Дома у Эрика я не был довольно давно – примерно с тех пор, как умерла моя мать. А уж когда и у его матери проявились все признаки усиливающейся старческой деменции, я совсем от них отдалился, чувствуя, что так хочется Эрику. У него с Марджери всегда были очень близкие отношения; и он действительно был ей преданным сыном. Во всяком случае, в течение более чем десяти лет он ухитрялся жить, словно не признавая того, что ее состояние неизбежно ухудшается.

Все началось с безобидной привычки никогда ничего не выбрасывать, которая постепенно, далеко не сразу, превратилась в одержимость. Марджери бережно хранила все – старые письма и газеты, детские вещички и пустые пачки из-под сигарет. И все это она аккуратно складывала в коробки с наклейками, на которых непременно делала старушечьим почерком соответствующую надпись, а потом относила в подвал. Когда подвал был заполнен, настала очередь чердака; а когда и чердак оказался битком набит этими коробками, Марджери стала заполнять ими по очереди все имеющиеся в доме комнаты, выстраивая штабелями вдоль стен. Эрик как-то раз предпринял было попытку очистить от коробок хоть какое-то жизненное пространство, но отчаяние его матери было столь велико, что стало ясно: на вторую подобную попытку он уже никогда не решится.

– Кое в чем она была просто непоколебима, – объяснял он мне. – Впрочем, этого и следовало ожидать – в ее-то возрасте. – Я, впрочем, хорошо помнил: когда у Марджери все это началось, ей был всего шестьдесят один год, что теперь мне кажется чуть ли не молодостью. Во всяком случае, «преклонным» ее тогдашний возраст назвать было никак нельзя. И объяснить ее поведение «возрастными изменениями» было невозможно; да она и сама бы не смогла объяснить, зачем ей эти груды коробок, сложенных одна на другую и заполонивших буквально весь дом; или, например, почему она не позволяет входить в дом никому из «чужих людей». В результате любой ремонт – крыши, водопровода, дренажных канав в саду – Эрик был вынужден делать самостоятельно, иначе ему грозила очередная сцена, устроенная матерью. Он, между прочим, даже стены сам штукатурил.

– Мама просто не любит никаких перемен, – говорил в таких случаях Эрик. И хотя он отнюдь не был мастером на все руки или ярым сторонником направления «Сделай сам», но все же как-то ухитрялся поддерживать дом в относительно пристойном виде – во всяком случае, до тех пор, пока здоровье его матери окончательно не пришло в упадок и он не был вынужден впервые нанять сиделку, которая, впрочем, оказалась одной из целой череды сиделок, менявшихся с невероятной скоростью. Всех их Марджери Скунс ненавидела; она начинала их ненавидеть с первой же минуты знакомства. В отличие от моей матери, которая в своем слабоумии все же оставалась довольно послушной, Марджери всегда весьма яростно отстаивала свою точку зрения; она заявляла, что никакая помощь ей не нужна, и обвиняла сиделок в воровстве, а то и сочиняла дикие, совершенно неправдоподобные истории о насилии и даже несколько раз ухитрилась вызвать полицию, сообщив по телефону, что к ней в дом вторглась некая незнакомая особа.

Эрик рассказывал мне об этом, пока мы выносили из дома бесчисленные коробки и укладывали их в багажник его автомобиля, намереваясь отвезти в парк. Когда я наконец посмотрел на часы, оказалось, что уже половина пятого. Обычно народ начинал собираться у большого костра часам к шести. Костер в Молбри разжигали, согласно традиции, вечером в пятницу, ближайшую к 5 ноября, Ночи Гая Фокса. Основное празднование начиналось в семь, а в восемь уже сверкали фейерверки. Впрочем, пока что в парке не было почти никого; на безопасном расстоянии от огороженной территории для будущего костра были воздвигнуты ярмарочные навесы – там размещались всякие автоматы, где можно было подцепить на удочку игрушку, купить кокосовый шарик, глазированное яблоко на палочке или имбирные пряники в виде смешных человечков. До чего все-таки некоторые вещи остаются неизменными! Когда мы были детьми, во время Ночи Костров все было точно так же.

Как ни странно, я всегда любил это время года, и не только из-за Ночи Костров, которая чисто случайно совпадает с моим днем рождения. В моем нынешнем возрасте просто нелепо праздновать то, что очередной год пролетел как-то чересчур быстро. Но осень мне всегда нравилась; нравилась происходящая в это время некая драматическая смена караула старого и нового времени года; нравился шелест опавшей листвы; нравился запах дыма; нравились костры, разожженные в честь древних языческих божеств. Разумеется, после того, что случилось в прошлом году, я вполне мог бы и возненавидеть все связанное с кострами, днями рождения и фейерверками. Но, как ни странно, события прошлого года кажутся мне сейчас даже менее реальными, чем истории о привидениях, которые рассказывают осенними вечерами за кружкой горячего эля с жареными каштанами.

