Учебный год в «Сент-Освальдз», как и чтение большой хорошей книги, требует времени, чтобы иметь возможность развить максимальную скорость. Подобно колеснице Джаггернаута, он сперва катится медленно, но неотвратимо, пересчитывая дни и недели, и обычно достигает крейсерской скорости к третьей неделе осеннего триместра, когда местность вокруг начинает казаться все более каменистой.

Подозреваю, что нынче это произойдет раньше обычного. Наш новый директор уже успел осуществить некоторые новшества, которые, с моей точки зрения, могут оказаться наиболее разрушительными – и не в последнюю очередь это вчерашнее появление в моем классе первых «девочек из Малберри».

Мне, пожалуй, еще повезло. У меня всего несколько девиц, и все они ученицы шестого класса. Ко мне в класс № 59 они явились ровно перед началом второго урока в сопровождении мисс Ламберт, директрисы «Малберри Хаус». За их пестрой стайкой тянулся шлейф какого-то сильного запаха – одновременно и мускусного, и сладкого. Примерно такой запах, наверно, воцарился бы в кондитерской лавке, если бы там расставили клетки с дикими циветтами.

К счастью, уроков у меня в тот день не было до полудня, но я с ужасом представлял себе, какой разрушительный эффект произведет на моих мальчишек появление целого отряда девиц из «Малберри Хаус», одетых, разумеется, не в школьную форму (у них для девочек школьная форма не предусмотрена), а так, словно они собрались провести томный вечер в салоне Бангкока. Сама мисс Ламберт – блондинка, между прочим, – была в ярко-розовом, оттенка «шокинг», твидовом костюме с очень короткой юбкой и в туфельках на высоченных каблуках. Плюс, естественно, поистине ацтекское изобилие украшений.

– А это Рой Стрейтли, девочки, – сказала она, словно желая обратить их внимание на некий интересный музейный экспонат, описание которого они ранее встречали только в книгах.

Затем, обращаясь уже непосредственно ко мне, она предложила:

– Давайте я лучше сама представлю вам моих девочек. Они у нас все такие милые, такие веселые! Ведь правда, девочки? Ну вот: это Фрэнки, Хелена, Шанель, Анжелина, Пэрис и Бен. Вообще-то ее настоящее имя Бенедикта, но она предпочитает, чтобы ее называли Бен, верно, моя дорогая? – И мисс Ламберт, одарив меня улыбкой, – сплошные зубы, окаймленные яркой помадой, – сообщила: – Всех девочек, когда они начинают учиться в шестом классе, у нас принято называть исключительно по имени. Это создает ощущение общности, семьи. Они и меня по имени называют – просто Джо. Верно, девочки?

Девочки с разной степенью энтузиазма выразили свое полное согласие с мисс Ламберт, а она продолжала рассказывать, как ей удалось создать в школе «поистине домашнюю обстановку». Ученица «Малберри Хаус», вещала она, должна быть девушкой, уверенной в себе, честолюбивой, современной, пользующейся популярностью как у подруг, так и у представителей противоположного пола. Насколько я успел заметить, все девицы были весьма упитанными, длинноногими и носили невероятно короткие юбки; исключение составляла только одна: та, которую звали Бен; это была невзрачная девочка с мелкими чертами лица, чем-то напоминавшая мышку; и, по-моему, сейчас она чувствовала себя не в своей тарелке.

– Ну что ж, – сказала мисс Ламберт, повернувшись к девицам, – оставляю вас в умелых руках Роя. А вскоре вы познакомитесь и с остальными учениками этого класса. Не забывайте того, о чем я постоянно вам твержу: всегда помните свое место. И место каждой из вас, разумеется, должно быть одним из первых в классе, дабы вы могли смотреть на всех этих мальчиков с превосходством.

И с этими словами она удалилась, сопровождаемая льстивым смехом девиц (не смеялась только одна Бен, и она, пожалуй, уже начинала мне нравиться); а мне пришлось объяснить, что, пока мы находимся в классе, я для всех своих учеников всегда только мистер Стрейтли, как бы это ни противоречило взглядам учениц «Малберри Хаус», которые привыкли называть свою директрису просто Джо.

