Придя домой, я первым делом немного выпил, а потом принялся готовить себе «пастуший пирог». Я часто прибегаю к подобному утешению – наедаюсь от пуза, – когда расстроен, а заявление госпожи Бакфаст очень меня расстроило. И не в последнюю очередь из-за Уинтера, которому, как мне теперь стало ясно, я столь неразумно доверился.

С какой стати ему вдруг так захотелось мне помочь? А я-то почему был настолько в нем уверен? Только потому, что он показался мне похожим на одного из моих давнишних учеников? Перебирая в памяти собственные нелепые действия, я понимал: мне давно следовало догадаться, что Уинтер что-то от меня утаивает. Эта его вечная скрытность, смущение, неспособность посмотреть мне прямо в глаза… Уже по одним этим признакам следовало догадаться, что у человека совесть нечиста, – вот только я-то этих признаков ухитрился не заметить. И теперь Бакфаст и Харрингтону удалось застигнуть меня врасплох и выдвинуть жесткий ультиматум: «Уходи – или столкнешься с весьма неприятными последствиями». Причем последствия эти скажутся не только на мне, но, что куда хуже, на моих мальчиках. Господи, каким же глупцом я оказался! Каким сентиментальным глупцом!

Я включил радио и отыскал какую-то новостную программу. Ведущий рассказывал о смерти Ронни Баркера. Вот и еще один огонь погашен, думал я. Еще один старый центурион мертв. Бутылка крепкого портера стояла под рукой, и я щедро плеснул темного пива на сковороду, где жарился мясной фарш с луком, а остальное использовал для поддержки собственных угасающих сил. Затем я откупорил еще одну бутылку, чувствуя, что меня уже понемногу отпускает. Я уже вполне готов был на какое-то время притвориться, что не замечаю очевидного, но тут зазвонил телефон. Это была Китти Тиг.

Мне следовало бы догадаться. Ведь Ла Бакфаст наверняка рассчитывала, что Китти мне позвонит, поскольку хорошо знала, что я питаю слабость к этой молодой особе. Так или иначе, а я уже по первым словам Китти понял, что мне предстоит долгая умиротворяющая лекция; мы достаточно давно знакомы, и мне всегда сразу ясно, если Китти специально затевает разговор, желая меня успокоить. У нее в таких случаях даже голос начинает звучать иначе – по-моему, он даже немного напоминает голос типичного Заклинателя Змей или, скажем, ветеринара, который готовится ввести смертельную дозу яда больной собаке. На учеников, кстати, подобная смена интонаций очень неплохо действует; во всяком случае, я крайне редко слышу, чтобы в классе Китти кто-то разговаривал на повышенных тонах.

– Рой, это Китти. С вами все в порядке? Мне показалось, что сегодня стоит проверить, как вы там.

– Спасибо за заботу, Китти. Это очень мило с вашей стороны, – поблагодарил я. – Хотя сегодня обо мне уже достаточно «позаботились» Харрингтон и его миньоны. Вам известно, что эта Бакфаст сегодня весь день с самого утра просидела у меня на уроках? Абсолютно на всех! А все потому, что наш милостивый вождь боится хоть чем-то расстроить своих клиентов.

Китти проворковала нечто утешительное, потом сказала:

– Я знаю, Рой. Только ведь жалоба действительно была. Мы попросту не имели права оставить ее без внимания.

– Ну почему же? Их ведь только раззадорило то, что вы эту жалобу не проигнорировали.

Она засмеялась, но тепла в ее смехе я не почувствовал.

– Послушайте, Рой. Я понимаю, как это, должно быть, трудно – видеть в директорском кресле своего бывшего ученика. И все же вам, ей-богу, следовало бы дать Джону возможность проявить себя.

– Ничего вы не понимаете, – сказал я.

– Ох, да все я понимаю! – Теперь ее голос звучал серьезно. – И вижу, как нелегко вам к этой новой ситуации приспособиться. – Она опять заговорила умиротворяющим тоном. Я как-то раньше не задумывался, что она часто пользуется этими интонациями, желая утешить человека и обезоружить его в тот самый миг, когда нож над ним уже занесен и удар вот-вот последует. – Если честно, я именно поэтому и позвонила. Может быть, вам все-таки стоит серьезно подумать о выходе на пенсию? Разумеется, вы не понесете никаких финансовых потерь и вам не будет предъявлено никаких обвинений в неподобающих поступках.

– Et tu, Kitty? – только и сказал я.

