49: Интертитры

Лучшее определение для обложки – кустарная. Просто лист бумаги, подогнанный ножницами под размер стандартной пластиковой коробки. Под крупнобуквенным заголовком – размытое зернистое изображение. Наверное, кадр из фильма – Табби в мантии и в шапочке выпускника. Огромной указкой он тычет в какие-то меловые каракули на доске. Надеюсь, сама запись качественнее – по этому кадру вообще невозможно понять, внятный ли это текст или какой-то бред. Лицо Табби – его фирменная улыбка, в частности – различается лучше, но, может быть, лишь потому, что оно мне знакомо, приелось даже. Оторвав глаза от футляра, я решаюсь спросить:

– Где вы это нашли?

– В Интернете. Там всё есть. Надо только хорошо поискать.

Меня пробирает неожиданный озноб.

– Вы что, скачали его?

– Нет, купили на Интернет-аукционе.

– Недешево, – подчеркивает Биб.

– О, Натали, надеюсь, вы не переплатили.

– Разве речь может идти о деньгах, когда этот фильм так для тебя важен! Продажи твоей книги все равно покроют все. Может, даже вытряхнем дополнительный чек из издателей.

– Хорошая мысль, – говорит Кирк Колину, и они оба смеются.

В пользовании Сетью я, похоже, все-таки профан.

– Говоришь, кто-то с работы помог его достать? – обращаюсь я к Натали.

– Признаюсь – виновен, – говорит отец Марка.

Слишком поздно я осознал, что втайне молил о том, чтобы это был не Николас.

– Что ж, тогда – спасибо, конечно, большое.

– Всегда пожалуйста.

– Николас подыскал курьера, – поясняет Натали. – Иначе в срок мы бы его не получили.

– Паси, баба, шоры, щассс, – вылетает из моего рта.

– Эм? – Марк хихикает, и Николас смеряет его кислым взглядом.

– Я сказал, – откашливаюсь я, – спасибо большое еще раз.

– Всегда пожалуйста еще раз.

– Так где конкретно вы его нашли? – в этот раз мои слова обретают приемлемую четкость, но Николас все равно удивленно выгибает бровь и хмурится. Я собираюсь повторить вопрос – даже если во второй раз он прозвучит невнятнее, – но тут Марк предлагает:

– Давайте сейчас посмотрим Табби!

– Может, подождем пока? Нужно сделать заметки, – эти слова Кирк явно адресует мне.

– Я не против оценить вашу реакцию. И Колина.

– А как насчет нас? – спрашивает Биб.

Все мои непонятные сомнения вдруг уступают место безрассудству. Если она хочет посмотреть фильм – значит, несет ответственность за все, что с ней случится после.

– Все на просмотр! – говорю я так, будто нахожусь у себя дома и волен распоряжаться. – Давненько у Табби Теккерея не было такой большой аудитории.

– Подкрепитесь, пока не поздно, – говорит Уоррен.

Конечно же, никакого второго зловещего дна в его словах нет. Он просто предлагает снова наполнить бокалы. Приторная сладость, оставшаяся от торта, придает мерло неприятный привкус лекарства, отчего у меня в голове учащается пульс. Я не знаю, как повлиял вкус сладостей на апельсиновый сок Марка; его улыбка странно дрожит, а потом становится увереннее – думаю, в предвкушении предстоящего шоу. Он точно первый в очереди в смотровую комнату.

Уоррен берет обязанности организатора на себя. Он протягивает руку за диском. Я аккуратно держу тот пальцами за края, хотя это, пожалуй, излишняя предосторожность. Натали-то точно знает, что прикосновение к «активной» поверхности диска ни на что не повлияет, но кто-то и так уже запачкал его отпечатками пальцев – может, бывший владелец. Пока Уоррен ставит диск в DVD-проигрыватель, я сажусь рядом с Марком на диван, прямо напротив экрана. Натали на другой стороне, а мои издатели сидят возле наших ног на полированных половицах. Николас и Джо хотят оставить два места для хозяев, но Уоррен приносит с кухни стулья для Биб и для себя. К этому моменту Марк уже полон нетерпения, он болтает в воздухе ногами, которые размыто отражаются в глубинах пола. Когда Уоррен берет пульт, Марк произносит:

– Мы можем снова выключить свет?

