И вот теперь мне придется убить твоего брата. Надеюсь, из-за этого ты не станешь держать на меня зла? Я просто боюсь, что он слишком опасен. У него те страницы, вырванные мной из дневника, а их нам непременно нужно вернуть. Мы же не хотим, чтобы их прочел кто-то еще, правда, Мышонок? Хотя, возможно, это даже было бы и неплохо, в конце концов. Я уже давно подумывал о том, как бы мне со всем этим покончить, вот тут, пожалуй, подходящий шанс как раз и появился. От Голди мне теперь все равно никакого проку. Ты вспомни, с какой легкостью он через Пуделя-то переступил. И какую «верность» он хранил мне. Впрочем, Голди всегда был слабаком. Одного намека на возможные неприятности ему хватило, чтобы сразу клюнуть на самый убогий шантаж. Причем шантаж со стороны какого-то жалкого уборщика! Какого-то грязного саннибэнкера.

Убить человека, в общем-то, нетрудно. Можно в один миг столкнуть его с моста. Или хорошенько ударить по затылку. Пожалуй, умение убивать можно сравнить с умением ездить на велосипеде: если уж научился, то никогда и не разучишься. Однако избавиться от твоего братца оказалось труднее, чем мне представлялось. Кто бы мог подумать, что он окажется таким крепким орешком, этот толстый мальчишка, которого я когда-то прозвал Пигги и который вечно распускал нюни, когда мы топили крыс? Он, правда, теперь совсем не толстый. А дураком он и вовсе никогда не был. Он был осторожным, но отнюдь не глупым. Вот почему он и жив до сих пор.

Я заплатил ему тогда десять тысяч фунтов. Разумеется, заплатил. И Голди тоже. Меня даже несколько задело то, как легко Голди это сделал – ведь положенную мне зарплату он всегда выплачивает крайне неохотно. Словно с его стороны это просто благотворительность какая-то, словно он мне ничего и не должен! В общем, я получил назад свои странички из дневника и сжег их в камине, и теперь, пожалуй, моя душа могла бы быть спокойна, если бы не твой брат, Мышонок, который теперь знает, что на самом деле случилось с Крысенышем; а если он еще припомнит те игры, которым мы с тобой так часто предавались в глиняном карьере, то легко сложит два и два и догадается, как именно было дело и с Пуделем.

Целый месяц прошел с тех пор, как он меня разыскал. С тех пор я и сам проделал массу расследований и довольно много о нем узнал. Его имя Б. Б. Уинтер. Я не раз видел его в Деревне, но живет он в Белом Городе – адрес я знаю – со своей пожилой матерью. Он не пьет, не употребляет наркотики, и друзей у него, похоже, нет. Одиночка. С ним, пожалуй, не так уж и трудно было бы разобраться. Однако после той нашей первой встречи он больше никогда не встречался со мной с глазу на глаз. Даже деньги я ему передавал в кофейне нашего местного супермаркета; причем он велел сунуть их прямо в сумку с продуктами. Десять тысяч фунтов занимают не так уж много места, так что их совсем не было заметно в большой хозяйственной сумке под буханкой хлеба, коробкой яиц и бутылкой молока. Все вообще выглядело совершенно невинно. Я заказал чай и тосты, а он передал мне те странички из дневника, вложенные в поздравительную открытку. Никто бы ни о чем не догадался, даже если б сидел рядом с нами.

Собственно, после этого у меня не было ни малейших причин снова с ним видеться. И все же, Мышонок… я то и дело его замечал. Однажды, когда он пешком через парк возвращался домой из «Сент-Освальдз». Затем как-то раз в «Розовой зебре» – это кафе с «органической пищей» на границе с Белым Городом. А однажды я шел по улице, а он проезжал мимо в своем маленьком синем «Пежо» и помахал мне рукой. Чего же он ждал, Мышонок? Почему сразу не уехал из города, как собирался?