– Спасибо тебе, Стрейтс, – сказал Эрик, когда мы раскладывали привезенные коробки вокруг уже готовой к сожжению кучи, понимая, что все они сразу сгорят, стоит только запалить костер, потому что набиты в основном бумагой.

– Нечего меня благодарить, – буркнул я в ответ, думая о своих коленях, которые и весь-то последний год вели себя неважно, а сегодняшняя возня с коробками еще усугубила прискорбное состояние моих скрипучих суставов. С другой стороны, разве можно сравнивать многолетнюю дружбу с болью в каких-то там коленях?

Когда мы вытащили из дома и перевезли к костру восемьдесят коробок, мне стало казаться, что в мои коленные чашечки насыпали битого стекла. Зато гостиная была наконец полностью очищена. Для этого мы, правда, совершили целых пять ездок! Часы на каминной полке показывали четверть седьмого, когда Эрик сказал:

– Ну, от всех коробок нам сегодня все равно не избавиться. Зато сам я наконец-то чувствую себя совершенно свободным.

Мне было странно слышать это от него. Эрик не отличается ни несдержанностью в высказываниях, ни склонностью к преувеличениям. Но в любом случае утрата одного из родителей – это тяжкий удар, даже если он и смягчен неким чувством облегчения, и я отнюдь не был уверен, что Эрику сейчас и в самом деле так уж хорошо.

– Сядь-ка лучше, – сказал я ему. – Давай выпьем, а уж потом будем решать, как нам быть с остальными вещами Марджери.

Должен сказать, меня очень удивило, что ни одной из коробок матери Эрик так и открыл. Почти все они так и остались заклеенными еще Марджери, с надписями, сделанными ее рукой. Хорошо еще, подумал я, если в один прекрасный день он не пожалеет о своем решении и о том, что даже не взглянул на содержимое этих коробок, прежде чем отправить их на костер.

– Ни в коем случае, – сказал он, когда я как бы случайно намекнул на подобную возможность. – К чему мне все эти старые газеты, банковские уведомления и детские пинетки?

Теперь, после того как мы с ним распили бутылку кларета, Эрик выглядел значительно лучше. Вытащив пачку «Голуаз», он закурил и передал сигареты мне. Я, собственно, знал, что он курит. Просто он никогда не курил там, где его мог увидеть «кто-то с работы». Он всегда опасался утратить расположение начальства и давным-давно решил, что «курение способно повредить его карьере».

– Тебе и самому давно следовало бы сделать то же самое, – сказал Эрик, с наслаждением затягиваясь. – Пусть прошлое остается в прошлом. И нечего теперь выставлять себя в глупом виде.

– Ты, я полагаю, имеешь в виду дело Гарри Кларка? – Мне совершенно не хотелось при нынешних обстоятельствах спорить с этим старым дураком, но и спустить ему подобные высказывания я никак не мог. – Ну так знай: Гарри был абсолютно невиновен. А то судебное расследование было просто пародией на справедливость.

Эрик нетерпеливо фыркнул.

– Он, может, никого и не убил. Но в целом – и это не только мое мнение, но и всех остальных – он действительно вел себя как-то очень странно. Поощрял эти вечные сборища мальчиков у него в классе… Да он, черт побери, их даже домой к себе зазывал!

– Мне лично это странным никогда не казалось, – сказал я. – Гарри приятно было находиться в обществе своих учеников, и они платили ему искренней привязанностью. И очень часто обращались к нему за советом. И в этом не было ровным счетом ничего, связанного с сексом.

– Не будь таким наивным, – усмехнулся Эрик. – Чарли Наттер в суде отрицал свою с ним сексуальную связь просто потому, что не хотел ему повредить, хотя буквально с ума по нему сходил. Ну а Гарри отрицал ее, понимая, что с ним будет, если он признается. И согласись, Стрейтли: это ведь далеко не первый случай, когда преподаватель воспользовался своим положением.

Я покачал головой.

– Только не Гарри.

Эрик засмеялся. Неприятный это был смех – похоже, он несколько захмелел.

– «Только не Гарри», – передразнил он меня. – Господи, да что такого особенного было в этом твоем Гарри? Чем он вообще заслужил столько любви и преданности? Ну, допустим, ты так хорошо о нем думаешь, потому что он был твоим другом, нравился тебе, вы часто вместе ходили в паб и тебе казалось, что ты знаешь о нем абсолютно все. Но так ли это? Насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Разве можем мы знать, что таится у них в душе? Послушай, Стрейтс, ведь он же наверняка трахал этого мальчишку! Тому было всего четырнадцать, а Гарри его трахал. И ведь не по взаимному согласию, знаешь ли. Нет, он вел себя самым что ни на есть типичным образом – то есть всячески обхаживал мальчишку, склоняя его к сексу. Как раз это и называется «преступными действиями сексуального характера». Это и есть самое настоящее «насилие в отношении несовершеннолетнего». По этой-то причине Гарри и посадили. Все же прекрасно понимали, насколько он опасен.

