Мышонок был самым лучшим моим другом. (Нет, Мышонок, ты был моим единственным другом!) Мы с ним вместе учились в школе «Нетертон Грин», в классе мисс Макдональд, и вообще почти все делали вместе. У Мышонка тоже было какое-то там Особое Состояние – не такое, правда, как у меня. У него еще такое специальное название, только я сейчас уже не помню, как точно оно называлось. В школе считалось, что он плохо умеет читать, слишком медленно, хотя на самом деле читать он умел очень даже хорошо.

Мне нравилась мисс Макдональд. Очень нравилась. Она ходила в нашу церковь, а на уроках, если мы хорошо себя вели, рассказывала нам всякие истории, сопровождая это игрой на гитаре. Она часто надевала свое любимое платье – синее с индийским рисунком и пришитыми к подолу маленькими колокольчиками. И вообще она была классная, хотя и довольно старая уже – лет двадцать пять, не меньше. Я был у нас в классе старостой. Носил специальный значок и за всем следил. А еще я каждый день приносил мел из шкафа в кладовой, а иногда перед началом занятий, встав на стул, дочиста протирал школьную доску влажной губкой. Я также поливал цветы, собирал тетради, прилеплял золотые звезды на доску с показателями успеваемости и присматривал за нашим хомяком.

Мисс Макдональд называла меня своим «особым маленьким помощником». Мышонок тоже помогал ей, но только когда я ему позволял. Он жил в Белом Городе, и у него было два брата, а отца не было. Моему папе Мышонок не нравился, потому что его мать не ходила в церковь и работала уборщицей. Хотя, вообще-то, Мышонок был очень хороший. Мы с ним часто ходили на кладбище возле церкви Пресвятой Девы Марии и ложились на могильные плиты, притворяясь мертвыми.

Пока Господь не забрал к себе моего брата, я о смерти даже никогда не задумывался. Возможно, я был еще слишком мал, чтобы о таком думать. А может, на меня просто «снизошла Божья милость», о которой мистер Спейт вечно твердит. Ведь родители мои, конечно же, о смерти не раз упоминали. Они даже рассказывали мне, как это бывает: заснешь крепко-крепко, а проснешься уже в раю. И какое-то время я им верил. Точно так же я верил и в Санта-Клауса, и в то, что детей находят в капусте. Взрослые постоянно лгут детям. Зубная фея, непорочное зачатие, красные овощи не кусаются, в тележке мороженщика только музыка играет, а мороженое там уже кончилось… И глупые ребятишки всему верят. Почти всему.

А потом умер Банни, и я вдруг снова стал единственным ребенком в семье. А больше вроде бы ничего и не переменилось. Я по-прежнему ходил в школу; по-прежнему смотрел по телевизору «Играй в школу», и «Скуби-Ду», и «Луни-Тьюнз», и «Доктор Кто». И солнце, как всегда, вставало по утрам. И спать мне по-прежнему полагалось ложиться в одно и то же время. В общем, все шло как прежде, вот только Банни больше не было. Хотя его игрушки все еще лежали в ящике. И его кроватка с красивым лоскутным покрывалом стояла на прежнем месте, только теперь на ней никто не спал. Не то чтобы я так уж страдал без него. Но все время думал: как же это он мог просто взять и исчезнуть, если и его игрушки, и его кроватка по-прежнему здесь…

И однажды меня как ударило. Смерть – это навсегда. Смерть – это яма в земле. И могильный камень. И трава, которая все растет и растет над тобой, и по этой траве ходят люди, а сам ты так и остаешься в земле. Другие дети растут, смотрят телевизор, играют в футбол, делают уроки, а Банни уже никогда не вырастет. Банни ушел навсегда. И если Банни мог умереть, значит, умереть может и любой другой человек. И мама. И папа. И мисс Макдональд. И даже я сам. Если, конечно, я не поверю в существование рая. И во все остальное. И все закончится навсегда, если я не буду веровать.

