Глава 10
На следующее утро после расстрела в лесу детей и монахов Валерий Раскатов проснулся со страшной головной болью. Вчера вечером, вернувшись в Овражное, он со своей бригадой хорошо отметил очередной «акт возмездия», так что сейчас с трудом соображал, где находится.
На деревянном столе в прокуренной комнате стояли пустые бутылки и тарелки с остатками закуски. Под столом и на лавках вповалку лежали храпящие революционеры.
Припоминая вчерашние события, Раскатов постепенно приходил в себя. И чем яснее становилось сознание, тем хуже были ощущения.
«Черт! Кажется, переборщил, – потирая виски, думал он. – Пацанов надо было оставить. Не хватало еще взыскание из-за них получить».
Он скинул вонючую, насквозь пропитанную потом рубаху и вышел из избы. Во дворе стояла кадушка с водой. Раскатов, фыркая и отплевываясь, с удовольствием в ней ополоснулся. Посвежевший и взбодрившийся, он подошел к ветхому забору, отделявшему его двор от соседского, и громко позвал:
– Егоровна! Подь сюда!
Из скособоченного домика выползла сморщенная бабка и направилась к забору.
– Принеси-ка. Там есть у тебя, я знаю.
– Окстись, милок! И так уж целковый задолжал.
– Неси, неси. А то знаешь! Мигом хибару твою опечатаю. По законам революционного времени.
Кряхтя и охая, бабка зашаркала обратно в дом. Минут через пять она появилась вновь, бережно, как ребенка, держа в руках литровую бутыль, полную мутной жидкости.
– Так как же с расчетом будет, милок? Заплатить бы надо.
– Не бойсь, не обманем, – говорил Раскатов, забирая бутылку. – Опосля за все разом расплачусь.
Он вернулся в избу, взял со стола пустой граненый стакан и, плеснув в него самогона, залпом выпил. В голове посветлело. Постепенно начал вырисовываться план действий.
Всегда с удовольствием докладывавший о своих «успехах», на этот раз Раскатов сильно опасался, что его не похвалят. Основную часть расстрелянных вчера составляли дети, а их трудно было подвести под статью «классовых врагов». Поэтому в отчете Раскатов решил главным инициатором расстрельного акта выставить не себя, а кого-нибудь из товарищей.
«Да вон, хоть Воронина, – решил он, глядя на посапывавшего на лавке подельника. – Чем не боец? И стреляет метко. Последнего-то, кажись, как раз он и уложил. Ему и карты в руки».
Определившись с зачинщиком и опрокинув еще полстакана самогона, Раскатов сел писать отчет. Партийное руководство требовало регулярных докладов о проделанной работе, задержка всегда вызывала нарекания. А пламенный революционер Раскатов не хотел, чтобы о нем сложилось мнение как о плохом работнике.
Но по поводу последней акции он все же сомневался. Поэтому, не зная, чем все обернется, до поры до времени он решил прекратить наведение «революционного порядка» и не устраивать вылазки. Опасаясь порицания за самоуправство, Раскатов не хотел новыми расправами испортить свою репутацию.
Тем временем в монастыре хоронили расстрелянных.
Когда братия попрощалась с новопреставленными и была замаскирована ниша в молельне, настоятель вновь вызвал к себе Игнатия.
– Нужно закрыть пещеры, – сказал он. – Если уж они на священника и на ребенка руку подняли, тут всего можно ждать. Подбери из братьев, кто попроворнее, да принимайтесь за работу. Чую, скоро за убиенными и сами убийцы к нам пожалуют. Торопиться надо.
– Неужто на храм замахнуться посмеют, отец Антоний? На саму Церковь Христову? – изумленно, будто не в силах поверить, спросил Игнатий. – Когда же это видано было на Руси?