– Эрик, – сказал я, – это ведь не ты говоришь. Это говорит твое горе.

Я старался говорить спокойно, старался держать себя в руках, хотя, если честно, меня глубоко потряс злобный выпад Эрика в адрес Гарри. И не только потому, что он с такой легкостью произносил то похабное слово – я и не подозревал, что он его знает, – а потому, как жестко, даже жестоко звучал его голос. Я всегда знал, что Эрик может быть резким; но знал я и то, что в душе он очень добрый, чувствительный. Во всяком случае, мне так казалось. С другой стороны, как только что сказал сам Эрик, насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Да и вообще кого бы то ни было?

– Извини, Стрейтс, – вздохнул Эрик. – Но мне просто надоело без конца слушать, что «Гарри никогда ничего подобного бы не сделал», что «Гарри был достойным человеком». Даже самые достойные люди порой совершают ошибки. А Гарри ничем от других людей не отличался.

Я посмотрел на него.

– Это он сам тебе сказал? Потому что, если он тебе этого не говорил…

– А что, ты считаешь себя единственным, с кем Гарри Кларк когда-либо разговаривал? – вспылил Эрик. – Ты полагаешь, только тебе была передана с того света посылочка с его последним приветом? Тебе он прислал садового гнома, капеллану – сажалку для орхидей, а мне… – Он не договорил, отвернулся и снова наполнил свой бокал. – Так или иначе, а со всем этим покончено, – сказал он, помолчав. – Наконец-то покончено.

Я молча курил. Сердце мое не то чтобы неслось вскачь, но билось часто-часто и как-то неровно, и от этих его неровных скачков меня почему-то слегка подташнивало. Я вдруг вспомнил, что обещал Уинтеру встретиться с ним после занятий. Вспомнил, что Уинтер собирался что-то мне рассказать. Что-то насчет Чарли Наттера…

– Скажи, Эрик, – собравшись с силами, вымолвил я, – что именно оставил тебе Гарри?

– А я так ту коробку и не открыл, – признался он. – Ее, наверное, Глория куда-нибудь убрала вместе с остальными материными вещами.

– Глория?

– Ну да, сиделка. Она каждый день приходила, готовила матери еду, в доме прибиралась. Она когда-то давно служила уборщицей у нас, в «Сент-Освальдз». Возможно, именно поэтому моя мать и оказалась не так сильно против нее настроена. Не стала ее выгонять, как всех прочих. Может, она ее еще немного помнила по тем давним временам.

Я уже говорил, что никогда не отличался быстрой сообразительностью. Стрейтли всегда считали медлительным занудой. Но тут я почему-то сразу почувствовал, что все шестеренки огромного сложного механизма наконец совпали, этот механизм ожил и со стоном начал вращение. Глория с испанскими глазами, работавшая в «Сент-Освальдз» уборщицей. Сын Глории, который мечтает поскорее сбежать из Молбри. Гарри Кларк, точно так же, как и мне, писавший Эрику письма из тюрьмы…

– Но если Глория поставила коробку Гарри туда же, где хранились и другие коробки твоей матери… – начал я и умолк, посмотрев на часы. Было уже начало девятого. Прыжки и неприятные остановки, совершаемые моим сердцем, стали похожи на движения то ли огромного мощного судна… то ли колесницы могущественного Джаггернаута, все сокрушающего на своем пути…

– Эрик. Признайся: ведь ты этого не сделал? – спросил я, уже зная ответ. – Скажи, что посылка Гарри все еще где-то здесь, в доме.

Но Эрик только пожал плечами и отвернулся.

Вот теперь я все понял. Понял даже слишком хорошо. Эрик, который всегда первым стремился сбежать от ответственности, от неприятной реальности, от любой потенциальной опасности, заранее (причем не без моей помощи!) приговорил последнее письмо Гарри – то самое, благодаря которому мы наконец могли бы узнать всю правду, – к сожжению в муниципальном костре.

– Почему ты так поступил? – с трудом выговорил я. – Ведь там могли быть сведения, способные…

– Очистить имя Гарри от грязи, да? – Эрик презрительно рассмеялся. – Да стань же, ради бога, взрослым, Стрейтс! Нельзя же вечно оставаться таким младенцем, черт тебя побери! Ну с какой стати ты решил, что способен распутать все нити этого давнишнего преступления? Так сказать, в заключительном акте сорвать маску с главного негодяя, а после спектакля поспешить домой, чтобы успеть перед сном выпить лимонада? А что хорошего тебе принес последний дар Гарри? Что он сумел оставить тебе на память, кроме маленькой шутки?

Собственно, обсуждать мне с Эриком было больше нечего. Я встал и, не говоря ни слова, вышел из дома, с наслаждением вдыхая свежий воздух, который оказался хоть и холодным, но на редкость приятным: сладким, пахнущим древесным дымом и порохом от фейерверков.