– Почему, тебе нравится темнота? – спрашивает Биб.

Я пытаюсь понять по ее интонации, подразумевалась ли тут запятая, а Марк говорит:

– Она делает фильм реалистичней.

– Боже, у нас с реальностью вообще проблемы. Ладно, Саймон, это твой фильм. Тебе решать.

Ее первый комментарий настолько разозлил меня, что мне хочется перестать ее видеть.

– Я выключу свет.

Я не уверен, но мне показалось, что она испытывает беспокойство. Уоррен выключает свет. Комната освещается экраном, и тот словно обесцвечивает пространство внутри нее. Уоррен жмет на пульт, и экран приобретает небесно-синий оттенок. На протяжении некоторого времени ничего не меняется, и я начинаю волноваться, что диск может оказаться пустым. Но затем цвет неба заменяют титры.

Их не так много. «Табби говорит правду». Производство: Табби Теккерей. Сценарист: Табби Теккерей. В ролях: Табби Теккерей. Режиссер Оруэлл Харт. Обзор камеры расширяется от доски, на которой мелом написаны титры, чтобы показать нам Табби, втиснувшегося за парту. Затем кадр сменяется другим: Табби сидит в пустом классном кабинете. Оба кадра – слишком уж широкие.

– Неправильное соотношение ширины кадра и высоты, – замечает Колин.

– Неважно, – говорит Биб, словно успокаивая капризного ребенка. – Думаю, это лучшее, что можно было сделать в те времена.

– Колин имеет в виду, что вы показываете его неправильно, – говорю я. – Он, должно быть, был снят в полный экран.

– У тебя что-то не так со зрением? Он заполняет экран.

Я не отрываю взгляд от экрана, и боковым зрением мне кажется, что ее лицо и лица всех остальных мерцают.

– Мы имеем в виду, он был снят не так. Он не должен заполнять экран.

– Нам так нравится.

– Действительно, мы заплатили за широкий экран, – говорит Уоррен.

Сейчас Табби уже находится в классе, где проводит урок для учеников, которые швыряют друг в друга бумажками каждый раз, когда Табби поворачивается к ним спиной. Кажется, будто он говорит полную чушь. Словно бы осознавая неадекватность ситуации, учитель берет мелок и начинает строчить на доске почерком, который мне хорошо знаком. Но у доски свои планы; она вращается каждый раз, когда он пытается что-либо написать, Табби хватает и возвращает ее на место, после чего она неизменно снова переворачивается. Во время всего этого действа он сохраняет свой открытый немигающий взгляд и ухмылку. Я могу представить себе, что Табби впадает в отчаяние, так как не видно, чтобы он смеялся.

Возможно, спор о соотношениях убедил всех в неправильности подачи изображения. Что касается меня, то мне непривычно видеть Табби жертвой – и я чувствую неуместность названия фильма. Повисла неспокойная тишина, подчеркиваемая наличием акустической системы; я окружен отсутствием и одновременно угрозой возникновения смеха Табби. Может, все ждут, что я засмеюсь, так как это подарок мне на день рождения? Табби завершает очередную драматическую попытку и берет кусок мела, чтобы подвести итог. Я ожидаю новых выходок со стороны доски, и когда мел взрывается, едва только Табби выводит первый штрих, я испускаю удивленный смешок. Это определенно послужило сигналом для всех. Окружающие меня люди переполняются радостью.

