Я хотел было поговорить со Спайкли, но потом решил, что делать этого не стоит. Я, впрочем, не сомневался: это именно Спайкли приходил к капеллану с жалобой на Гарри. А науськал его Харрингтон – в этом я также был совершенно убежден. Следовало учесть, что эти трое слишком часто торчали на большой перемене в классе у Гарри. А я слишком хорошо знал Гарри и был уверен: если у Чарли Наттера возникли сомнения насчет собственной сексуальной ориентации, то Гарри, разумеется, постарался по возможности его поддержать и ободрить.

Вряд ли можно было ожидать, что Харрингтон с его обуженным церковью мировоззрением способен это одобрить. Ну а Спайкли, как я догадывался, всегда был ведомым. И в итоге эти двое состряпали на Гарри жалобу, а Спайкли изложил ее капеллану, – и, не вмешайся я, подобная жалоба была бы наверняка передана директору и Председателю правления…

Да, я сознательно ввел капеллана в заблуждение. И ни капли об этом не жалею, хотя впоследствии это стало для меня причиной определенных неприятностей. Зато я очень жалею, что сам тогда ничего не заметил, – ни малейших признаков. Впрочем, забот у меня хватало, и, как только очередной кризис миновал, Харрингтон и двое его друзей снова отступили на задворки моего восприятия.

Те несколько недель и впрямь выдались на редкость загруженными. Осенний триместр подходил к концу, и у меня помимо уроков оказалась целая куча разных дел, в том числе натаскивание к экзамену по латыни нескольких старшеклассников; затем неминуемый приезд двадцати французских ребят по обмену из школы «La Baule», что всегда связано с невероятными хлопотами и суматохой; затем снова совершенно не вовремя выпал снег; и, наконец, шла подготовка школьного спектакля «Антигона» по пьесе Софокла, а для этого у меня изъяли двух самых лучших учеников предпоследнего года обучения, да и Гарри целыми днями пропадал на репетициях и был занят даже во время обеденного перерыва, а после занятий и вовсе до позднего вечера.

Затем случился весьма неприятный инцидент с кроликами. На задах школы в загоне содержалось с полдюжины кроликов; за ними ухаживали ребята из моего класса, заявив, что ставят некий научный эксперимент; и вот однажды все кролики были найдены мертвыми; а обнаружил это мальчик, который пришел их покормить.

Сперва я решил, что в крольчатник попросту забралась лиса. Однако никаких следов нападения хищницы заметно не было; все трупики кроликов были абсолютно целыми, хотя и промокшими насквозь, и кто-то аккуратно выложил их в ряд прямо в клетке. По школе моментально поползли слухи о применении черной магии. Тот мальчик, что обнаружил кроликов мертвыми – весьма, кстати, впечатлительный ребенок по фамилии Ньюмен, – был всем этим страшно расстроен, и ему, естественно, посоветовали поговорить с нашим капелланом, а также с нашим «сатанистом» мистером Спейтом. В итоге комбинированное воздействие этих душеспасительных бесед оказалось столь велико, что мальчик впал в состояние такой заторможенности, или, точнее, замороженности, что и сам стал похож на кролика, угодившего ночью на шоссе в перекрестный свет фар двух автомобилей.

Это, впрочем, вовсе не значит, что я начисто забыл о Чарли Наттере или о Гарри Кларке; просто они в этот момент были далеко не единственной моей заботой; кроме того, единственным свидетельством того, что у моих учеников что-то не так, служил для меня только рассказ Харрингтона (и, разумеется, кое-какие пояснения Гарри). А поскольку успехи Чарли Наттера были отнюдь не блестящими, я рассчитывал увидеть на одной из встреч с родителями, которые всегда проводятся в конце триместра, его отца, Стивена Наттера, ЧП, и, возможно, кое-что с ним обсудить – нет, разумеется, не сексуальные предпочтения Чарли; это, я полагал, совершенно не мое дело, поскольку не имеет ни малейшего отношения к изучению латинских глаголов. Я хотел выяснить, каково в целом душевное состояние мальчика. Впрочем, заранее я к этому разговору не готовился. Между тем родители Харрингтона уже выразили желание пообщаться со мной и узнать, насколько хорошо успевает их сын, и мне после того, как в начале триместра наши отношения сложились не слишком удачно, хотелось произвести на них максимально благоприятное впечатление.

