Родители Наттера так и не явились ко мне в назначенное время. А на следующий день я получил записку, в которой они сообщали, что Чарли заболел гриппом и просит преподавателей прислать ему письменные задания, которые он выполнит в течение рождественских каникул. Я отправил ему несколько упражнений на употребление латинских глаголов прошедшего времени и несколько отрывков из Вергилия для перевода, а также какое-то произведение Теда Хьюза, переданное мистером Фабрикантом, и что-то из немецкой прозы от доктора Дивайна. Зато наш «сатанист» мистер Спейт приготовил для Наттера целый список книг. Было похоже, что на рождественских каникулах Чарли Наттер времени даром терять не будет.

Последняя неделя триместра завершалась более-менее нормально. Спектакль «Антигона» имел большой успех, особенно среди некоторых наиболее впечатлительных представителей моего пятого, предвыпускного, класса. Рыжеволосая искусительница из «Малберри Хаус», оказавшая столь губительное воздействие на их дисциплину и успеваемость, в последний раз вышла на поклон и покинула наконец нашу школу – к моему великому облегчению, хотя высказывать это вслух я не стал. Французы из школы «La Baule» то появлялись, то исчезали, точно окутанные дымкой таинственности цыгане. Харрингтон и Спайкли вели себя тихо, были вежливы и почтительны – но мне порой казалось, что они поглядывают на меня с легким беспокойством, словно ждут, что я скажу нечто такое, о чем никогда в жизни даже не заговаривал.

Что же касается Гарри, то я, признаюсь честно, по-прежнему испытывал некое смущение в связи с тем его неожиданным признанием. Встревожили меня и слова нашего капеллана. Во всяком случае, я не то чтобы избегал Гарри – мы оба под конец триместра были страшно заняты, – но и не пытался его отыскать. Мы с ним больше не пили чай на большой перемене; и в «Жаждущего школяра» не заглядывали. Теперь я торчал в учительской, попивая тамошний жидкий чаек, и писал поздравительные открытки к Рождеству; ну и, разумеется, у меня хватало хлопот с разными забияками, хулиганами, злостными курильщиками и с теми, кто упорно не выполняет домашние задания; и потом, меня постоянно донимал своими жалобами доктор Дивайн, полагавший, что кто-то крадет у него цветные мелки. Эрик тоже несколько от меня отдалился – хотя я ни слова не сказал ему о нашем с Гарри разговоре. Впрочем, он – в отличие от меня – никогда не испытывал к Гарри особо теплых чувств; ему вообще было свойственно проявлять порой поистине пуританское отношение к самым неожиданным вещам. А также, возможно, он немного меня ревновал – как-то уж больно легко мы с Гарри стали настоящими друзьями. Вообще-то переменчивость настроений Эрику всегда была свойственна – сегодня он весел и разговорчив, а завтра замкнут и молчалив, – и я не стал придавать особого значения его временной, как мне казалось, холодности.

Наверное, даже если б я тогда понимал, что, собственно, происходит, я бы все равно не знал, как это изменить. Во всяком случае, теперь я пытаюсь себя убедить, что воспринимал все именно так. Хотя иногда мне все же приходит в голову мысль о том, что все могло бы быть иначе, и я испытываю некое – возможно, совершенно неуместное – чувство собственной вины; примерно то же чувство я испытываю, узнав о смерти кого-то из моих прежних учеников, что теперь, естественно, случается все чаще, но привыкнуть к этому я никак не могу, и мне каждый раз кажется, что я, именно я должен был бы там оказаться, и тогда, возможно, ничего не случилось бы. Нет, мне, конечно же, следовало тогда разыскать моего друга и поговорить с ним.

А сегодня вечером, двадцать четыре года спустя, я, сидя в своем полутемном доме в полном одиночестве, решил вновь открыть присланную Гарри коробку, вытащил один из синих школьных дневников и начал его читать, жуя пирог с мясом и запивая его пивом. Я читал долго, пока не устали глаза, хотя ничего особенного там, в общем-то, и не было: какие-то наспех нацарапанные напоминания себе самому; какие-то заметки, сделанные по ходу урока; несколько рисунков и стихотворных строк – то ли его собственных, то ли чьих-то еще.

Но теперь мне казалось, будто я вновь слышу голос Гарри, все такой же сильный, несмотря на груз прожитых лет. И я решил, что непременно прочту все его дневники, хотя читать придется очень медленно. Почерк у Гарри мелкий, небрежный; к тому же прямо в тексте иногда попадаются маленькие карикатурные зарисовки учеников на уроке или, чуть реже, преподавателей. А порой какая-то строка вдруг вертикально пересекает всю страницу, точно скалолаз, взбирающийся по отвесной щеке горы, или начинает описывать беспорядочные круги, и тогда слова в ней напоминают вереницу повозок, собравшихся вокруг лагерного костра.

Зрение у меня уже не то, что прежде, и глаза мои через некоторое время начинают бунтовать. Но я знаю, что просто обязан дочитать все до конца, ибо наверняка в этих записях есть нечто такое, что мне необходимо для себя открыть. Иначе Гарри и не стал бы оставлять их мне. Он был уверен, что я тщательно разберу каждое его замечание, вникну в смысл каждой небрежно нацарапанной строчки. Именно так я и поступлю. И непременно найду то, что он для меня оставил. Мне просто нужно немного времени.