Боюсь, остальную часть урока я потратил на бесплодные попытки как-то согласовать свою собственную методологию (испытанную и проверенную за тридцать четыре года в «Сент-Освальдз») с той «методологией для девочек», согласно которой они с первого года обучения в «Малберри Хаус» воспринимают латынь как некое развлечение и полагают, что этот предмет не требует и не должен требовать от них никаких усилий (например, внимательного изучения грамматики, письменных переводов или чтения литературы). Из первогодков в моей группе по латыни в этом году было всего трое мальчиков, и они попросту утратили дар речи, когда ученицы «Малберри Хаус» сообщили, что весь прошлый год на занятиях по латыни им в основном показывали разные фильмы, практически не занимаясь изучением самого языка. У меня лично есть большие сомнения относительно исторической аутентичности таких кинематографических шедевров, как «Гладиатор», но, как оказалось, та особа, что в «Малберри Хаус» отвечает за преподавание классических языков, на самом деле является учителем истории; в результате изучение классической филологии превращено там в классическую схему знакомства с предметом, то есть в некий набор учебных модулей, ту или иную комбинацию которых выбирают сами девочки.

Вот большинство и выбрали определенные направления тогдашней римской моды; исключение опять же составила девица по имени Бенедикта; она – возможно, из чувства протеста – выразила желание заняться Цицероном.

Из прочих новостей: наконец-то появился Маркович, тот самый новый преподаватель с кафедры Дивайна. Как я и предполагал, он оказался типичным Офисным Костюмом. То есть по природе это делец. По всей видимости, он где-то читал лекции о новых методах использования IT для изучения иностранных языков, потому и опоздал к началу триместра. У него рыжеватые волосы, а глаза весьма интересного оттенка – зеленые, как виноград; он, как и Дивайн, носит шелковые галстуки; он, как и Дивайн, пьет чай исключительно из школьных чашек; у них с Дивайном даже речь удивительно похожа – некая смесь канцелярщины, угодливости, вызванной желанием ублажить клиента, и туповатого самодовольства.

Дивайн, разумеется, страшно доволен: ведь это все равно что иметь этакую «бонсай-версию» себя самого.

– А мне казалось, что вроде бы это не к добру, если повстречаешь своего Doppelganger? – пошутил я.

– Вы имеете в виду молодого Марковича? – улыбнулся Дивайн. – По-моему, он идеально в наш коллектив впишется. – Он посмотрел туда, где за дверью из матового стекла, находившейся ровно напротив его кабинета, Маркович вел урок у первогодков. Впрочем, я не был уверен, что там именно урок: шум в классе стоял изрядный. О чем я и доложил доктору Дивайну, но он лишь снова улыбнулся этой своей надменной улыбочкой и сказал:

– Да, у него освежающе современный подход. Впрочем, от вас, Стрейтли, вряд ли можно ожидать, что вы с подобным подходом знакомы.

– Stercus accidit, Дивайн, – без особого энтузиазма заметил я. С тех пор как Дивайн дал понять, что втайне знаком с некоторыми наиболее солеными латинскими выражениями, мне стало уже не так интересно оскорблять его как бы исподтишка.

И я поспешил удалиться в свой класс № 59, этот бастион цивилизации, но даже и туда доносился шум с урока немецкого языка: очевидно, ученики Марковича изображали в лицах расцвет и падение Третьего рейха.

Я сунул в рот лакричный леденец и попытался не обращать на шум внимания. Дисциплина на кафедре германистики – прерогатива Дивайна, вот пусть он и занимается ее укреплением. Я понимал: сколь бы ни было сильно искушение, я не имею права вмешиваться и нарушать тем самым правила школьного этикета. Однако если этот новый преподаватель не в состоянии справиться с первогодками, не прибегая к представлению с надетыми на палец куколками или к жонглированию предметами, то можно себе представить, как у него пойдут дела с немецкой группой из моего 4S.