Но в том-то и дело, Мышонок, что по-настоящему я во все это не верил. Я, конечно, знал и об Иисусе, и о рае, и об аде. Но верил в это не больше, чем в Санта-Клауса и в пасхального шоколадного кролика. А вот в смерть я верил гораздо сильнее. Бог был маленький. Смерть была огромна. Я часто по ночам, лежа в постели, пытался себе ее представить. Ту, что приходит навсегда. Ту, что просто ждет меня…

Я уверял себя, что мне еще рано думать об этом, что у меня впереди по крайней мере лет шестьдесят, и только тогда можно будет начинать задумываться о смерти, но почему-то даже шестьдесят лет уже не казались мне достаточно долгими в сравнении с Вечностью. И я порой подолгу не мог уснуть, словно парализованный мыслями о величии Вечного. И ничто – да и никто – не могло мне помочь. Родители были слишком заняты своими делами – молитвами в церкви, работой в каких-то там группах поддержки, – чтобы интересоваться, чем я занимаюсь и о чем думаю. Я помню, как мы подолгу сидели за столом во время трапез в каком-то свистящем молчании, и как странно моя мать на меня поглядывала, и как перешептывались люди в церкви.

Интересно, думал я, а если бы я тогда умер, то понял бы это мой брат? Или я был бы для него всего лишь фотографией в альбоме, как бабушка с дедушкой, которые умерли еще до того, как я родился, и которых я всегда помнил только в черно-белых тонах, точно старый кинофильм? Я всегда знал, что люди умирают. Но мысль о том, что и я тоже умру… знаешь, Мышонок, я чуть не спятил от этой мысли. А потом ты научил меня Той Игре, и все для нас обоих переменилось.

Теперь мы дружили с Мышонком только в школе, но играть с ним мне не разрешалось. Папа был очень строг в этом отношении. Мальчики из Белого Города принадлежали к другому классу. Они даже в церковь не ходили. Дома у нас Мышонок побывал лишь однажды, когда я еще только поступил в «Нетертон Грин». Мы с ним играли в железную дорогу у меня в комнате. Мама испекла овсяное печенье. Папа пару раз заглянул к нам – наверное, чтобы убедиться, что Мышонок «не испорченный». А потом, когда Мышонок уже ушел, они мне объяснили, что этот мальчик «не из нашего круга» и что мне больше нельзя его приглашать. Возможно, это потому, что он тогда все печенье съел. Так или иначе, к нам я его больше никогда не звал. Впрочем, Мышонку очень нравилось играть на старом кладбище возле церкви, вот я и стал туда приходить, чтобы встретиться с ним и поиграть. Играли мы так: ложились на какое-нибудь надгробие и притворялись мертвыми; главный смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно дольше пролежать с закрытыми глазами. Кто дольше продержался, тот и выиграл.

А потом – это было уже после смерти Банни – Мышонок научил меня другой игре. Он сказал, что эта игра называется «Иди-ка сюда, мышонок», поэтому я его Мышонком и прозвал. Но он предупредил меня, что о нашей игре никто знать не должен. Это большой секрет. О том, чем мы занимаемся, знал, пожалуй, только старший брат Мышонка, толстяк Пигги, который иногда за Мышонком присматривал. Но Пигги о наших играх никогда бы никому не сказал, опасаясь, что тогда их мать тоже обо всем узнает.

Сама по себе эта игра была довольно простой. Играли мы обычно в старом карьере, возле глиняных ям, поскольку именно там можно было легко поймать мышку, – их в карьере было великое множество. Чтобы поймать мышь, нужно взять пустую бутылку из-под молока (отлично подходили те маленькие бутылки, которые обычно дают в школе) и положить на дно какую-нибудь сладкую приманку, например кусочек печенья. Затем следует воткнуть бутылку в землю примерно наполовину, но под углом, чтобы мышка могла туда забраться, а наружу вылезти уже не сумела бы. И все. Можешь уходить. А через пару часов или даже на следующий день прийти и сколько угодно забавляться с пойманным мышонком. Играли мы обычно по утрам в субботу – в этот день мать Мышонка любила подольше поваляться в постели, а мои родители отправлялись в свою группу поддержки. Мышонок еще накануне вечером ставил ловушки с наживкой, и к утру все они были уже полны. Мы отправлялись на берег самой большой ямы – мы называли ее Долгим Прудом – и одну за другой бросали туда бутылки с мышами, а потом смотрели, что эти зверьки будут делать.

Большинство умирало прямо сразу. Это было интересно, но чересчур быстро кончалось. И мы с Мышонком стали придумывать разные способы, чтобы продлить игру. Чаще всего мы делали из дерева маленькие лодочки и отправляли мышек в плавание по заполненным водой глиняным ямам – по глубокому Долгому Пруду, или по более мелкому Полумесяцу, или по тем совсем маленьким прудикам, которым мы с Мышонком дали название Три Маленьких Индейца. А вот к Шурфу с его отвесными берегами мы никогда даже не подходили – это было слишком опасно.

