлении.
Малиновый лист оказался перед ним. Порфирий коснулся его пальцем – и сразу же очутился в пустой комнате с двумя экранами на противоположных стенах: словно одно кино собрались показать другому.
– Ширин Нишат, – сказал записанный голос, – «Turbulent-2». Америка, 2017 год. При жизни художницы работа не выставлялась по политическим причинам.
Стало темно. Экраны замерцали, и Порфирий увидел на одном из них растрепанную девочку с зеленой гитаркой-укулеле, а на другом – анимированную фотографию пожилого человека в очках, вокруг которого летали разноцветные бабочки.
Несколько бабочек протащили через второй экран ленту с надписью:
A poem from “Lolita” read by the author[7].
Надтреснутый дореволюционный голос стал читать длинное английское стихотворение, рассказывающее, как понял Порфирий, об утонченной и трагической любви экранного старца к маленькой девочке.
– Dying, dying, Lolita Haze
Of hate and remorse, I’m dying.
And again my hairy fist I raise,
And again I hear you crying[8].
Анимация была так себе – шевелящиеся на фотографии старческие губы не всегда попадали в такт словам, а глаза вообще не двигались, словно их нарисовали на веках. Но записанный голос был хорош, несмотря на сильный треск помех – в нем сохранилась целая эпоха: такими голосами когда-то распускали Учредительное собрание и пели про Черного Пьеро.
– My Dolly, my folly! Her eyes were vair,
And never closed when I kissed her.
Know an old perfume called Soleil Vert?
Are you from Paris, mister?[9]
Голос взмывал, как чайка над штормовым морем, причем сам был и чайкой, и морем, и даже намеком на сделавших хороший гешефт буревестников… Возвысившись на последних двух строках, голос как бы сложил крылья и рухнул в серую пену волн:
– And I shall be dumped where the weed decays,
And the rest is rust and stardust…[10]
Порфирий ожидал продолжения, но морщинистое лицо в очках просто уставилось в темноту перед собой, морщась от задевающих нос бабочек.
А потом по мерцанию за спиной он догадался, что надо глядеть на другой экран. Он обернулся. Девочка с зеленой гитаркой-укулеле, сидящая на деревянном крыльце загородного дома, как раз готовилась петь.
Она что-то неслышно говорила, пока по экрану плыла такая же дрожащая, как в первом клипе, лента с надписью:
Ex’s and Oh’s covered by Grace VanderWaal…[11]
Только здесь ленту тащили не бабочки, а маленькие толстые старички в роговых очках. Когда лента уплыла за рамку, старлетка вмазала по струнам и запела:
– Well I had me a boy, turned him into a man,
I showed him all the things that he didn’t understand
Whoa, and then I let him go…[12]
Пела девочка о том, что ее «бывшие» никак не могут ее забыть и все время возвращаются к ней, поскольку другого такого бабца не найти – песня была порочная, взрослая и в двенадцатилетнем исполнении очень комичная. Но важно было не что, а как.
Сказать, что она пела волшебно – ничего не сказать. Это было откровение. Она выходила за все позволенные ее голосовыми связками пределы – и, срывая голос, очерчивала сферу возможного и тайные границы мироздания.
Порфирий вдруг осознал сразу несколько важных вещей. Он понял, что юное существо похоже на только начавшую расширяться вселенную – и, так же как молодая вселенная, живет по другим физическим законам, делающим «нереальное» реальным (если не в физическом мире, то хотя бы в умственной перспективе).
Узнать это было весело. А грустным было то, что не только экранный Nabokov, мрачно глядящий на апофеоз своего Ваала, но и сам он, юный Порфирий, в семнадцать лет был уже весьма старой вселенной. Особенно по сравнению с этой сидящей на деревянных ступеньках русалкой.
А она все пела:
– Exes and oh-oh-ohs they haunt me
Like gho-oh-ohsts they want me
to make them who-oh-ole… They won’t let go…[13]
Да, конечно. Вот чего хотел старый Nabokov – стать опять целостным, вернуться к началу. Он думал, это осуществимо через запретную любовь. Но такое было невозможно в принципе, потому что даже сама эта очаровательно поющая девочка уже не была целостной, изначальной – она, как и любая взорвавшаяся вселенная, тоже расширялась и остывала, чтобы превратиться в холодный stardust[14].
А потом по спине Порфирия прошла дрожь.
Он понял, что видит свет угасшей звезды. Реликтовое излучение холодного космоса, уверяющее, что и он, космос, тоже когда-то был молод. Grace VanderWaal – если она еще не распалась на элементы – была теперь древней старухой. Уже много лет она пылилась на той же бесконечной свалке, где отдыхал траченый бабочками Nabokov со своей звездной ржавчиной и сорняками. Между ними не было никакой разницы.
Никакой вообще.
Это действительно была молния искусства, за миг осветившая много такого, чего юный Порфирий раньше никогда не видел и не предчувствовал. Ширин Нишат, несомненно, была гениальной художницей. Вот только он не до конца понимал, почему эту работу запретили – даже для репрессивной и ханжеской иудео-саксонской парадигмы начала века это было слишком.
Комната с двумя экранами исчезла – и Порфирий остался в пустоте, освещенной только флюоресцирующими ступенями.