– Сам суди. Невинных детей расстреляли. Чего еще ждать? Принимайся. Завтра пошлю Аркадия в дальнюю келью, нужно привести Исидора. Негоже в такое время одному оставаться. Да и мешать он будет. Он вам, вы ему. Уговорим его в общежитие перейти, а вы начинайте в келью кирпич таскать. Там много понадобится. Нужно будет ход целиком заложить, снизу доверху. Да вторую загородку поставить. Да землицы меж ними утрамбовать.
– Эка! Больно уж замысловато выходит, отец. К чему столько стен?
– А к тому. Чтоб в пещеру не попали, кому не надо. Келью найдут, в погреб спустятся. А там – стена. Не догадаются. А если и догадаются, начнут кирпич разбирать – только землю за ним найдут.
– Вон оно как! Хитро. Только это ж сколько кирпича нужно будет!
– Вот я и говорю. Принимайся. Незачем время терять. А я здесь займусь. Здесь ход закладывать не будем, просто засыплем землей. Доверху. Скажу Силуану да еще кому-нибудь с ним. Чтоб завтра же с утра и приступали. Здесь работы тоже много будет. Полностью весь ход засыпать – это не шутка. Закроют, потом нужно будет еще полы настелить. Пускай думают, что оно всегда так было. В общем, принимайся, Игнатий. С Богом.
Получив благословение, Игнатий покинул келью, а отец Антоний, сделав одно дело, не мешкая принялся за другое.
Закрыть пещеры, где покоились останки монахов, он считал очень важной, но не самой главной задачей. Отдав должное усопшим, необходимо было позаботиться о живых.
Жестокая расправа не оставляла сомнений – новая власть не пощадит никого. Поэтому Антоний хотел загодя, не дожидаясь прибытия «гостей», выслать из монастыря всех, кого только возможно. В то же время ему не хотелось создавать повод для лишних волнений и паники.
Раздумывая, как лучше все устроить, настоятель послал за Аркадием, своим неизменным и верным помощником, чтобы посоветоваться и найти верное решение.
– Мыслю, нужно людей уводить, – сказал он, когда Аркадий вошел в келью. – Отсылать отсюда. В скиты дальние или еще куда. Подальше от греха.
– Что так? – серьезно взглянул Аркадий.
– Расстрел – не шутка. Не иначе, безнаказанность они чуют, если так смело действуют. А значит, и сюда могут явиться.
– Продолжить захотят?
– Всякое может случиться.
– И как быть? Бросить храм?
– Храм не бросим. Я останусь, может, еще кто из братии. Если решимости хватит. Но остальным уходить нужно. Хотел посоветоваться с тобой, как бы нам все это сделать потише. Чтоб и братья не скорбели напрасно, да и вести ненужные не разнеслись. Узнают нехристи, что монастырь распускаю, еще хуже чего удумают.
– Куда уж хуже, – тяжко вздохнул Аркадий. – Ты вот что, отец Антоний, ты с глазу на глаз разговор веди. Лично. Объясни все как есть, скажи, что хорошего ждать неоткуда. А там уж пусть каждый сам решает. Кто поздоровее, может хоть прямо сейчас в леса уходить. Хоть в скиты, хоть в пещеры. Куда знают. Греха не будет. А вот старых да малых куда нам определить? Этих поодиночке в лес не отправишь.
– Может, детей из деревенских кто возьмет?
– Вряд ли. Сам знаешь, они, наоборот, стараются сирот к нам пристроить. У Ивана, вон, и родственники были, как без родителей остался, ан нет. Никто не взял. У каждого своих ртов хватает. Нет, не думаю, что в деревне возьмут.
– Тогда нужно подводу снаряжать да отправлять их старой дорогой. И не к Смоленску, а наоборот. Вглубь, подальше. Куда еще не добрались супостаты эти.
– Да есть ли еще места-то такие, отец Антоний? – с сомнением покачивал головой Аркадий.
– Найдутся. А здесь им на верную смерть оставаться. Лучше, что ли?