Выглядело это примерно так: сперва мы спускали на воду лодочку, а потом сажали на нее мышь. Мышь у нас всегда была капитаном судна. Когда лодочка отплывала подальше, мы начинали бомбардировать ее камнями, или поджигали с помощью комка газетной бумаги, или устраивали волны с помощью доски и смотрели, как лодочка качается и подскакивает на них, пока не утонет. Иногда мышь пыталась вплавь добраться до берега. Тогда мы просто ловили ее и все начинали сначала. А порой мышь так и оставалась на лодке, дрожала, но с места не двигалась, и это было уже менее интересно. Лично я предпочитал мышек поживее.

Через какое-то время мы усложнили эту игру и стали ставить перед собой более увлекательные цели. Например, поймав сразу дюжину мышей, мы отправляли их в плаванье, точно на Ноевом ковчеге. Иногда мышки, воздев лапки кверху, начинали молиться, чтобы Бог спас их от страшных волн. Но Бог никогда на их мольбы не отвечал. Впрочем, так и должно было быть. Ведь роль Бога, в конце концов, мы отводили самим себе.

Иногда вместе с нами на карьер ходил и Пигги. Считалось, что это он по субботам должен присматривать за Мышонком, пока их мать отдыхает. Он был немного старше Мышонка и совершенно на него не похож. Он был толстый, глупый и всего боялся. А если Мышонок заставлял его смотреть на наши забавы, он плакал, как девчонка. Порой он так сильно рыдал, что начинал задыхаться, и сердце у него билось так быстро, что, казалось, вот-вот выскочит из груди и разорвется. Вообще-то очень интересно было на это смотреть. Даже лучше, чем на мышей. Казалось, будто мы сумели заставить все мои страхи перейти в душу кого-то другого. В Библии тоже есть подобная история. О том, как Иисус однажды встретил жителя Гадары, одержимого целой кучей демонов, и заставил всех этих демонов покинуть душу того человека и войти в свиней, целое стадо которых паслось неподалеку. А потом Иисус заставил свиней прыгнуть с утеса в море, и все они утонули, а тот человек был спасен. Вообще-то, очень крутая история, как мне кажется. А раз она есть в Библии, то это наверняка правда.

А потом случилось нечто ужасное. Сразу после рождественских каникул. К этому времени Банни уже год как умер. И вдруг мисс Макдональд пришла в школу с обручальным кольцом на пальце и заявила, что отныне мы должны называть ее миссис Ламб. Оказывается, она на Рождество вышла замуж за одного преподавателя из «Нетертон Грин». Она даже свадебные фотографии нам показала и каждого угостила куском свадебного пирога. Все развеселились, пришли в страшное возбуждение. Кроме нас – меня и Мышонка. Его вообще развеселить довольно трудно, а в возбуждение он приходит только во время наших игр на глиняном карьере. Ну а я и вовсе пребывал в полной растерянности – я чувствовал, что в моей жизни произошли какие-то очень важные перемены, но какие именно, понять никак не мог.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы в этом разобраться. Я считал, что мои родители, вообще-то, не слишком хорошо разбираются в том, что называется реальной жизнью. Ну, то есть они, конечно, объяснили мне кое-какие важные вещи: например, если трогать себя за одно место, то можно ослепнуть, а всякие там страстные поцелуи – это и вовсе прямая дорога в ад; однако то, чем занимаются женатые люди, так и осталось для меня тайной. Я, впрочем, догадывался, что это наверняка нечто отвратительное, потому что все слова, связанные с этим, были неприличными. Даже мысли об этом считались грехом, а уж когда мои родители узнали, что об этом детям рассказывают в школе на уроках по половому воспитанию, они сразу же возмутились и запретили мне посещать эти занятия. Нет, секс в моей семье считался чем-то вроде тех токсичных отходов производства, с которыми могут иметь дело только специалисты. Так что сама мысль о том, что мисс Макдональд (я упорно не желал называть ее миссис Ламб) занимается сексом с нашим физкультурником – его все звали Слон Ламбо из-за мощных мускулов и маленьких, совершенно слоновьих глазок, – вызывала у меня невероятное отвращение. Но я все равно постоянно представлял себе, как это у них происходит. В глиняном карьере было полно всякого мусора, потому что это место давно уже превратилось в настоящую свалку, и люди выбрасывали туда целые стопки газет и журналов. Некоторые названия я знал: «Knave», «Penthouse», «Playboy» – все это были журналы о сексе, или эротические, в которые мне даже заглядывать не полагалось. Но порой я просто ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось знать. А Мышонок, разумеется, давно уже все знал. Ему старшие братья много чего порассказали.