Они явились в среду – в первый же из трех Родительских Вечеров. Мы обычно проводим такие встречи прямо в классе, и каждая продолжается минут десять, после чего устраивается десятиминутный перерыв. Некоторые выбирают время с шести до девяти, другие же приходят совсем поздно вечером. Мы всегда выставляем в коридор стулья, чтобы родители могли спокойно посидеть и дождаться своей очереди. Эта система продумана практически идеально, и все же абсолютно невозможно предугадать, кто из родителей, подобно своим сыновьям, окажется любителем опаздывать, кто в разговоре бывает груб, а кто просто плохо организован и совершенно не способен уложиться в отведенные десять минут. В результате эти Вечера редко заканчиваются раньше половины одиннадцатого, а на следующий день все преподаватели приходят в школу совершенно измученными и с трудом ведут уроки.

В тот день, предвкушая встречу с Харрингтонами, я решил не тащиться домой и с обедом не возиться, а просто передохнуть в учительской. Тем более туда в дни Родительских Вечеров всегда приносили из кухни огромный поднос с сэндвичами и прочими закусками, поскольку многие, как и я, предпочитали дожидаться встречи с родителями в школе и перекусывали, так сказать, на рабочем месте. Я едва успел проглотить первый кусок сэндвича, как в учительскую стремительно вошел доктор Дивайн; вид у него был чрезвычайно деловитый, а своим острым взглядом он словно разом сумел оценить все особенности моей внешности, включая даже мельчайшие ее недостатки от хлебных крошек на галстуке до перепачканной мелом старой мантии. Его собственная мантия выглядела, разумеется, безупречно; я подозревал, что он действительно регулярно отглаживает ее утюгом.

– Когда вы наконец закончите есть, Стрейтли, – сказал он, – то поспешите: там уже дожидаются родители, жаждущие общения с вами.

Когда вы наконец закончите есть, Стрейтли. Словно съесть после занятий сэндвич с ветчиной и сыром и, может, еще ячменную лепешку, запить все это кофе и неторопливо выкурить сигарету «Голуаз» – это бог знает какой оргиастический пир! Впрочем, для Дивайна, возможно, именно так оно и есть.

– Они пришли на два часа раньше назначенного, – заметил я.

Дивайн только посмотрел на меня. Это снова был тот самый взгляд, в котором словно отражались все мои недостатки и неправильности: мои растрепанные волосы – тогда их, разумеется, было куда больше, они вились, и совладать с ними было непросто; моя расслабленная поза; мой поношенный твидовый пиджак (он, кстати, был еще вполне целый, хоть и выглядел не слишком «гламурно») и даже пропитавший меня насквозь запах меловой пыли и сигаретного дыма, которые поистине являлись моей неотъемлемой частью. Все это было, разумеется, отмечено доктором Дивайном, назначившим самого себя судьей над всем сущим, и отнесено в разряд недостатков.

Я негромко выругался в его адрес на латыни и снова потащился в свой класс № 59, возле которого и обнаружил Харрингтонов, одетых как для похода в церковь: она была в элегантном бежевом пальто с меховым воротником, под которым на шее у нее виднелась скромная нитка жемчуга, а он – в костюме благородного угольного оттенка, что свидетельствовало и о полном достатке, и о разумной сдержанности. Я пожал им обоим руки и пригласил их войти (примерно так советуют фольклорные произведения: следует пригласить вампира войти до того, как он начнет насыщаться).

Миссис Харрингтон села. Доктор Харрингтон остался стоять, а значит, и мне пришлось торчать возле учительского стола, что было в высшей степени неудобно и утомительно: не стоя и не сидя. Не самая выигрышная позиция для младшего преподавателя, который пытается произвести на родителей своего ученика впечатление человека авторитетного и уверенного в себе. Кстати сказать, теперь и сын доктора Харрингтона, MA, он же наш новый директор, пользуется примерно теми же тактическими приемами.

Итак, я на минутку задержу ваше внимание на Харрингтоне-старшем. В тот день я видел его впервые. Он оказался высоким русоволосым мужчиной, удивительно похожим на своего сына. У него были красивые руки с длинными чуткими пальцами нейрохирурга, а между глазами, на переносице – упрямая морщинка. Он был чуть старше меня тогдашнего, самое большее лет на пять, но я, тем не менее, начал без конца спотыкаться, еще только произнося слова приветствия, словно школьник, плохо подготовившийся к уроку.

– Мистер Стрейтли, – сказал Харрингтон-старший, обрывая поток этих никому не нужных приветствий, – не могли бы вы, будучи классным наставником Джонни, объяснить нам: почему наш сын столь плохо успевал в этом триместре?