– Нет, Рой, вы меня совсем не так поняли!

Я засмеялся.

– Неужели? Вспомните о том, что я обитаю здесь слишком давно и сразу чувствую, если на меня кто-то начал охоту. Наш старый директор, по крайней мере, был всегда лоялен по отношению к преподавателям. А для этого, нового, «Сент-Освальдз» – всего лишь очередная ступенька для достижения более высокого статуса. Содрать со стен доски почета, вымести вон все «старье», продать старинные игровые поля, ввести несколько новых зубастых схем «для улучшения профиля школы» – все разгромить и преспокойно двинуться дальше, к новым вершинам. Вот только нанесенный школе ущерб к этому времени исправлять будет, разумеется, уже слишком поздно. С другой стороны, что стоит чей-то там долгий стаж работы учителем по сравнению с новыми блестящими современными компьютерами?

Теперь голос Китти звучал огорченно.

– Послушайте, Рой, я полностью на вашей стороне, но у меня есть определенные обязанности, и я…

– Ну и перестаньте зря тратить время на разговоры со мной, – не выдержал я. – Я, безусловно, не стою подобных усилий.

Я понимаю: не стоило, наверное, говорить с ней так резко. Пожалуй, за Китти и впрямь нет особой вины. Однако ее столь внезапное повышение по службе уже успело что-то изменить в наших с ней добрых отношениях. Официально она теперь считается моей начальницей – а ведь я с Китти Тиг впервые познакомился еще в те далекие времена, когда она студенткой проходила у нас практику. Нынешняя ситуация довольно неприятна – было бы глупо, если б я хотя бы самому себе в этом не признался, – однако куда больнее сознавать, что Китти искренне верит в правильность действий Харрингтона и считает, что он наилучшим образом заботится и о школе, и обо мне.

Я хотел было вернуться к недоделанному «пастушьему пирогу», но тут в дверь кто-то постучался. Оказалось, что это доктор Дивайн. Выглядел он весьма мрачно. Я провел его в гостиную, но он даже пальто снять отказался и сказал:

– Нет-нет, я буквально на минутку. Шел мимо и решил заглянуть, чтобы узнать, как у вас дела и… – И тут его взгляд упал на каминную полку, где стоял гном, присланный Гарри. – Я вижу, вы наконец подыскали дом для вашего гнома, – заметил он ледяным тоном.

Интересно, подумал я, это он так шутит, что ли? И если это действительно шутка, то все ли с ним самим в порядке? Но спрашивать я все же не стал. Я бы не назвал Дивайна моим другом, но мы знакомы с незапамятных времен, и я твердо знаю, что он обладает, по крайней мере, одной безусловной добродетелью: честностью. И хотя я далеко не всегда разделяю его убеждения, но у него они всегда по-настоящему искренние и глубокие, даже если он порой и попадает впросак. И человек он верный, надежный – по-своему, конечно. Я, например, точно знаю, что уж он бы меня не предал.

– Мне очень жаль, что все так складывается, – сказал он. – Странная какая-то история… Но вы учтите: профсоюз неизменно на вашей стороне. – Он сконфуженно пошаркал ногами и продолжил: – Все это необычно и как-то… неправильно. А с жалобами Гундерсона директор вообще не должен был бы разбираться. Это, в конце концов, дело исключительно нашей кафедры.

И тут взгляд Дивайна упал на школьные доски почета, сложенные стопками вдоль ближайшей к двери стены и прикрытые простыней, но тем не менее сразу бросавшиеся в глаза. Какое-то количество досок Уинтер тогда отнес в подвал, но, как оказалось, для ста пятидесяти досок все же нужно гораздо больше места, чем я предполагал. И потом, в подвале у меня довольно сыро, а наши доски почета, безусловно, заслуживают лучшей участи.

– Коллекционируете предметы искусства? – спросил Дивайн.

– Нет, это обыкновенная кража, – честно признался я. – Сто пятьдесят школьных досок почета, которые Харрингтон планировал продать – в качестве украшений – в различные тематические пабы и тому подобные заведения.

Дивайна мое сообщение явно потрясло; впрочем, я и не сомневался, что так будет.

– Что, не можете в это поверить? – усмехнулся я. – Ну-ну, признавайтесь!

Дивайн с затаенным ужасом посмотрел на меня.