Откровенно говоря, все это и впрямь оказалось отвратительно. Я, конечно, знал, что людям иногда приходится приносить жертвы, но это, если честно, было уж слишком. Благодаря Мышонку и этим журналам я вскоре знал куда больше, чем мне бы хотелось. И хуже всего было то, что, как только эти картинки запечатлелись в моей памяти, я уже не смог изгнать их оттуда, только вместо тех женщин из журналов я всегда видел перед собой мисс Макдональд, а вместо мужчин – мистера Ламба.

Надо было поскорей что-то с этим делать. Но что? Я ведь был еще совсем ребенком, мне и девяти не исполнилось. И я ждал, не зная, как поступить. Я сказал об этом Мышонку, но он, похоже, ничуть на сей счет не переживал. С другой стороны, Мышонок ведь в церковь не ходил! И ничего не знал ни о демонах, ни обо всем прочем. Он не знал даже, что заниматься онанизмом – это великий грех. А я все ждал и чуть ли не каждый день видел, как мисс Макдональд и этот ее ужасный муж вместе приходят на работу, как он подходит к ней, если она дежурит на школьном дворе, и они весело о чем-то болтают. Когда она была еще мисс Макдональд, я сам к ней часто подходил и мы с ней беседовали, пока она пила свой кофе. Но теперь она и на переменах предпочитала разговаривать не со мной, а с мистером Ламбом, и смеялась, и шутливо шлепала его по руке, и больше уже не относилась ко мне как к своему особому маленькому другу и помощнику.

Это было несправедливо. Я ведь по-прежнему помогал ей – и доску протирал, и цветы поливал, – да только сама она больше не была прежней. Она больше не разговаривала со мной так много и охотно, как до замужества, а сразу после школы спешила домой – садилась в этот ужасный автомобиль мистера Ламба и уезжала. Она даже те свои хлопчатобумажные индийские платья носить перестала. А однажды, когда я в классе по привычке назвал ее «мисс Макдональд», она прямо-таки рявкнула: «Ты что, забыл, что теперь меня зовут не так?!» Это было совершенно на нее не похоже. Совершенно. Только тогда я окончательно понял, в чем дело: этот ужасный мужчина проник в ее душу, заразил ее демоном секса.

Да, теперь-то мне ясно, до чего я был наивен. Но тогда мои сведения о сексе ограничивались тем, что я сумел почерпнуть из глянцевых журналов или из церковных проповедей. И я все вспоминал ту историю о бесноватом, которого Иисус исцелил, когда изгнал из него демонов и заставил этих демонов переселиться в свиней, а потом погнал этих свиней к утесу над морем и заставил их броситься вниз. А еще я думал о наших забавах с мышами. И о том, как толстый Пигги вечно хлюпал носом и проливал слезы, когда мы этих мышей топили. И чем больше я на эту тему думал, тем больше смысла я во всем этом видел. И в итоге пришел к выводу, что я должен заставить демонов секса покинуть мисс Макдональд и перейти в кого-нибудь другого, и тогда мне останется этого другого только утопить – в точности как Иисус утопил тех свиней.

Я начал разрабатывать план действий. Поскольку сама мисс Макдональд была для меня недоступна, мне надо было раздобыть какую-нибудь вещь, ей принадлежащую. Я решил, что подойдет ее шелковый шарф, который обычно висел на вешалке у задней стены нашей классной комнаты. И однажды после занятий я этот шарф стащил и спрятал в глиняном карьере. От него все еще исходил аромат ее духов – смесь запахов ладана, кокоса и чего-то еще. Теперь мне требовалось только раздобыть свинью.

Мышонка я с самого начала посвятил в свой план. Но, поскольку в церковь он не ходил, ему никак не удавалось представить себе, что такое возможно. Впрочем, это совершенно не помешало ему быть со мной заодно. Мышей-то мы ведь с ним вместе топили, ну и в данном случае он, по-моему, ничего против не имел.