Сперва я подумывал о поджоге. Но нет. Это, пожалуй, было бы слишком рискованно. И потом, твой братец, Мышонок, вечно бодрствует, когда все нормальные люди спят, и невозможно было с уверенностью сказать, в какой именно момент ночи он ляжет спать. Затем я решил устроить засаду и дождаться, когда он вечером будет пешком возвращаться домой через парк; но в парке из-за приближающейся Ночи Костров постоянно кишели дети; мало ли кто мог случайно оказаться рядом и меня запомнить. Да и братец твой вел себя очень осторожно. Старался не выходить из дому после наступления темноты. Никогда не посещал пабы по уик-эндам. Вот если б он оказался таким, как Пудель, я бы запросто сумел застигнуть его врасплох. Например, поздним субботним вечером, когда он, хорошенько выпив, в полном одиночестве возвращался бы домой, а я потихоньку последовал бы за ним и где-нибудь в укромном местечке с ним разобрался. Но пьяным твой брат никогда не бывал, и в полном одиночестве мне его застать не удавалось, и укромных местечек он избегал. Он вел себя в точности как крыса, которая никогда больше не попадется в ловушку, если ее один раз поймали и случайно выпустили…

А вчера вечером он вдруг сам мне позвонил. Как раз когда я уже почти смирился с мыслью, что мне так и не удастся застигнуть его в одиночестве. Когда раздался его звонок, я даже трубку брать не хотел. Так поздно мне никто не звонит, разве что телефонные хулиганы. Но некий инстинкт шепнул мне, что, возможно, эта ночь принесет удачу, и я снял трубку.

– Привет, Дэвид. Это я, – сказал он.

Я сразу же узнал его голос. Тихий, не слишком выразительный, слегка запинающийся на некоторых словах, – помнится, в детстве твой брат довольно сильно заикался. Я сделал вид, что раздражен столь поздним звонком, хотя про себя я довольно улыбался, и резко спросил:

– Что тебе нужно? По-моему, ты обещал, что я никогда больше о тебе не услышу.

– Кое-что изменилось.

– Вот как?

И я услышал в его голосе улыбку, когда он сказал:

– Ты сейчас пытаешься угадать, какими еще уликами против тебя могу я располагать, если тех страничек из дневника больше нет. Ты прекрасно знаешь, что больше ничего, касающегося той истории, никуда не записывал; во всяком случае, не записывал в дневник. Но ведь с искусством шантажа ты и сам неплохо знаком; ты в этом деле далеко не новичок и очень неплохо все это время существовал на полученные от него доходы.

– Если ты имеешь в виду «Выживших»… – начал я, но он прервал меня:

– Нет, не «Выживших».

Я минутку подумал и твердо заявил:

– Ты просто блефуешь! – Он никак не мог знать подробностей той истории. Просто не мог. Я никогда никому об этом не рассказывал. Даже тебе, Мышонок.

– Нет, – сказал он. – Я давно следил за тобой. И, что гораздо важнее, следил за твоими счетами в банке. Это совсем не так уж трудно. Для этого нужны всего лишь некоторые данные, немного времени и капелька вдохновения. И я выяснил, что в течение примерно пятнадцати лет ты получаешь регулярные выплаты от одного человека, проживающего в Деревне. И этот человек, как оказалось, знаком нам обоим. И он сохранил всю свою переписку, причем некоторые письма датируются весьма далеким периодом времени.

Он, возможно, по-прежнему блефует, подумал я. Мое письменное общение сведено до минимума. Я написал всего одно письмо – когда арестовали Гарри Кларка. Неужели он его сохранил? И если это так, то каким образом твоему брату стало известно, о чем семнадцать лет назад я писал в этом письме?