На французской кафедре у нас даже два новых преподавателя, но, я полагаю, лишь время покажет, на что они способны. Мисс Смайли, тоненькая блондинка, явно преподавала только в младших классах, и теперь это, конечно же, сказывается на ее манере вести себя в классе – я даже через стену слышу, как она блеет и сюсюкает. Зато у мисс Мэлоун голос напоминает береговую сирену; она, безусловно, лучше оснащена для того, чтобы оказывать должное сопротивление бунтарскому духу, который неизменно овладевает учениками в пятницу после полудня; впрочем, я уже начинаю подозревать, что шума в ней куда больше, чем сути. Во всяком случае, пронзительный голос этой «береговой сирены» сегодня весь день раздавался в Верхнем коридоре, и под конец занятий она, по-моему, настолько устала, что ей прямо-таки не терпелось поскорее убраться из школы. Дело в том, что мальчики-подростки, в целом ученики достаточно разумные, обладают бурной, свойственной этому возрасту энергией, которая буквально бьет через край. А их система ценностей – уж какая есть, – которая по капле складывалась у различных поколений учеников в течение многих лет их противостояния школьной администрации, предполагает, что они скорее поставят под вопрос авторитет того или иного преподавателя, чем сразу же ему подчинятся и покорно наденут предложенное ярмо. Между прочим, именно поэтому выпускники «Сент-Освальдз» и достигают впоследствии столь разнообразных и впечатляющих успехов; но таким «училкам», как эта «береговая сирена», наши мальчишки сразу же бросают вызов. И я, став невольным свидетелем сегодняшнего представления, сильно подозреваю, что мой 4S нашел себе новую игрушку.

Что же касается Джонни Харрингтона…

Мне он и мальчиком-то никогда не нравился, а уж теперь, взрослым, и подавно не нравится. Но я и представить себе не мог, что даже столь неприятный тип, как он, способен проявить такое бессердечие и черствость, чтобы отказать в исполнении предсмертного желания Гарри Кларка, который просил всего лишь о том, чтобы ему позволили упокоиться с миром в том месте, которое он любил больше всего на свете…

Наш капеллан, правда, сразу предупредил меня, что лучше забыть об этой просьбе и «не ворошить прошлое», а если я все же стану «растравлять старые раны», то лишь нанесу этим вред нашей школе. Я это, разумеется, понимал. Как понимал и то, что капеллан по-своему прав. Однако принять его совет я все же не мог. Не мог я допустить, чтобы Харрингтон вновь одержал победу. И потом, Гарри, безусловно, заслуживал лучшего отношения. Так что под конец школьного дня я все-таки отправился к директору.

Но дверь его кабинета была заперта, хотя он клятвенно обещал, что для нас она всегда будет «распахнута настежь». Секретарша Даниэль, являвшая собой первую линию обороны от внешнего мира, сочувственно на меня посмотрела и сказала, заглянув в ежедневник:

– У него там доктор Маркович. Может быть, вы согласитесь вместо директора переговорить с доктором Блейкли? Он по четвергам после занятий всегда свободен.

Я вполне убедительно дал ей понять, что иметь дело с Вещью № 1 у меня ни малейшего желания нет.

– В таком случае директор наверняка сможет вас принять в пятницу во время обеденного перерыва, – сказала Даниэль. – Если, конечно, у вас не столь срочное дело…

– Очень срочное!

В итоге мы договорились, что директор, наверное, сможет принять меня завтра утром.

– Только он очень рано приходит, – сказала Даниэль. – И если бы вы смогли оказаться здесь примерно в четверть восьмого…

– В четверть восьмого? Он что же, и спит тут?

Даниэль одарила меня улыбкой, которую обычно приберегает для учеников, опоздавших на свой автобус, или потерявших деньги на обед, или ободравших коленки на спортивной площадке.

– Я знаю одно: он удивительный! – с мечтательным видом сказала она.

Великие боги! Неужели и ты тоже? Но я предпочел воздержаться от комментариев, по опыту зная, что спорить с секретаршами директора столь же неполезно, сколь и опасно. Я распрощался с Даниэль и отправился в комнату отдыха, дабы успокоить нервы чашечкой чая.

Там я обнаружил Эрика, который сидел за одним из агрегатов, недавно приобретенных директором, и с мрачным видом пытался открыть свою электронную почту.

– Чертов Харрингтон! – сказал я, наливая в кружку чай. – Интересно, кем он себя воображает? Моя дверь для вас всегда открыта! Она открыта только для тех, кто явился с жалобой на какого-нибудь несчастного зубрилу, но когда речь идет о последнем желании умирающего…

Эрик оторвался от экрана и посмотрел на меня.