Неужели фильм внезапно показался им таким смешным? Возможно, они долго сдерживали смех. Марк безудержно хихикает, Кирк и Колин не отстают от него. Хохот Уоррена почти так же пронзителен, как и хохот его жены; у них непривычно веселый вид, а между тем я не помню, чтобы когда-нибудь слышал их смех. Джо хохочет как Санта-Клаус, в то время как Николас выражает удовольствие от просмотра довольным похрюкиванием. Общий гвалт заглушает реакцию Натали. Она дрожит и льет слезы, и только по ее широкой улыбке и увлеченному взгляду можно понять, что она делает это от смеха. В зыбком свете лица смеющихся похожи на комедийные маски, а может, дело в том, под каким углом я на них смотрю. Я перевожу глаза на экран, где ученики перебрасываются совсем уж нелепыми снарядами – комки бумаги они заменили на бейсбольные мячи, которые швыряют друг другу в головы и в окна. В это время педагог Табби борется с мелком, выковыривая последние его кусочки из ноздрей. Он умудряется черкануть еще одну линию на доске, прежде чем возобновить свою комическую речь. Марк с трудом подавляет смех и произносит, захлебываясь:

– Я хочу знать, что он говорит.

– Хочешь, чтобы мы перестали шуметь? – выпаливает Кирк.

– Какой невоспитанный молодой… – Колин не договаривает последнее слово, превратив его в смех.

– Ты просишь нас быть потише, чтобы расслышать слова? – предполагает Кирк, хотя ему явно тяжело говорить из-за смеха.

Марк топает ногой, отчего пол под ним дрожит. Зыбкий свет искажает экран, делая его похожим на желе.

– Я просто хочу знать, – говорит он, уже не смеясь.

– Я уверена, он говорит какие-нибудь глупости, – произносит Натали.

– Но мы не можем быть уверены в этом, правда? – я понимаю, что она просто хочет успокоить Марка, но считаю, что лучше будет поддержать его. – Я тоже хочу знать. Даже если это просто бессмыслица, все равно стоит посмотреть, что он выдумал.

– Я расскажу тебе.

Я не могу разглядеть, кто сказал это, пока Кирк не произносит:

– Как ты собираешься это сделать, Колин?

– Я учился читать по губам. Нет ничего проще. Я собирался написать статью для «Кинооборзения» о том, что говорят актеры немого кино.

Смех Биб обрывается резко, словно прерванный фильм.

– Прошу прощения, вы были вовлечены в создание этого журнала?

– Вовлечен по самые уши, чем я горжусь. Много писал сам и редактировал.

– Ты не рассказывала нам это о своем друге, Натали, – ворчит Уоррен.

Я боюсь, как бы он или Биб не попросили Колина уйти до того, как он расшифрует фильм.

– Ты следил за тем, что он говорил, Колин? Я имею в виду Табби.

– Конечно. Я ведь здесь именно для этого.

Я пропускаю эту шутку и говорю:

– Можешь рассказать, о чем шла речь?

– По большей части о всякой херне.

Я надеюсь, что Биб не оскорбилась этим выражением.

– Ну, а если выделить общий смысл? – настаиваю я.

– Его там особо нет.

– Ну хоть что-нибудь конкретное, – говорю я. – Марку было бы интересно узнать.

Колин поворачивает свое тускло освещенное лицо ко мне и произносит слова, словно жрец, проводящий ритуал.

– Однажды открытый портал закрыть невозможно. Бесконечность должна находиться за пределами портала. Познанное никогда не станет непознанным, а непознанное – познанным. Все, что не может быть, – будет. Все откроется тому, кто ищет. Искомое будет выбирать искателя. Все двери открыты для него, и все двери – одно. Тот, кто открывает портал, и есть портал.

Скандирование Колина становится все более пародийным, хотя я и не мог сказать, что конкретно он высмеивает. Его речь вместе с некоторыми аспектами фильма, которых я не могу понять, вызывают у меня тревогу. У Табби закончился мел, и он пытается писать своим указательным пальцем, который вдруг ломается с таким ужасным треском, что становится понятно, почему фильм не выпустили. Он хватается за раненую руку и, приплясывая с широко раскрытыми глазами и ухмылкой на лице, замечает на полу какой-то предмет. Будь то мел или фаланга его пальца, он поднимает предмет и бежит к доске. Доска переворачивается, забрав Табби с собой. Когда доска останавливается, его перевернутое лицо висит внизу и все еще продолжает ораторствовать. Во время всего этого Колин произносит:

– Искатель – это шут вселенной. Он – ее шутка, и она – его искомое. Он должен выполнить предназначение, которое охватывает все время и пространство. Искания столь же древние, как и тьма. Все сотворено из тьмы, и все будет тьмой. Искатель услышит голос тьмы, который суть бесконечный смех.