Последние слова настоятель почти прокричал, грозно глядя в лицо Аркадию. Но в голосе его слышалась боль, а не гнев.
Уговорившись, что Аркадий будет помогать ему в деле тайной агитации, Антоний одного за другим стал уговаривать монахов покинуть обитель. Он разъяснял, что, оставаясь и подвергая себя риску напрасной смерти, они никому не помогут, а только навлекут на него, настоятеля монастыря, невольный грех, что не уберег братию.
Тайно убеждая монахов уходить, Антоний добился того, что в Кащеевке никто не узнал про ежедневно пустеющие кельи в монастырском общежитии. Но для самих обитателей монастыря это не могло остаться незамеченным. Как ни старались Аркадий и Антоний, тревожные слухи и догадки передавались из уст в уста.
– В трапезной уже несколько столов убрали, – делился переживаниями Никита с маленьким Гришей. – Лавки пустые стоят.
– А кому сидеть-то? В монастыре и так уж никого не осталось, – озабоченно хмурясь, отвечал Гриша. – А кто и остался, не выходит. Исидора когда еще из дальней кельи привели, а так ни разу и не показался. Я даже не знаю, какой он из себя. А ты его видел?
– Видел. Один раз. Я однажды сам хлеб носил, Захарка заболел, не пошел. Пришел к келье, в сени зашел, хотел корзинку поставить, смотрю – волчица за мной следом идет. Спокойно так, не торопится. Зашла в сени, стоит, смотрит. Еда для нее уж готовая. Я как стоял, так и обмер. Ноги подкосились, на камень сел. Помнишь, в сенях-то лежит?
– Помню, как же.
– Вот. Сижу, ни жив ни мертв. А старец, не знаю, услышал, что ли. Дверь отворил, вынес сухарика и протягивает ей, волчице-то. Та морду потянула, слизнула с руки да и пошла себе. Тихая такая, послушная. Как собака. Вот ты и думай. Дикий зверь. Диких зверей с руки кормит. А теперь говорит, что виноват он.
– Кто говорит?
– Да старец же, Исидор. Или не знаешь? Это ведь отец Антоний всех уговаривает из монастыря уходить. Боится, что и сюда придут, убийцы эти. Не хочет, чтобы и здесь всех побили. Он и Исидора уговаривал. А тот говорит – нет. Не хочу, говорит, никуда идти, я, говорит, виноват, я грешник страшный, мне от казни бежать не след. А какой он грешник? Он – святой. Диких зверей в агнцев превращает. Вот ты и думай. Если он грешник страшный, то мы-то кто?
– Плачет он, – грустно проговорил Гриша.
– Кто?
– Исидор. Я слышал. Как мимо его кельи ни пройду – все время плачет. Даже через дверь слышно.
– Вот-вот. И хлеб он так и не тронул. Аркадий настоятелю говорил, что обе корзинки целые были, когда за ним в келью пришли. И Целительница пропала. Страшно. Что-то будет. Я уж и отца Антония спрашивал. Где, мол, она может быть, икона-то? Только он ничего не сказал. Не знаю, говорит. Она, говорит, однажды уже сходила с аналоя, может, и теперь сошла. Сам сердитый, брови хмурые. Известно, что с аналоя сходила. Только в тот раз, когда она сходила, ее нашли сразу же, а сейчас что-то не видать. И в Кащеевке нехорошо поговаривают. Дескать, сначала мертвецов привезли, потом икона пропала. Жди беды.
* * *
Дождавшись ответа на свой последний доклад, Валерий Раскатов был приятно удивлен. Вместо ожидаемого нагоняя, он получил не просто похвалу, а целое поощрение. Подробные наставления, что «так и нужно действовать», которыми пестрела бумага, окончательно утвердили его в намерении продолжать начатое дело «решительно и без идиотской волокиты».
Дочитав одобрительный отзыв, Раскатов выглянул во двор, где, покуривая и поплевывая, коротали время его боевые товарищи.