– Значит, ты уже знаешь о старине Гарри?

– Да. И если Харрингтон не…

Эрик прижал к губам палец и прошептал:

– Пожалуйста, Стрейтли, не так громко.

– Что? Неужели и ты переметнулся на его сторону?

Эрик с несчастным видом пробормотал:

– Послушай, Стрейтли, дело совсем не в этом… Мне просто кажется, что наш капеллан, возможно, прав. Что хорошего, если мы все это снова вытащим наружу? Тем более после стольких-то лет.

– Гарри такого отношения не заслужил! Мы непременно должны устроить в его честь поминальную службу.

– По-моему, ты просто упрямишься, – сказал Эрик, по-прежнему стараясь не повышать голос. – Я знаю, как тепло ты к нему относился, но все это было так давно, а нам по-прежнему нужно выполнять свою работу. In medio stat virtus – разве не так это звучит на латыни? «Добродетель где-то посредине». Во всяком случае, сейчас явно не имеет смысла высовываться. Тем более во имя какой-то старой, давно всеми забытой истории.

Мне бы следовало догадаться. Впрочем, я и так знаю, что Эрик отнюдь не герой. Еще в детстве он любил подсчитывать долю каждого и всегда знал, когда стоит драться, а когда сбежать; а я всегда оставался и вступал в драку при любых обстоятельствах, при любом количестве врагов. Именно благодаря этому я и стал тем, кем являюсь сейчас; и мои ученики это во мне чувствуют, понимая, что мой девиз – «Все или ничего», и знают, что со Стрейтли лучше не связываться, потому что он сумасшедший и никогда не сдается. А Эрик при всей его внешней грубоватости, даже ворчливости, имеет душу излишне нежную и слабую, и мальчишки-подростки, привыкшие сразу хватать противника за горло, мгновенно это замечают.

И все же я надеялся, что Эрик проявит большую верность – и Гарри, и нашей старинной школе. Я надеялся, что у него хоть раз хватит мужества, чтобы забыть о собственных интересах. Я налил себе еще чаю и ушел с кружкой к себе в класс, снова ощущая болезненно-повелительные толчки моего сердца, которое давно уже начало прихварывать и сейчас металось, словно выбирая, в какую точку грудной клетки лучше нанести удар. Я тщетно старался выбросить из головы наш разговор с Эриком или хотя бы не принимать его чересчур близко к сердцу, однако реакция моего старого друга слишком сильно меня разочаровала – и уже далеко не впервые.

Новый уборщик снова оказался у меня в классе: он поливал мои традесканции.

– Надеюсь, вы не возражаете, мистер Стрейтли? – спросил он, заметив меня. – Мне показалось, что ваши растения хотят пить.

– Ну да, в итоге они привыкнут к вашей заботе и избалуются. А потом мы и глазом моргнуть не успеем, как они забастовку устроят, требуя больше солнечного света и более плодородной земли.

Уинтер пожал плечами.

– Но я вовсе не против о них заботиться. Я и за орхидеями нашего капеллана присматриваю.

– Неужели он доверил вам свои орхидеи? – удивился я. – Вы, должно быть, просто гипнотизер. Он же никому к этим орхидеям даже притрагиваться не разрешает. Они для него как дети, которых у него никогда не было.

Уинтер улыбнулся.

– Я знаю, – сказал он. – Но мы с этими орхидеями старые друзья. А одну из них капеллан даже подарил моей матери, когда она из «Сент-Освальдз» уходила. Видите ли, – пояснил он, – моя мать тоже здесь раньше работала. Уборщицей. Я тогда еще совсем маленьким был, и она иногда брала меня с собой.

Я присмотрелся к нему повнимательней. Каштановые волосы, голубые глаза. Возраст – примерно под сорок. Лицо в общем такое, что его вполне можно и не заметить, и все же оно казалось мне странно знакомым. Если учесть, что живет Уинтер в Белом Городе, то можно предположить, что я, возможно, его где-то там уже встречал. Хотя он говорит, что в детстве не раз приходил сюда с матерью – лет тридцать назад…

– А все-таки я вас вспомнил! – воскликнул я. – Вы сын Глории.

