Дорогой Мышонок!

Те кролики явно были ошибкой – слишком уж много внимания они к себе привлекли. Но, с другой стороны, повеселился я славно. И потом, для ловли крыс требуется время. А нам нужно было что-нибудь поувесистей, помясистей.

Сперва-то мне казалось, что тот Крыс свое дело сделал. Однако – мы оба с Голди это заметили – Пудель так и не вылечился. Мало того, ему, похоже, становилось все хуже: снова эти журналы; ночные кошмары; шрамы на руках. В общем, надо было искать решение получше. Да и у меня проблемы возникли. Мне-то кролики помогли, а вот Пудель очень плакал. Зато Голди держался молодцом – почти как ты, Мышонок, – да и грязной работы он тоже, как оказалось, не боится. А еще он здорово умеет всякую лапшу на уши вешать – в точности как его папаша или мистер Спейт.

Разумеется, он верит во всю эту чушь. В ангелов и демонов, в рай и ад. И он абсолютно уверен, поскольку так считают его отец и мистер Спейт, что быть геем – это смертный грех. Только, по-моему, они придают этому слишком большое значение. Вряд ли это все-таки вопрос жизни и смерти. Хотя Голди – он вообще такой: снаружи аккуратный, чистенький, сияющий, но внутри у него так и кишат всякие мерзкие мыслишки. Что ж, за это я его винить уж точно не могу. Иногда я и сам смотрю на себя в зеркало и удивляюсь: как же люди не видят, что я на самом деле собой представляю? Впрочем, у большинства попросту мозгов не хватает. Чего и ожидать от таких глупцов, верно, Мышонок?

А Пудель после той истории снова заболел. Его прямо сразу рвать начало, так что мы велели ему сперва рот хорошенько прополоскать, прежде чем он отнесет мертвых кроликов назад. А сами стали ждать и надеяться, что уж теперь-то он исцелится. Но он, хоть и проболел несколько дней, все равно от своей одержимости не избавился. И в школу он теперь старается не ходить. Мне кажется, он меня избегает. Да только куда он денется. Теперь-то уж останавливаться никак нельзя. И мы непременно доведем начатое до конца.

Я понимаю, тебе, Мышонок, хотелось бы знать, зачем я все это делаю. Пудель – мой друг (ну почти что друг). А мы с тобой хорошо знаем, что я не испытываю никаких особых проблем из-за того, что я не такой, как все. И потом, я все равно ничего не могу с собой поделать. Наверное, в этом-то и есть суть дела. Мне нравится ковырять палкой осиное гнездо, пока осы не начнут вылетать оттуда, точно крошечные лотерейные шарики из автомата. На кого они бросятся, кого ужалят? Уж точно не меня! Никто в церкви ничего такого обо мне не знает. И в школе тоже. Кроме Пуделя и Голди, разумеется. Только они-то ничего никому, конечно, не расскажут. Во всяком случае, в ближайшее время. Они и сами слишком глубоко во всем этом увязли. Вот и будут помалкивать.

Между тем Гарри ставит у нас в школе спектакль по «Антигоне» Софокла. (В прошлом году это были «Лягушки». Наверное, так всегда бывает, если директор школы еще и кафедрой классических языков заведует.) Для меня это означает, что видеться с Гарри я почти не могу: он все время занят, и на большой перемене, и вообще. Он и репетиции проводит, и всей постановкой руководит. Впрочем, меня-то теперь все равно этот ужасный мистер Скунс заставляет на большой перемене в классе сидеть и писать для него бесконечные эссе на французском. Он и сам сидит рядом со мной – лопает свои бутерброды и слушает старые французские песни на допотопном кассетном магнитофоне. Там у него полно записей Эдит Пиаф и Жака Бреля. Иногда, впрочем, он ставит какой-нибудь французский фильм и, похоже, искренне полагает, что для меня это огромное удовольствие, хотя мне от его фильмов только хуже становится. Мистер Скунс из тех учителей, которые, разозлившись, направо и налево раздают приказания остаться после уроков, а потом и сами не знают, как из этой ситуации выпутаться. Так что сейчас он уже, можно сказать, по-дружески ко мне относится, словно это я сам захотел торчать вместе с ним в классе всю большую перемену, вместо того чтобы общаться с Гарри.