– Неужели вы действительно хотите принести себя в жертву, Стрейтли? – спросил он самым высокомерным своим тоном. – А впрочем, не важно. Я ведь забежал к вам только для того, чтобы сказать: если возникнет спор с администрацией, наш профсоюз обязательно вас поддержит. Мне, например, совершенно ясно, что этот Гундерсон подбил свою подружку подать на вас жалобу, преследуя исключительно корыстные цели и пытаясь свести с вами счеты. Наш старый директор подобной истории ни минуты своего времени уделять бы не стал.

Я пожал плечами и сказал:

– Ну что ж, как говорится: «Король умер – да здравствует король!» Харрингтон ведь с самого начала глаз с меня не спускает. И мне, полагаю, следовало бы быть ему за это благодарным. Ведь он дает мне возможность самому выбрать вариант своего окончательного прощания. Итак, чаша с цикутой или опасная бритва? Сократ или Сенека?

Дивайн вздохнул и с явным раздражением сказал:

– Вечно вы все драматизируете, Стрейтли! Сам не понимаю, чего я вообще о вас беспокоюсь. Но, послушайте, до меня дошли слухи, что Харрингтон связан с организацией «Выжившие».

– Правда? – Я сделал вид, что меня это не очень интересует.

– Ну конечно! Мало того, он один из ее основателей, а Блейкли – один из ее сияющих светочей. И ему кажется, что после прошлогодних событий неплохо было бы предложить кое-кому из мальчиков полезные советы относительно исцеления от душевных травм. А тут как раз подвернулась эта идиотская жалоба от девицы из «Малберри Хаус», и он вообразил, что у нас в школе имеется некий, как он выражается, «источник зловредного влияния»…

– Полагаю, он имеет в виду мышей? – спросил я.

– Да не мышей он имеет в виду, а учащихся нашей школы! – рявкнул Дивайн. – И вообще все филологическое отделение! В последнее время этот Блейкли на редкость старательно рылся в папках с нашими документами; особенно его интересовало дело Гарри Кларка, история с книгой Фабриканта о маркизе де Саде и тот смешной случай, когда была подана жалоба, будто вы иллюстрируете первое склонение латинских существительных словом merda вместо слова mensa.

Я был впечатлен.

– И вы об этом знали?

– Конечно, знал. Об этом все знали. Но дело в том, что если раньше это было сочтено просто безобидной шуткой, то теперь, похоже, каждую подобную шутку, каждое случайно брошенное замечание будут подвергать тщательному разбирательству, полагая, что сумеют уловить в этом некие сигналы, воздействующие на подсознание… – Дивайн посмотрел на гнома, стоявшего на каминной полке. – С меня вполне хватает и Марковича, из-за которого я каждый раз буквально выхожу из себя, стоит ему явиться на занятия. С меня вполне хватает идиотских распоряжений министерства, из-за которых я, как последний дурак, обязан тратить время на никому не нужные мышеловки, именные таблички и написание разнообразных докладных относительно работы кафедры, в которых мне приходится перечислять такие «проблемы», с которыми прекрасно справится любой мало-мальски пристойный преподаватель…

Он, видимо, просто заставил себя умолкнуть; я хорошо видел, до какой степени он взбешен. Нос Дивайна, этот вечный индикатор уровня его возбуждения, нервно подергивался.

– Но послушайте, Зелен-Виноград… то есть, извините, доктор Дивайн… мне казалось, что вы… чуть ли не поклоняетесь этому Марковичу. Что, в вашем представлении, всюду, куда бы он ни пошел, звучат ангельские голоса и порхают синие птицы счастья. Что, с вашей точки зрения, именно Маркович совершенно необходим вашей кафедре. Что он одновременно выполняет функции новой метлы и глотка свежего воздуха… – Я тоже не договорил, потому что Дивайн вдруг издал какой-то судорожный звук – то ли подавился, то ли откашлялся.

– Грхм! Это было, пожалуй… несколько преждевременной реакцией с моей стороны. – Он снова посмотрел на садового гнома и с раздражением прибавил: – Между прочим, Стрейтли, вы могли бы, по крайней мере, предложить мне сесть! Я с самого утра на ногах…

– Но мне показалось, что вы не хотите у меня задерживаться, – заметил я, когда он сунул мне свое пальто.

– И чашка чая была бы тоже очень кстати. «Эрл Грей», пожалуйста, если, конечно, он у вас есть.

За все время нашей совместной работы я ни разу не видел Дивайна в таком состоянии, а потому тут же усадил его на самое лучшее место у камина и налил бренди. Он молча принял у меня бокал, понюхал, фыркнул и наконец раскололся:

– Ко мне тут кое-кто подкатывался насчет моего досрочного выхода на пенсию.