Этот вопрос застал меня врасплох. Обычно во время таких встреч родители отнюдь не стремятся первыми развязать дискуссию с преподавателем. На самом деле они как раз надеются, что не услышат никаких особых опасений по поводу поведения и успеваемости их ребенка, и приходят на встречу с преподавателями просто для того, чтобы дать себе почувствовать (и это большая ошибка с их стороны), что принимают самое активное участие в образовании и воспитании своих сыновей. По правде говоря, большинству родителей лучше вообще находиться как можно дальше от этого процесса, и пусть образованием и воспитанием детей каждый день с поразительным упорством занимаются настоящие профессионалы. Ну а Родительские Вечера для того и существуют, чтобы родители могли поверить: они действительно сделали для своих детей все, что было в их силах, и теперь у них нет ни малейшей необходимости в ближайшее время снова посещать школу. Исключения, конечно, бывают; для воспитания некоторых мальчиков просто необходимо порой привлекать и родителей; однако по большей части родители – это самая последняя инстанция, в которую обратится за помощью учитель, пытающийся добросовестно выполнить свою работу.

Дело в том, что никому из родителей, в общем-то, не дано проявить ту объективность в оценке своего ребенка, какой обладает его учитель. Никто из родителей не способен по-настоящему поверить, что его ребенок мог оказаться лжецом, задирой, обманщиком, вором или, что еще хуже, самым заурядным учеником, ни в чем не проявляющим исключительности. Преподавателям, разумеется, известно, что исключительные дети встречаются крайне редко. Все мальчики ленивы. Все мальчики лгут. И родители, какими бы прогрессивными или реалистичными они теоретически ни были, в повседневной жизни странным образом перестают замечать, что именно интересует их сына, что его тревожит и в чем его недостатки; из-за этого именно родителей мальчики часто воспринимают как людей в лучшем случае ненадежных, а в худшем – как откровенную помеху.

– Плохо успевал? – с некоторым удивлением переспросил я. – Но, по-моему, в целом он…

– При всем моем уважении к вам, мистер Стрейтли, я вынужден заметить, что вы знакомы с моим сыном менее одного триместра, тогда как я его знаю уже четырнадцать лет и, разумеется, сразу вижу, если он работает не в полную силу.

Я только вздохнул про себя. Великие боги! Да ведь передо мной педагог! Некоторые родители никак не могут согласиться с тем, что их сына учит какой-то простой учитель. Они считают, что были вынуждены предоставить простым школьным учителям возможность заниматься с их сыном; что они как бы выдали им соответствующую временную доверенность и уверены, что имеют полное вправо тыкать пальцем в каждый пирожок, становясь совершенно невыносимыми и постоянно высказывая свое мнение относительно преподавания абсолютно всех школьных предметов, начиная с физкультуры, и абсолютно всё критикуя, даже качество школьных обедов. Наверное, мне заранее следовало ожидать от Харрингтонов чего-то подобного; уже тот факт, что они учили своего мальчика дома, должен был бы меня насторожить. Нет, эти люди явно были еще не готовы уступить кому-то возможность контролировать процесс обучения их сына.

– Джонни очень способный, – сказал я. – В моем классе он значительно выше среднего уровня. У него самые высокие оценки по латыни. И по математике. Но не может же он быть на первом месте по всем предметам.

Миссис Харрингтон легким движением руки отмела в сторону мои попытки поговорить о достижениях ее сына в области латыни и математики и заявила:

– Мы прекрасно знаем, что он очень способный мальчик. Но, как вы, наверное, уже поняли, ему оказалось непросто приспособиться к школьным условиям. Он чувствует себя здесь чужим. Он не привык к таким большим зданиям, к такому огромному количеству учеников. К тому же он вообще чрезвычайно чувствителен.

Чрезвычайно чувствителен. Эти слова заставляют взволнованно биться сердце любого учителя. Родители и психологи охотно пользуются подобным определением, столкнувшись с проявлениями неадекватного поведения, и в таких случаях этот диагноз действует на некоторых мальчиков как разрешение наконец-то вырваться из тюрьмы на свободу, особенно если тот или иной мальчик испытывает непреодолимую потребность к самоутверждению.

– Но ведь Джонни и раньше посещал школу, – сказал я. – Он два года проучился в начальной школе. Неужели у него и там были аналогичные проблемы?

Я заметил, как дрогнуло лицо миссис Харрингтон.

– Та школа для него совсем не годилась, – сказала она. – Слишком много негативного влияния. Именно поэтому мы и перевели его сюда, мистер Стрейтли. Все-таки «Сент-Освальдз» – хорошая традиционная школа для мальчиков, и мы полагали, что это значительно облегчит ситуацию.