Зато Гарри дал мне еще несколько своих книг – сборник стихотворений и большой альбом гравюр Эшера. И в обеих книгах полно его пометок. Это очень приятно – я словно постоянно с ним самим разговариваю. И, разумеется, меня спасает пластинка «Diamond Dogs», которую я прячу за книжным шкафом. Мне просто приходится это делать, потому что, если родители ее обнаружат, они сразу догадаются о нас с Гарри. А вот самого Гарри я сейчас почти не вижу – разве что иногда по утрам, или если он во дворе дежурит, или в Верхнем коридоре. Он всегда улыбается, когда видит меня. Может, он тоже по мне скучает?

В школе у нас все просто помешались на этом дурацком спектакле. В основном, конечно, из-за того, что в нем участвуют девочки из «Малберри Хаус». Одну из них зовут Беки Прайс – это та самая рыжая девочка-фламинго, что у нас в церкви иногда под гитару поет. Про нее мне Голди сказал. (По-моему, он в нее влюблен.) А мне самому до лампочки и этот спектакль, и эта рыжая девица. Куда больше меня волнует то, что близится конец триместра. До рождественских каникул всего одна неделя осталась. Хотя сам по себе праздник меня не особенно волнует. По телевизору, как всегда, будут показывать всякое дерьмо. Ну, еще испекут, разумеется, фруктовый кекс с изюмом и цукатами. А добрые родственники притащат подарки, считая, что выбрали самое подходящее для четырнадцатилетнего мальчика. Зато, по крайней мере, на две недели от мистера Скунса я буду избавлен.

А вот Гарри мне действительно будет очень не хватать. Впрочем, я ведь могу и домой к нему прийти, он мне сам предлагал. У него дома полно всякой всячины. Редкие пластинки, концертные программы. Книги. Куча перепечатанных стихов, разные интересные постеры. Он сказал, что я в любое время могу к нему заглянуть и на несколько дней взять у него любую книжку или пластинку, какую захочу. А родителям всегда можно сказать, что я пошел на дополнительные занятия по английскому. Они поверят. Уверен, что поверят. А где живет Гарри, я уже знаю. В Белом Городе, в одном из тех стандартных домов, что неподалеку от глиняного карьера. У него целая комната отведена под коллекцию книг и пластинок; а еще у него на окнах красные шторы, а на полу красный ковер, и когда во всем доме горит свет, он с улицы выглядит как китайский фонарик. Я все время об этом думаю. И о нем тоже. Мы с ним так похожи, Гарри и я. Я понимаю, он старше и все такое, но он очень сильно отличается от всех остальных преподавателей. Мы с ним и разговариваем как равные. И даже когда не разговариваем, а молчим, то все равно словно переговариваемся без слов. Иногда я думаю о том, что, когда мне наконец удастся сбежать из дома, я постараюсь найти себе жилье где-нибудь в Белом Городе, неподалеку от дома Гарри. И тогда я смогу каждый день его видеть. И отношения у нас, возможно, будут уже не как у преподавателя и ученика, а совсем другими, более сложными и интересными…

Слушай, Мышонок, что у тебя за гнусные мысли! Пока, разумеется, ничего такого между нами не происходит. Ты, может, и не поверишь, но в жизни есть вещи куда более интересные, чем секс. Хотя в нашей школе в это и впрямь трудно поверить. Голди, например, на сексе прямо-таки помешан, несмотря на все его святые устремления. Сейчас у него на уме только девицы из «Малберри Хаус»; он всякий раз им под юбку заглянуть старается, когда они в автобус садятся. По-моему, секс – это просто разновидность легкого помешательства. И он здорово отвлекает от реальных ценностей. Вот Гарри, например, выше подобных вещей. Гарри – интеллектуал. Он вообще духовное ценит больше физического. Вот почему, если я все-таки соберусь к нему пойти, я ни слова об этом не скажу ни Голди, ни Пуделю. И, разумеется, пойду к нему один. Мы с ним будем беседовать о музыке, о писательстве, об искусстве, о смерти; мы будем пить чай в гостиной, а потом, если у меня хватит мужества, я, возможно, расскажу ему о Банни, и о тебе, и даже о Моем Состоянии.

Нужно всего лишь немного мужества – кажется, он так сказал.

Да, я уверен: уж он-то меня поймет.