– Воронин! – крикнул он. – Позови-ка мне Стригуна.
Минут через десять в избу вошел невысокий темноволосый мужик. Блаженно улыбнулся – не иначе, успел опохмелиться.
– Так что же, товарищ Стригун, – обратился к нему Раскатов. – Где она, эта твоя Кащеевка? Помнишь, обещал показать? Настала пора нам с тобой в этот контрреволюционный монастырь наведаться. Навести там порядок. А? Как считаешь?
– А я что? Я завсегда. С нашим удовольствием, – радостно отвечал Стригун. – Хоть прямо сейчас можем отправиться.
– Нет, сейчас не надо. Сейчас иди проспись. А завтра утром, чтоб как стеклышко был, поведешь нас.
* * *
Тактика, предложенная Аркадием, приносила свои плоды. Через несколько дней после погребения погибших число насельников кащеевского монастыря уменьшилось почти втрое. В трапезной теперь собиралось не больше двадцати человек. В тишине просторного, полупустого помещения гулко раздавался стук ложек, наводя уныние и отбивая аппетит.
Входы в подземные пещеры были заложены и тщательно замаскированы. Отец Антоний специально ходил в дальнюю келью, чтобы все осмотреть и проверить лично. Он убедился, что работа сделана на совесть, о постороннем вторжении теперь можно не волноваться.
Оставалось последнее – собрать детей и престарелых монахов и отправить их в глубинку пережидать лихие времена.
– Старая дорога, она на заимку выходит, – объяснял Антоний Кузьме. – Помнишь, пасеку там держали?
– Как не помнить, – отвечал Кузьма. – Только это когда было. Давно уж быльем поросло.
– Вот и хорошо. Место заброшенное, все знают, что там никто не живет. Это и нужно. Будут искать, про него не подумают. Провизии соберем, на неделю-другую хватит. А когда нелюди эти успокоятся, решат, что все ушли и караулить больше некого, можно будет ночью тайком мимо Овражного пробраться, да и прямиком на большую дорогу. Мыслю, нужно в дальние скиты уходить. Вглубь. Не подведи, Кузьма Иваныч, на тебя вся надежда. Сам знаешь, старики да дети в обители остались. Куда им самим в дальние пути подниматься? Пособи.
– Да я-то что. Мое дело маленькое. Было бы на пользу.
На следующее утро Антоний и Аркадий хлопотали возле подводы, рассаживая юных послушников и тех взрослых, кого накануне вечером удалось уговорить покинуть обитель. Таких было немного. Предчувствие чего-то решительного и страшного вместо испуга вселило в сердца отвагу, желание постоять за веру. Вдохновленные примером Исидора, те, кто еще мог бы уйти в леса, избежать опасности, оставались, чтобы встретиться с ней лицом к лицу.
Старец отказался от бегства категорически. Он безвыходно находился в своей келье, не принимал никакой пищи, не переставал плакать и молиться. На все уговоры и напоминания об опасности он отвечал, что заслуживает любой, самой страшной казни, «ибо повинен».
– Из-за меня имя святое хулится, – рыдая, говорил он. – Я расточил, я не уберег, я отдал на поругание. Из-за меня на Церковь Святую восстает тать.
Уверенность старца в неизбежности скорой кончины, его готовность, даже желание принять ее вносила в происходящее трагичную и щемящую ноту. Остающиеся в монастыре прощались с отъезжающими так, будто пришли их последние дни.
Вспоминая, что еще совсем недавно он вот так же рассаживал на телеге детей и укладывал свертки, Антоний едва сдерживал слезы.
– Что ж, кажется все, – заключил он. – Езжай, Кузьма. Бог даст, свидимся. Прощайте, братья, – обратился он к сидевшим в телеге монахам. – Не поминайте лихом.
Сказав это, настоятель поклонился в пояс и широко перекрестил всех, кто сидел в телеге.