Ученики Табби бросают комья грязи и какой-то сверкающей субстанции в своего учителя и в его упавшую академическую шапку. Видимо, это конец, хотя фильм и кажется незавершенным; без всякого предупреждения об окончании он прерывается. Когда экран становится белым, все обращают ко мне свои улыбающиеся лица. В неослабевающем свете лица кажутся если и не упрятанными под масками, то по крайней мере покрытыми бледным гримом. Ощущение, что все ждут, что я скажу, заставляет меня сделать это, даже не успев подумать:

– Это было обо мне?

Молчание затягивается, и наконец Биб говорит:

– Господи, и вот так человек благодарит за подарок.

– Наверное, не надо было вскрывать его до завтра, – говорит Уоррен.

Я подавлен нелепостью происходящего, но не более, чем своими собственными мыслями. Интересно, придумал ли Колин хоть одну из тех реплик, которые, как он утверждает, читал по губам. Если да – то почему он так поступил? И почему я задал этот вопрос? Уоррен включает свет, и я чувствую на себе испытующие взгляды, приходится приложить усилие, чтобы не закрыть лицо ладонями. Я не могу больше выносить такое внимание к себе, и поэтому с благодарностью смотрю на Марка, когда тот говорит:

– Колин?

– Сэр.

Марк не понял шутку и смешался, но лишь на мгновение.

– Вы поняли, о чем вы нам рассказали?

– Я бы назвал это бредятиной.

– Но почему это смешно?

Воцаряется тишина, словно все вокруг затаили дыхание. Биб смеется и говорит:

– О, Марк, ты мой золотой!

Я должен присоединиться к ним хотя бы для того, чтобы не так выделяться.

– Мне не смешно, – протестует Марк. – Не смейся надо мной.

Его выходка только усиливает всеобщее веселье, не в меньшей степени и мое. Он царапает запястье, словно веселье превратилось для него в физический раздражитель, и направляется к выходу из комнаты. Он еще не дошел до двери, когда Натали успевает подобрать слова, хоть и неуверенные:

– Ладно, Марк, не выступай. Давай насладимся вечеринкой.

– Она неправильная. Здесь нет шляп.

– Может, мы раздобудем их завтра.

Передо мной является видение, будто голову Натали венчает бумажная корона, украшенная камнями из папье-маше, а Марк носит повязку, напоминающую нимб. Я предпочел бы не знать, почему это видение приводит меня в замешательство, и я рад, что Марк меняет тему.

– Мы еще не играли.

– Думаю, эта вечеринка задумывалась для взрослых, – говорит Биб.

– Взрослые тоже могут играть. Мы собирались поиграть с мамой и папой Саймона, но так и не успели.

Кончики моих пальцев покалывают – ощупывая лицо и чувствуя, будто оно соскальзывает с черепа в темноте. Мой череп кажется мне таким же хрупким, как кости, которых я коснулся. Внезапно я начинаю сомневаться, что по дороге домой из Престона я видел именно сон, а не гораздо более раннее воспоминание, давно подавленное. Мне жаль, что Уоррен отвлекает меня, вынимая диск из проигрывателя и возвращая его мне, но его веселое лицо тут же рассеивает сожаление.

– Что ж, вернемся к вечеринке. Кому предложить выпить?

Я старательно пытаюсь затеряться в общем движении к двери, но тут Биб произносит: – На чем ты сидел, Саймон?

«На заднице». Я с трудом сдерживаюсь от грубости, когда оборачиваюсь, но на диване ничего не вижу.

– У тебя за спиной, – Марк хихикает.

Его слова звучат зловеще, пока я не понимаю их значение. Я кручусь быстрее, заставляя его смеяться надо мной, чтобы помочь забыть о неудачном вечере.

– Все еще позади тебя, – захлебываясь от хохота, произносит Марк.

– Ради всего святого, – возмущается Биб, видимо, не уловив шутку, и хватается за мой задний карман. – Ты настолько помешан на нем, что даже носишь это с собой?