Ага. Цель становилась все более явной.

– Tempus fugit, non autem memoria, – сказал я, закуривая сигарету «Голуаз».

– Черт с ним, с tempus! – воскликнул Дивайн. – Мне всего шестьдесят! Я в самом расцвете сил! – Он хорошенько глотнул бренди. – Между прочим, с Эриком Скунсом они тоже побеседовали. Они считают, что количество преподавателей у нас на кафедре необходимо сократить. Сократить! И это – когда Маркович половину времени отсутствует, а эта особа, Малоун, на каждом углу устраивает истерики… – Он сделал еще несколько добрых глотков бренди. – Он должен уйти.

– Кто? Маркович?

– Нет, Стрейтли. Директор.

И я посмотрел на этого человека совершенно иными глазами: со вновь пробудившимся уважением. Я и понятия не имел, что старый Дивайн – такой революционер в душе. Впервые за тридцать четыре года я оказался полностью с ним согласен.

– Эта мысль и мне в голову приходила, – сказал я. – Только он ведь практически неуязвим.

Дивайн помрачнел.

– Я знаю. Мало того, он безупречен. Так считает даже моя жена. – В кои-то веки Дивайн милостиво позволил себе выглядеть сконфуженным. – Харрингтон однажды пригласил нас выпить, и с тех пор она говорит о нем исключительно с восхищением.

– Понятно. – Я изо всех сил постарался сдержать улыбку. Миссис Дивайн – дама твердых и искренних убеждений; она давно мечтает заставить Дивайна пораньше выйти на пенсию, чтобы можно было вместе отправиться в кругосветное путешествие, пока они еще не слишком стары и будут вполне способны этим плаванием наслаждаться. Насколько я знаю Дивайна, кругосветное путешествие для него примерно определяется словами: «Lènfer, cèst les autres» Последняя строка из пьесы Ж.-П. Сартра «Нет выхода».]. А нависшую над ним необходимость рано или поздно выйти на пенсию он воспринимает примерно с тем же «восторгом», с каким капитан «Титаника» воспринимал айсберг, поняв, чем грозит кораблю столкновение с ним.

– В любом случае, Рой, я на вашей стороне, тут и говорить нечего, – сказал Дивайн, одним глотком допив оставшийся бренди. – Что я могу для вас сделать?

Вынужден признаться: я просто не знал, что ему ответить. Одна лишь мысль о том, что Дивайн – Дивайн! – может оказаться на моей стороне… Дивайн, не кто-нибудь, а именно Дивайн…

– Слишком поздно что-либо предпринимать, – наконец сказал я. – Во-первых, я уже пытался. А во-вторых, мои «Броди Бойз»… – И я рассказал ему об Аллен-Джонсе и о том ультиматуме, который предъявила мне Ла Бакфаст.

Нос Дивайна приобрел легендарный ярко-розовый оттенок.

– Значит, вы сдаетесь? – спросил он.

– Я не вижу альтернативы. Если я им не подчинюсь, они исключат Аллен-Джонса из школы. А возможно, и еще кое-кого.

Доктор Дивайн презрительно фыркнул.

– Значит, конец вашим антиобщественным латинским стишкам? Сперва, значит, призываете к восстанию, но как только дело доходит до реальной схватки, умываете руки? Что ж, типичная реакция классициста!

Он встал и, слегка пошатываясь, двинулся к двери. Затем, сняв с вешалки свое пальто, сказал:

– Спасибо за бренди. Но я лично предпочитаю мужество, не связанное с бутылкой.

И с этими словами он удалился. Можно сказать, почти выбежал из дома. В иное время я бы, наверное, счел эту ситуацию комичной. Однако Дивайн, принимающий мою сторону в борьбе с высшим руководством, – это даже интересно. Офисные Костюмы, сметенные армией Твидовых Пиджаков. O tempora! O mores!