– Верно, – сказал он.

Глория Уинтер – ну да, это, конечно же, именно она. Ее-то я довольно хорошо помню. Тогда в школе уборкой занимались исключительно женщины, и мы, преподаватели, обращались к ним запросто, по имени – но отнюдь не из чувства превосходства, а потому, что благодаря этому возникала иллюзия добрых приятельских отношений с ними.

Я уже говорил, что события прошлого сохранились в моей памяти куда лучше событий недавних; вот, например, я только что сунул руку в карман, рассчитывая вытащить оттуда пакетик с леденцами и совсем позабыв о том, что сам же положил этот пакетик в ящик учительского стола. Да, память, несомненно, начинает мне изменять, однако лицо Глории Уинтер мгновенно предстало предо мной с удивительной четкостью. Глория в свое время была женщиной весьма привлекательной, хотя и с несколько резковатыми, на мой вкус, чертами лица; у нее были черные, как вороново крыло, волосы и удивительно красивые глаза – про себя я всегда называл их «испанскими». Вспомнив Глорию с ее испанскими глазами, я вспомнил и ее сынишку, серьезного мальчика лет семи-восьми, который обычно тихонько сидел на лестнице и смотрел, как его мать ходит взад-вперед с машинкой для полировки паркета по нашему Среднему коридору.

А Уинтер посматривал на меня довольно весело, как мне показалось; возможно, вспоминал того Стрейтли, каким был я в дни моего «былого величия».

– Как поживает Глория? – спросил я.

– О, мама давно умерла.

– Простите. Мне, право, очень жаль…

Уинтер молча пожал плечами, вытряхнул мусор из корзины в большой черный мешок и лишь после этого сказал:

– Никогда ведь не думаешь о том, что такое может случиться. Кажется, что твои родители будут жить вечно.

Я кивнул. Он был прав, разумеется. Я получил тот же урок, когда был в его возрасте. И я вдруг вспомнил своих родителей – как они сидели рядышком в доме престарелых «Медоубэнк», точно самая старая пара на свете из популярной сказочной пантомимы «Дети в лесу».

– По-моему, от некоторых людей прямо-таки исходит ощущение бессмертия, – сказал я.

Уинтера, казалось, несколько удивили мои слова, но он согласно кивнул.

– Да, это точно. Это вы правильно сказали.

Какой необычный молодой человек, подумал я и отошел, чтобы больше не отвлекать его от работы. Он совершенно не похож на простого уборщика, хотя, конечно, еще нужно убедиться, что он еще и чистоту умеет наводить не хуже нашей старушки Мэри. С другой стороны, сын Глории здесь отнюдь не чужой. Ему хорошо знакомы эти старые стены и коридоры. В отличие от Джонни Харрингтона, кстати сказать, который уже сейчас считает себя одним из Старых Центурионов, хотя ему было всего четырнадцать, когда он, проучившись в «Сент-Освальдз» менее года, навсегда нашу школу покинул.

Домой я снова пошел пешком через парк. Мне нравится, что такие прогулки всегда отлично прочищают мозги. Осенний ветер уже успел сбить с ветвей созревшие конские каштаны, и на земле валялись их лопнувшие скорлупки, из которых, если поддать ногой листву, выкатывались толстенькие коричневые плоды. Я не смог удержаться – подобрал один каштан и сунул в карман пальто. Пусть лежит там подобно некоему талисману, пока не поблекнут его блестящие бока.

И в голову мне снова полезли мысли о Харрингтоне. Интересно, а он снисходил когда-нибудь до того, чтобы подобрать с земли горсть каштанов? Да и вообще, играл ли хоть раз кто-нибудь из этой троицы в «Чей каштан крепче?» – уж больно чистенькими и безупречно добродетельными они всегда выглядели. Во всяком случае, на мой взгляд. Впоследствии мне, правда, пришлось в этом усомниться, хотя и не юный Харрингтон был, разумеется, главной причиной той печальной истории. Но в тех событиях он тоже участвовал. Именно с него-то все и началось. И сейчас тоже именно он выпустил на волю призраки прошлого – точно дитя, завладевшее волшебной лампой, из которой вместо света исходит тьма…