– Какое именно негативное влияние вы имели в виду? – полюбопытствовал я. В личном деле юного Харрингтона, полученном мной из его предыдущей школы, не было никаких неблагоприятных отзывов или намеков. Во всяком случае, его характеристика не давала ни малейших оснований предполагать, что к моменту его ухода над ним сгустились тучи или же его уход был связан с неким неприятным инцидентом.

Лицо миссис Харрингтон снова дрогнуло. Ее муж, заметив это, накрыл ее руку своей рукой, и она тут же опустила глаза. Теперь заговорил доктор Харрингтон:

– У нас, знаете ли, такое ощущение, что в большей части английских школ детей слишком рано стремятся просветить относительно вопросов половых различий и секса. А мы бы предпочли, чтобы нашего сына воспитывали на недвусмысленных моральных ценностях, не пытаясь внушить ему, что аморальное поведение – это некий выбор, который может сделать каждый; что грязные выражения, факты содомии, блуда или внебрачных связей вполне приемлемы, потому что о них говорится в так называемой «литературе» куда чаще, чем они встречаются в реальной действительности.

Я снова подавил вздох, согласно кивнул головой и сказал:

– Да, я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду. По всей видимости, ваши слова связаны с той оценкой, которую Джонни получил на экзамене по английскому?

Доктор Харрингтон кивнул.

– Отчасти. Когда мальчику дают читать всякий хлам, он становится ленивым, вялым и довольно быстро приходит к выводу, что хорошо учиться вовсе не обязательно, что можно просто притвориться, будто ты трудишься в поте лица своего, что над старшими в семье можно подшучивать и даже передразнивать их…

Я почувствовал, что это уже начало очередной проповеди, и поспешно сказал:

– Боюсь, ради одного мальчика никто не станет менять ни расписание школьных занятий, ни список предложенных к изучению предметов. И потом, я совершенно уверен, что вера Джонни достаточно крепка, чтобы он мог выдержать небольшой отрывок из Чосера.

– Дело не столько в крепости его веры, – сухо заметил доктор Харрингтон, – сколько в сохранении детской невинности. Наш сын – совершенно невинный мальчик. И ваша основная задача – позаботиться о сохранности этого его свойства. Что же касается списка преподаваемых предметов, то мы уже договорились, что Джонни будет переведен из группы мистера Фабриканта. Мы считаем, что, если наш сын будет учиться в группе другого, более здравомыслящего преподавателя, который способен предложить ученикам пристойный список литературы для самостоятельного чтения, это решит большую часть его школьных проблем.

– Ну что ж, – сказал я. – Возможно, вы правы. И все же не кажется ли вам…

– Мы посоветовались с мистером Спейтом – он, кстати, является прихожанином нашей церкви, – и он полностью поддержал наше решение. Мало того, он полагает, что именно родители должны решать, по каким книгам следует учиться их сыновьям. И я, например, далеко не уверен, что мистер Фабрикант с его странной любовью к французской порнографии способен составить достойную программу обучения.

– Вы имеете в виду книгу мистера Фабриканта о маркизе де Саде?

– Именно ее. И я намерен серьезно поговорить об этом с директором школы. Родители имеют право знать, если их сыновей учит какой-то извращенец.

– Я бы не стал называть мистера Фабриканта извращенцем, – запротестовал я.

– А как, с вашей точки зрения, следует называть человека, который восхваляет мерзости разврата? Который, мало того, сам пишет об этом книги, выдавая их за достойную литературу для юного поколения?

Я попытался осторожно перевести нашу дискуссию в более спокойное русло. Разумеется, родители Джонни Харрингтона имели полное право на собственные религиозные и этические представления, однако образование – это нечто совсем другое, и мне всегда казалось, что религию, как и политику, лучше все-таки оставлять за воротами школы.

– Итак, исключим пока тему английского языка и литературы. Более всего мне хотелось бы знать ваше мнение о том, насколько Джонни все-таки удалось адаптироваться к новой обстановке. Иногда при переходе в sixth-form первогодки испытывают определенные трудности; например в приобретении друзей. Впрочем, у Джонни уже есть пара хороших приятелей. Чарли Наттер, например…

– Мы отнюдь не стремимся поощрять его дружбу с этим мальчиком, – прервал меня доктор Харрингтон.

– Вот как? И почему же?

Последовала пауза. Некоторое время Харрингтоны молча смотрели друг на друга, потом наконец миссис Харрингтон пояснила:

– Видите ли, Чарли Наттер – юноша сложный и какой-то… беспокойный. Впрочем, нам он вполне симпатичен. Однако мы все же считаем, что Джонни не следует проводить в его обществе слишком много времени. Такое ощущение, будто он…

– Одержим демонами? – с улыбкой предположил я.

– Вот именно! – отрезала миссис Харрингтон.