Она держит в руке полоску с полудюжиной кадров. В какой-то момент мне померещилось, что она подбросила мне это, словно наркотик, но затем я вспомнил, что подобрал пленку в фургоне Чарли Трейси. Должно быть, я все это время таскал ее с собой, и сейчас замечаю, что она состоит из кадров с Табби. Я едва различаю его лицо, пока Биб держит пленку на свету. Она замирает, и ее рот удивленно округляется. Потрясенная тишина заполняет комнату.

Нарушает ее только один звук – скрип футляра от «Табби говорит правду», после чего я ослабляю хватку. Все возвращаются в комнату, чтобы взглянуть на полоску пленки, которую Биб держит двумя пальцами, но у меня закрадывается подозрение, что они тайком знали об этом.

– Что с ним не так? – сгорает от нетерпения Марк.

– Много чего, – чеканит Биб. – Убери эту пленку немедленно, Саймон, если не хочешь, чтобы я ее сожгла.

Разве можно разбрасываться подобными угрозами при ребенке? Она держит пленку на расстоянии вытянутой руки, словно хочет избавиться от нее, и ее пальцы закрывают кадр в середине полосы. Когда я беру в руки пленку, то вижу, что Табби облачен в мантию и академическую шляпу. Я во-зил кадры из первой сцены «Табби говорит правду» с собой по всему миру, даже не подозревая об этом. Он указывает на непонятную формулу на доске своей палочкой, больше напоминающей жезл, а пальцы свободной руки сложены в некий оккультный жест, настолько сложный, что пальцы выглядят деформированными. Следующий кадр показывает его уже с другим жестом, но как он может двигать пальцами так быстро? Я собираюсь рассмотреть третий кадр, когда Биб ослабляет хватку на четвертом, и я вижу, что оскорбил ее вовсе не тайный жест. Я нахожу в себе силы сохранить равнодушное выражение лица и задержать дыхание.

В кадре видны две девушки на кровати, припавшие к обнаженному мужчине. Одна придерживает рукой его член, другая – берет его в рот. Единственная обнадеживающая деталь – это то, что лицо мужчины находится за кадром, хотя слово «обнадеживающая» едва ли применимо здесь. Я узнаю его тело, постель и девушек. Это Джулия и Мона, и мы в доме Вильгельмины Харт.

Еще одна неприятная мысль возникает из хаотического шума, наполняющего мой хрупкий череп. Хотя волосы у девушек растрепаны, они выглядят слишком современными для старого фильма. Это, конечно, не прямая улика против меня, зато отсутствие реакции может меня разоблачить. Как я должен отреагировать? Лучшее, что мне удается, это выдавить механическую улыбку, сопровождаемую недоверчивым смехом. Я уже готов убрать пленку в карман и попытаться забыть о ней, пока мне не представится возможность подумать над ее содержанием, когда Колин хватает противоположный конец ленты.

– Это разве не тот фильм, который мы только что смотрели?

– Совершенно точно, – говорит Кирк.

– Боже, – Колин заметил интерполированный кадр. – Я догадывался, что там что-то странное, но чтоб такое! Мы же фактически сейчас переписываем историю кино. Это, должно быть, самое раннее использование двадцать пятого кадра.

– Идем, Марк, – говорит Биб громко, словно обращаясь ко всем присутствующим.

– Давай-ка, Марк. Тебе лучше отложить просмотр до более взрослых времен.

Словно не замечая возмущенного взгляда Биб, Колин говорит Уоррену:

– Когда его здесь не будет, могу я попросить тебя об одолжении?

– Пожалуйста. Спрашивай.

– У вашего проигрывателя есть покадровый режим? Я бы хотел еще раз запустить этот диск, чтобы просмотреть, нет ли там еще чего-нибудь из области подсознательного. Я бы многое поставил на то, что есть. Могу поспорить на Саймонову получку.

Мой ум готов отказаться от любых попыток понять, что реально, а что нет. Не знаю, может, у меня разыгрались нервы. Бледные чужие черты проступают сквозь знакомые лица, ставшие похожими на маски, но я определенно вижу, как Колин подмигивает Уоррену, добавляя:

– Вы тоже можете посмотреть, если хотите.