Вряд ли сегодня мне удастся уснуть. К тому же меня давно манит содержимое коробки, присланной Гарри. Я уже потратил часа два, разбирая старые фотографии, бережно сохраненные вырезки из газет и старые номера нашего «Школьного Журнала» – в одном из них я нашел рецензию на спектакль «Антигона» и фотографию улыбающейся прямо в камеру исполнительницы главной роли юной длинноногой Бакфаст, обутой в сандалии и завернутой в какую-то простыню…

По-моему, я подсознательно ждал, когда у меня наступит некое прозрение. Так сказать, denouement в пятом акте, благодаря которой будут мгновенно распутаны все тайны, злодея выставят на всеобщее обозрение, обнажив его гнусные замыслы, а права героя будут подтверждены – и для этого будет достаточно одного лишь искусного поворота сюжета. Но ничего особенного я пока в коробке не обнаружил, кроме разрозненных фрагментов прошлого, воспоминаний о делах давно минувших дней, заключенных в нечетких фотографиях, газетных вырезках, записных книжках и тому подобных отходах человеческой жизни. Ох, Гарри! Зря я, видно, надеялся, что ты прислал мне все это с какой-то определенной целью. Зря предполагал, что отыщу в этой коробке ключ, способный открыть мне некую истину. Чем дольше я перебирал эти свидетельства полузабытого прошлого – пуговицу, кольцо, записную книжку, тетрадь с пометками на полях, причем даже не из нашей, а из какой-то другой школы, – тем более отчетливо я понимал, что ты оставил все это мне не потому, что каждая из этих вещей чем-то особенно для тебя важна, а просто потому, что тебе больше некому было их оставить.

Интересно, а кому я оставлю свои сокровища, когда придет мое время? Например, эти часы из родительского дома, стоящие теперь у меня на каминной полке? Или мою скромную библиотеку? Или мой любимый радиоприемник? Или фотографии? Возьмет ли кто-нибудь к себе домой дорогие мне вещи? Или мой дом благополучно выпотрошит некий дилер и все мое имущество будет распродано на блошиных рынках и благотворительных базарах или, что еще хуже, окажется в куче мусора где-нибудь в заброшенном месте вроде бывшего глиняного карьера? Старые фотографии побелеют от дождей, книги обгложут крысы, а моя школьная мантия превратится в лохмотья и истлеет в глубинах темных пустынных вод…

Все ясно. Я, как всегда, во хмелю становлюсь сентиментальным и слезливым. Но иногда бессмысленность моего существования ложится мне на плечи таким тяжким бременем, что я начинаю задумываться: а чего я, в сущности, достиг в жизни? Действительно ли кто-нибудь вспомнит обо мне, если я завтра умру? У меня ведь нет ни семьи, ни друзей – только ученики и коллеги. За пределами «Сент-Освальдз» я попросту ничто, всего лишь ветхий старый дом, ждущий сноса. Буду ли я сопротивляться, стану ли сражаться с противником завтра, или на следующей неделе, или в следующем месяце, Харрингтон все равно постарается сделать такой ход, чтобы непременно смахнуть меня с шахматной доски. А я не смогу долго сопротивляться его натиску. В его распоряжении вся артиллерия. На его стороне молодость. И не только молодость, но и влиятельность, а также врожденное коварство. Да и кто я такой? Просто старик, причем настолько отставший от времени, что даже уборщику куда больше известно о правилах этого странного и насмешливого нового мира.

Еще бокал кларета, пожалуй. И, возможно, еще ломтик фруктового кекса, а также кусочек уэнслидейла. Мой врач, конечно, не одобрил бы подобное баловство, но раз уж я собрался всю ночь бодрствовать, то мне просто необходимо как-то подкрепиться. Садовый гном, присланный Гарри, наблюдает за мной с каминной полки, и взгляд у него такой, будто он все понимает. Рядом с ним альбом Боуи в бумажном конверте. Я, конечно, не особый поклонник подобной музыки, но сегодня, похоже, его веселая маленькая песенка сыграет роль единственного звена, все еще связывающего меня с той, быстро исчезающей реальностью. Я поставил пластинку на проигрыватель, и тут же послышалось характерное шипение, вызванное старыми царапинами, а затем полились голоса, застрявшие в виниловой пластинке, точно доисторические насекомые в смоле. Какая все-таки странная песенка – она почему-то всегда успокаивает меня, утешает. Стоит мне ее поставить, и Гарри Кларк кажется уже не таким забытым, не таким мертвым. Я на мгновение закрываю глаза, хотя спать мне совсем не хочется, и в следующий момент, открыв их, понимаю, что уже утро, а я по-прежнему сижу, скрючившись, в своем кресле возле проигрывателя, и огонь в камине давно погас, и слышен лишь какой-то мертвый звук иглы, подпрыгивающей на вращающейся пластинке – тик, тик, тик – и, точно часы, отсчитывающей секунды…