Кузьма тронул вожжи, и верная Красавка неторопливо побрела со двора.
Проводив взглядом удалявшуюся телегу, настоятель направился в опустевший монастырь. Следом за ним поспешил верный Аркадий.
– Надо бы припрятать что поценнее, – нагнав Антония, вполголоса проговорил он. – Растащат оголтелые, где потом искать?
– Какие у нас ценности, Аркадий? – невесело усмехнувшись, ответил настоятель.
– Какие-никакие, а все-таки, – настаивал Аркадий. – Евангелие старинное, иконы. Жалко, Целительница исчезла. Так не вовремя! Явится где-нибудь, заграбастают ее нехристи. Хуже нет, если не в те руки попадет.
– Не попадет, – обнадежил Антоний. – А насчет Евангелия это ты дело говоришь. Нужно вообще книги перебрать, укрыть те, что постарше. Да и летопись скрыть не помешает. Незачем им ее читать. Пойдем-ка, займемся делом.
Монахи прошли в небольшую комнату, отведенную под библиотеку, и начали пересматривать церковные книги. Сортируя их и откладывая в сторонку те, которые находили нужным спрятать, они увлеклись занятием и не заметили, как на монастырском дворе появились несколько всадников.
– Так вот оно, значит, где гнездо поповское, – по-хозяйски осматриваясь, громко проговорил Раскатов. – Вот где главный очаг контрреволюции. Ладно. Разберемся. А ну-ка, ребята, волоки сюда всех, кто есть. Я перекличку делать буду.
Он соскочил с лошади и направился к монастырской церкви. Оттуда уже выходили Антоний и Аркадий, заметившие незваных гостей в окно.
– Ага! Вот и первые пташки, – широко улыбнулся Раскатов. – Здорово, отцы! Именем революции я уполномочен провести в вашей богадельне ревизию. Полный обыск и изъятие ценностей. Добровольная сдача казны зачтется.
– У нас нет казны, – ответил Антоний. – Монастырь бедный, живы чем Бог пошлет.
– Ой, батя! Вот это уж ты мне не рассказывай! У вас, попов, всегда кубышка припрятана, уж я-то знаю. Если сразу скажешь где, чтобы нам не трудиться, обещаю смягчить твою участь.
– Ищите. Что найдете, все ваше. А кубышки у нас нет.
Тем временем бойцы спецотряда, обходя кельи, выгоняли на улицу всех, кто еще оставался в монастыре. Среди людей в длинных черных одеяниях, сбившихся в тесную кучку посреди двора, выделялся пожилой монах с длинной, белой как снег бородой. Глаза его были красны от слез, но сейчас он не плакал. Во взгляде, отрешенном и бесстрашном, читалась готовность принять все, что пошлет судьба. Как будто все, что могло совершиться в его жизни, уже совершилось и теперь, что бы ни произошло, уже не имело никакого значения.
– Это все? – удивленно приподнял бровь Раскатов.
– Все, кто здесь, – доложил Колпаков. – Во многих комнатах пусто.
– Хм, странно. Ладно. Этих ты пока в сарае запри, Колпаков. Мы ими после займемся. Сейчас у нас поважнее дела есть.
Колпаков и Воронин повели монахов во главе с настоятелем в сарай, а Раскатов с остальными членами бригады отправился в монастырское общежитие делать «ревизию».
По дороге он отозвал в сторонку Стригуна и вполголоса спросил:
– Отсюда только одна дорога? Или еще есть?
– Была еще одна, только по ней давно уж никто не ездит. Она, поди, буреломом завалена. Длинная она, в круговую идет, в обход. По ней до Овражного-то целый день добираться. Кому охота? Эта короткая, напрямую. По ней и ездят. Удобно.
– Ясно. Ты вот что, Стригун, ты мне эту неудобную дорогу тоже проверь. Так, на всякий случай. Что-то больно уж мало монахов тут, в этом вашем монастыре оказалось. Или их всегда столько было?
