Глава вторая
Осенний триместр, 1981
Разговор с Гарри Кларком, к сожалению, мало мне помог: я так и не сумел разгадать загадку, связанную с таинственным «другом» Джонни Харрингтона, якобы одержимым демонами. А Чарли Наттер всю ту неделю на занятиях отсутствовал – вроде бы из-за какого-то желудочного заболевания, – так что ни Гарри, ни я не имели возможности с ним поговорить. Харрингтон, каковы бы ни были мотивы его тогдашней, поистине невероятной откровенности, вновь стал прежним, то есть совершенно некоммуникабельным; а Спайкли, как всегда раздражающе медлительный, несмотря на свой высокий лоб интеллектуала – на него, кстати, весьма похож мой нынешний ученик Андертон-Пуллитт, – словно раньше времени успел состариться и, как всякий пожилой человек, отличался приверженностью к весьма странным, но не особенно бросающимся в глаза привычкам; во всяком случае, он-то уж точно не выказывал никаких видимых признаков огорчения или озабоченности по поводу болезни своего школьного товарища.
Я, впрочем, как-то раз видел его после посещения часовни возле кабинета нашего капеллана. Я уже говорил, что школьная традиция как бы предписывала ученикам обсуждать свои личные (и интимные) проблемы со священником, хотя, по-моему, даже от секретарши они могли бы получить куда больше сочувствия и разумных советов, чем от простодушного доктора Бёрка. Я уж собирался напрямик спросить у Спайкли, нет ли и у него друга, который, возможно, страдает некой одержимостью, но тут из своего внутреннего святилища возник наш капеллан собственной персоной, неся в руках стопку маек для регби. Он, как всегда, с некоторой тревогой глянул в мою сторону и рявкнул:
– Стрейтли! – Он вообще отличался несколько грубоватыми манерами.
– Здравствуйте, капеллан, – вежливо откликнулся я.
Нас с доктором Бёрком трудно было бы назвать друзьями; он всегда был поклонником регби и холодного душа, тогда как я предпочитал тепло, комфорт, милые моему сердцу лакричные леденцы, лирику Катулла и время от времени сигарету «Голуаз». Но мне приятно было думать, что мы с Бёрком вполне способны найти общий язык, хотя я в его глазах явно воплотил в себе наихудшие элементы римской цивилизации.
Капеллан многозначительно на меня глянул.
– Мне нужно кое-что вам сказать, Стрейтли. Прошу вас, проходите.
И я последовал за ним в его кабинет, в его святилище, увешанное и уставленное фотографиями регбистов и хищными орхидеями. На письменном столе возвышался чайник, из которого капеллан тут же налил себе травяного чая, заваренного «по особой формуле» – он считал, что теин и кофеин для тела и души чрезвычайно вредны, а потому предлагал всем чай собственной заварки, совершенно, на мой взгляд, непригодный для питья, а по вкусу более всего напоминавший вареную траву, только что скошенную на школьной лужайке.
– Только и слышу, что о вашем классе! – буркнул он. – Похоже, ваши мальчишки – сущее наказание.
Я пожал плечами. Выражение «сущее наказание» применимо к любому из классов средней школы, который мне когда-либо доводилось учить. И, кстати сказать, в этом году у меня, пожалуй, не было ни одной особо выдающейся личности, как не было и настоящих бунтовщиков или проказников. Зато меня не покидало ощущение чего-то скользкого и опасного, притаившегося где-то совсем близко.
– Да неужели? – удивился я. – А что, были жалобы? И почему в таком случае жаловались вам, а не обратились ко мне, классному наставнику?
Капеллан смущенно откашлялся. Ему явно стало не по себе.
– Тут дело деликатное, – признался он. – Не хотелось бы, чтобы эта история вышла наружу…
– Ах вот оно что… – Значит, проблема, скорее всего, имела отношение к сексу или, возможно, к увлечению онанизмом. Впрочем, наш капеллан хоть и гордился дружескими отношениями с учениками, но всегда очень болезненно воспринимал всевозможные «проблемы деликатного свойства», как он это называл, – еще одна причина, кстати сказать, по которой мальчишки избегали с ним откровенничать.
– Дело в том, – сказал он, – что некий ученик из вашего класса, похоже, уверен, что один из преподавателей – преподавателей школы «Сент-Освальдз»!.. – Доктор Бёрк умолк, охваченный волнением, и даже сделал несколько глотков своего отвара, чтобы немного успокоиться. – Вполне возможно, сама проблема выеденного яйца не стоит, но ваш ученик на полном серьезе убеждал меня, что этот преподаватель поощряет… э-э-э… гомосексуализм.
Что ж, я знал только одного преподавателя нашей школы, к которому можно было бы применить подобное обвинение. Ну а ученик…
– Позвольте мне предположить: к вам, случайно, не Джонни Харрингтон приходил?
– Этот мальчик доверился мне, и наша беседа носила конфиденциальный характер, – предостерегающим тоном заметил капеллан и нахмурился. – Разумеется, я вам его имени не открою. Но поскольку в этой истории замешан преподаватель школы… точнее, обвинен в неких порочных пристрастиях… – Бёрк снова помолчал, пожал плечами и заявил: – В общем, мне придется довести это до сведения директора. А также, разумеется, Председателя правления. Нельзя же допустить, чтобы учитель совращал своих учеников. К тому же это может страшно повредить репутации школы. Ну и так далее.
– Капеллан, – решительно сказал я, – вы, боюсь, стали жертвой довольно гнусной шутки, весьма, к сожалению, распространенной. Например, в моем нынешнем классе 3S имеется парочка учеников, которые развлекаются подачей всевозможных жалоб. Вы не первый, кого они вовлекли в эту отвратительную игру, и я прошу вас: в следующий раз постарайтесь адресовать очередного жалобщика прямиком ко мне, таким образом мы с вами не только сбережем себе нервы, но и время.
По-моему, капеллан вздохнул с облегчением, а потом спросил:
– Так вы считаете, что это мистификация? – Я молча кивнул, и он смущенно пробормотал: – Да вот и мне показалось… как-то уж больно все это странно. Такой достойный человек, уважаемый член нашего преподавательского коллектива… – Он вздохнул. – Значит, по-вашему, никаких оснований для подобных обвинений нет?
А я в этот момент думал о Гарри, о его невинной душе, о его искренней убежденности в том, что всегда лучше говорить правду. Потом я вспомнил Харрингтона и сплетника Спайкли – а я сплетников всегда ненавидел, – выпрямился, расправил плечи и, решительно посмотрев капеллану прямо в глаза, сказал:
– Да, ни малейших!