Впрочем, и на этот раз мы начали с мышей. Я их наловил примерно дюжину, не зная точно, сколько свиней может быть в стаде. Но надеялся, что дюжины хватит. В общем, мы вытащили шарф – от него все еще пахло мисс Макдональд, – и я накинул его себе на плечи, а потом изобразил процедуру изгнания дьявола. Нужных слов я, конечно, не знал, но мне казалось, что если говорить Ты и Тебя, как это делает проповедник в церкви, то демоны сами поймут, что к чему. Затем мы согнали мышей с обрыва в воду (это, правда, был всего лишь не слишком высокий глинистый берег одной из ям, но мышам он, должно быть, казался высоченным утесом) и стали ждать, когда экзорцистское заклятие подействует.

Вообще-то получилось здорово. По-моему, просто должно было сработать. Но на следующий день наш директор, мистер Рашуорт, вызвал меня к себе в кабинет. Там я увидел мисс Макдональд, и вид у нее был очень серьезный.

– Я получил весьма неприятное сообщение, – сказал мне мистер Рашуорт. – Ты не знаешь, что я имею в виду?

Я покачал головой.

Мисс Макдональд печально на меня посмотрела и сказала:

– Если ты скажешь правду, все будет хорошо. А теперь послушай. Это важно. Не ты ли вчера вечером взял мой шарф?

Я снова покачал головой. Я понимаю, что лгал ей, а лгать нехорошо, но как я мог ей признаться, что украл ее шарф, чтобы с его помощью (используя также мышей) изгнать из нее демонов секса? И потом, мне казалось, что демоны – это куда больший грех, чем ложь или даже кража; так что Бог просто обязан меня за это простить, тем более в следующий раз я непременно все сделаю правильно.

Мистер Рашуорт встал и сказал сердито:

– Мне кажется, ты лжешь, мальчик! – Лицо у него всегда было очень красным, а теперь и вовсе стало почти лиловым. – Тебя видели, когда ты снимал с вешалки шарф миссис Ламб. Итак, спрашиваю в последний раз и советую сказать, наконец, правду: зачем ты украл этот шарф?

И опять я лишь молча покачал головой. У меня было такое чувство, словно меня предали. С другой стороны, откуда мисс Макдональд могла знать, что я ради нее принес жертву? Оказалось, что это был шарф фирмы «Гермес», – а значит, очень дорогой и редкий. В общем, а не какой-то там обыкновенный шарфик вроде тех, какими моя мама обычно повязывает голову поверх бигуди.

Меня наказали – я получил вполне заслуженные удары тростью по тыльной стороне руки: три за кражу и еще три за то, что солгал. Было больно, но мне раза в два было больнее видеть выражение лица мисс Макдональд, когда она сняла с меня значок старосты и своего особого помощника, а потом приколола его на джемпер Мышонка.

Понимаете? Это ведь Мышонок донес на меня. Мистер Ламб заметил, как он шел вместе со мной к глиняному карьеру, вот Мышонок и выложил ему все: и о шарфе, и о мышах, и о ритуале. Хотя о причине ритуала он, слава богу, ничего не сказал – да он, по-моему, так толком и не понял, в чем она заключается. Однако он рассказал достаточно, чтобы меня обвинили в краже. Помимо неприятного наказания – ударов тростью – я также лишился всех своих привилегий: значка старосты, а также права поливать цветы и протирать доску. Мне также пришлось выплатить стоимость шарфа, на что я истратил все свои личные накопления. При этом демоны секса в мисс Макдональд так и остались; я прекрасно видел, что они там, – по ее глазам видел, потому что она все же иной раз на меня смотрела.

После того как Мышонок стал у нас старостой, я с ним больше не разговаривал. Господи, он же так меня подвел! Да они оба ужасно меня подвели – теперь вместо того, чтобы по утрам в воскресенье ходить развлекаться на глиняный карьер, я был вынужден в сопровождении отца ходить в воскресную школу; отец просто в ужас пришел от того, что мистер Рашуорт ему рассказал. И не столько из-за мышей или даже из-за шарфа мисс Макдональд, сколько из-за того, что я давно уже потихоньку ходил играть в такое место, которое пользуется самой что ни на есть отвратительной репутацией, да еще и с мальчиком из другого класса.

Я попытался что-то объяснить отцу насчет изгнания демонов, но он был слишком сердит на меня и выслушивать мои объяснения отказался. И потянулся тот ужасный год в «Нетертон Грин», когда меня и в глаза, и за глаза обзывали по-всякому: сводник, псих, наркоман, хотя я даже толком не понимал, что эти слова означают. Зато я отлично знал, кто во всем этом виноват. И в течение нескольких месяцев только и думал о том, как мне добраться до Мышонка, постепенно вырабатывая некий план.