– Не знаю. Это лучше у них спросить. Или из Кащеевки у кого. Из тех, кто часто тут в этой церкви бывает. А я не знаю.
– Вот ты и узнай. Общежитие-то, гляди, какое большое. А живут в нем, выходит, семь дедов древних. Как-то подозрительно. Съезди, проверь. Возьми с собой кого-нибудь, чтоб не скучно было. Вон, хоть Колосова. Посмотришь, так ли уж там все завалено. На короткой дороге мы никого не встретили. Может, на длинной кто попадется. Колосов! – громко позвал Раскатов. – Подь сюда на минутку. Тут товарищ Стригун тебе пару слов сказать желает.
Через несколько минут два всадника выехали с монастырского двора и скрылись в лесной чаще.
А революционный отряд занялся привычным грабежом.
Начав с монастырского общежития, бойцы не пропустили ни одного помещения. В поисках заветной «кубышки» они не поленились заглянуть в каждую щель, перевернули вверх дном все, что попалось на пути.
Но несметных богатств обнаружить не удалось. Раздосадованные «ревизоры» принялись крушить храмовую утварь, вымещая недовольство на лампадах и образах. А вскоре нашли другой способ поднять себе настроение. В монастырских погребах оказались запасы вина и закуски. Устроившись в трапезной, непрошеные гости принялись пировать.
К вечеру все были сыты и пьяны и, несмотря на небогатый «улов», чувствовали себя отлично.
Раскатов сидел за главным столом, там, где обычно сидел настоятель, и, осушая стакан за стаканом, давал указания подчиненным.
– Там это… книжки какие-то нашли, – кося глазом на большую бутыль темного стекла, стоявшую на столе, докладывал Колпаков. – Куда их?
– Книжки? Что за книжки? – поинтересовался Раскатов, закусывая квашеной капустой.
– Не знаю. Молитвенники, что ли…
– Молитвенники? Сжечь! Чтоб духу поповского на моей территории не было.
– Во дворе, что ли, жечь-то? – уточнял Колпаков.
– Во дворе? Хм… Не знаю. А ты где их нашел?
– А там у них комнатенка маленькая, в уголку. Там они и набиты. До потолка почти.
– Так и чего тебе еще? Зачем во двор тащить? Запалить комнатенку, да и вся недолга.
– Запалить?
– Запалить!
– А если дальше перекинется?
– Туда и дорога. Дотла изничтожить гнездо поповское!
В это время в трапезную вошел Стригун.
– Привез, – конспиративным полушепотом, будто боясь, что его подслушают, сообщил он командиру. – В самую точку вы угадали, товарищ Раскатов, не все они здесь были. В бега подались, крысы церковные. По старой дороге уйти хотели.
– Вон оно как? – Серый взгляд Раскатова стал жестким и колючим, он будто даже протрезвел. – Уйти, говоришь, хотели? Законной власти неподчинение оказать? Где они?
– Там, на дворе. В телеге сидят, под охраной. Как были, так и доставил.
– Та-а-ак. Именем революции! – выкрикнул он, шумно вставая из-за стола. – Всех в расход!
– Да там… дети да деды старые, – испуганно округлив глаза, попытался пояснить Стригун. – Чего их в расход? Они и сами скоро…
– В расход! – в бешенстве прокричал не привыкший к неповиновению Раскатов. – Или сам на их место хочешь?!
Рука его потянулась к нагану. Стригун, окончательно струсив, засуетился:
– Что вы, что вы, товарищ Раскатов! Пожалуйста, успокойтесь. Это я просто так сказал. По глупости. В расход так в расход. Чего их жалеть, попов этих. Только народ дурят. Кровопийцы.
– То-то, – садясь на прежнее место, угрюмо проговорил командир. – Сейчас запри их пока вместе с остальными. А как стемнеет, выстроишь в ряд там, где-нибудь подальше, возле сортира да и шлепнешь.