– Моя мать работала уборщицей в «Сент-Освальдз», – продолжал твой брат, – а также ее часто приглашали в свои дома богатые соседи. У нее было больше десятка постоянных клиентов. Когда она вышла на пенсию, я стал тоже уборщиком. – Он помолчал, и я прямо-таки слышал, как он улыбается. – Просто смешно, какие вещи порой хранят старики! Старые записные книжки, дневники, автобусные билетики, письма, фотографии… Весь этот хлам у них не хватает духу выбросить, и он накапливается годами, ожидая неизбежного. Ведь люди в большинстве своем даже не задумываются о том, что с их вещами будет после того, как они умрут. Кто будет читать их письма? Рыться в их записных книжках и дневниках? А многим не приходит в голову даже то, что некоторые вещи, которые могут стать против них опасной уликой, следовало бы заранее уничтожить. Говорят, что мертвые позора не имут. Но иногда после мертвых остается нечто такое, что способно значительно повлиять на жизнь живых.

Я пытался совладать с собой, и все же голос мой чуть дрогнул, когда я спросил:

– И что же тебе удалось раздобыть?

– Одно письмо, – сказал он. – И это письмо написано тобой, Дэйв.

Я прикусил губу. Да, конечно. То самое письмо. Мне кажется, Мышонок, я всегда предчувствовал, что это письмо еще вернется и станет меня преследовать.

– Чего ты хочешь? – наконец вымолвил я.

Он коротко обрисовал свой план. Я выплачиваю ему еще одну, последнюю, сумму, и он навсегда исчезает из моей жизни. И я действительно больше никогда о нем не услышу.

– Ты что, за дурака меня держишь? – сказал я. – Это ведь будет продолжаться бесконечно.

– Нет, бесконечно это продолжаться не будет, – возразил твой брат. – Неужели ты думаешь, что я хочу здесь остаться? Да я мечтал убраться из этого вонючего городка с тех пор, как научился ходить! Но для осуществления моих планов нужны деньги. Я не желаю потом ползти на брюхе обратно. Я вообще не желаю сюда возвращаться. Нет, ни за что и никогда!

Я задумался. Его слова вызвали в моей душе одновременно и гнев, и страх, и улыбку. Но разве я сам, в конце концов, к этому не стремился? Разве не хотел встретиться с твоим братцем наедине?

– Хорошо, – сказал я. – Где мы встретимся?

– Жди меня завтра в девять вечера возле моста над каналом. Я приеду на машине и припаркуюсь где-нибудь внизу, на дороге. А ты стой на мосту. Там я передам тебе письмо, а ты мне – деньги. Затем ты помашешь мне ручкой на прощание и уйдешь.

Я ожидал, что он предложит встретиться в каком-то более безопасном месте; скажем, в кафе. Но он явно стал наглей и беспечней. А зря. Тут он ошибается, думал я; ведь теперь он, можно сказать, сам идет ко мне в руки. Впрочем, одна лишь мысль о том, чтобы встретиться с ним на мосту, на том самом месте, где нашел свой конец Пудель, казалась мне настолько соблазнительной, что сопротивляться ей у меня не было сил. И потом, в девять вечера на мосту почти никого не бывает; в тех местах вообще крайне мало риска встретить кого-нибудь, способного нам помешать. Он придет один. И он достаточно уязвим, чтобы я смог легко с ним справиться. Ведь еще по нашим детским играм в карьере я хорошо помню, как он чувствителен к боли – как своей, так и чужой – и любой форме насилия. Патологическичувствителен. При виде чужих страданий он способен буквально остолбенеть, а при виде наших ловушек, полных мышей, сразу начинал задыхаться, практически утрачивая способность нормально дышать.

Поистине это был дар богов. Все как-то сразу сошлось. Та незавершенная история с болтающимися концами, путаница последних семнадцати лет – все это кто-то, чрезвычайно милостивый ко мне, аккуратно отмел в сторону, дабы оно и вовсе вскоре исчезло навсегда. И я, Мышонок, теперь отчетливо представлял себе, как именно смогу избавиться не от одного, а сразу от двух своих врагов. Причем от меня самого требовалось только убедить Джонни, что он непременно должен прийти к девяти часам на мост и меня подстраховать. А потом, когда он окажется на мосту, ему нужно будет просто немного подождать, и моя ловушка захлопнется.