– Здесь неудобно будет, – чувствуя, как трясутся колени, решился возразить Стригун. – Больно уж деревня близко. Услышать могут. Пойдут разговоры. Как да что. Это ведь как бы оно… как бы без суда, без следствия получается. А люди здесь знаете какие. Самое гнилье. Им только повод дай. На весь свет разнесут чего и не надо.
– Да? – мутно взглянул Раскатов. – И что мне, по-твоему, прокурора сюда вызывать?
– Зачем прокурора? Просто келейно надо сделать, по-тихому. В лесу где-нибудь. Отвести подальше да там и распорядиться.
– Да?
– Не сомневайтесь. Верно говорю.
– Ладно. В лесу так в лесу. Только связать их надо будет. А то разбегутся, как овцы, не соберешь. Ступай, скажи, чтобы тех, что мы здесь нашли, из сарая выводили. Я сейчас подойду.
Стригун вышел, а Раскатов налил еще вина и проверил заряд револьвера:
– Ладно.
…Во дворе монастыря стояла телега, в которой, тесно прижавшись друг к другу, сидели юные и совсем старые монахи. Напряженно и испуганно глядели они на окружавший их со всех сторон караул.
Колпаков, получивший указание от Стригуна, уже отпер сарай и выводил оттуда арестованных.
– Этот возница ихний опять утек, – сообщил Колосов Раскатову. – Ловкий гад! Как уж между пальцев…
– А ты зевай больше, – огрызнулся командир.
Бросив взгляд на телегу и убедившись, что Стригун не соврал насчет детей и стариков, он еще сильнее укрепился в своем решении.
– А ну встать, чего расселся! – грубо толкнул он монаха, сидевшего на краю телеги. – Встать!
В это время из сарая выходил Антоний. Повернув голову на крик, он увидел телегу и сидящих в ней пленников. Взгляд его стал похож на взгляд Исидора. Слезы потекли по щекам…
– Слышь, Колосов, – распоряжался между тем Раскатов. – Поди-ка поищи веревку. Тут у них целое хозяйство, должна быть веревка.
– Вот, товарищ Раскатов, – тут же услужил Стригун, протягивая веревку, будто видел в этом шанс оправдаться за недавний промах. – Крепкая. В сарае нашел.
– В сарае, говоришь? Ладно. Теперь нужно за руки их связать. Умеешь? Смотри, покажу.
Раскатов был опытный каратель. Знал он, что если связать приговоренных за руки и за ноги, они аккуратно рядком попа́дают в вырытую могилу. Останется только засыпать. Но сейчас до могилы нужно было еще добраться, поэтому связывали только руки.
Действуя толчками и пинками, Раскатов выстроил монахов в два ряда. В одном стояли те, кого обнаружили в монастыре, в другом – кого вернули с дороги. Количество тех и других оказалось неодинаковым, и, чтобы уравнять ряды, Раскатов приказал трем мальчикам перейти из второй шеренги в первую.
Дети были испуганы и не сразу сообразили, чего от них хотят.
– А ну пшел! – прикрикнул Раскатов, толкая Никиту прямо на стоявшего в соседнем ряду Антония.
Тот поймал мальчика и крепко прижал к себе, скрыв его лицо в складках черной рясы. Двое других перешли без понуканий. Раскатов с помощью Стригуна стал связывать монахов друг с другом за запястья.
– Вот, смотри, – терпеливо объяснял он подчиненному. – Вот так обматываешь вот здесь и потом затягиваешь. И место оставляй, чтобы встык они друг к дружке не стояли, не прижимались.
Когда работа была закончена, две шеренги людей, как бы нанизанных на веревку, выстроились в монастырском дворе, Раскатов бодро произнес:
– Так что же, товарищ Стригун, где он там, этот твой лес? Веди нас, раз обещался.
