38: Я выступаю

Судя по всему, по крайней мере одна офисная вечеринка плавно перетекла на ярмарочные просторы. Колесо обозрения буквально ломится от ребят в деловых костюмах. Всякий раз, когда кабинки появляются над стоярдовым участком дороги, прилегающим к отелю, их пассажиры будто бы обращают свои серые от хмари лица ко мне. Видят ли они нечто позади меня, за крышей, о чем нужно срочно доложить своим мобильным телефонам? Вокруг меня, похоже, все уткнулись в экранчики – и водители автомобилей, и пассажиры длинных трамваев, огибающих площадь, и пешеходы на дорогах, и праздношатающиеся на тротуаре вокруг меня, так что не составляет труда представить, что кругом кипит безмолвное общение. Многие молча глядят на дисплеи своих телефонов, и по крайней мере один человек ухмыляется своему. От всех от них я отвлекся, когда на тротуар резво взъехала какая-то машина.

Передо мной – потрепанный «форд» цвета ржавчины, с внушительной вмятиной в передней пассажирской двери, дымящий так, что пары от дыхания снующих туда-сюда пешеходов с телефонами смотрятся жалко. Бледное лицо водителя приближается ко мне по мере торможения машины – он наклоняется поперек пассажирского сиденья, чтобы опустить окно. Им оказывается Чарли Трейси.

– Что стоишь? Чего ждешь? – кричит он.

Его черты не столь крупные, сколь кажется из-за салонного полумрака. Только его голова – точно такая здоровенная, как мне показалось. На нем вечерний костюм, накрахмаленная рубашка и бабочка, но в таком прикиде он скорее, в силу комплекции, напоминает вышибалу, чем лектора. Я сажусь к нему и тянусь к ремню безопасности, но он, не утруждая себя ожиданием, бросает машину через две полосы и несколько светофоров, успевших сменить свет с зеленого на красный.

– Давно у тебя эта машина? – интересуюсь я вслух.

– Да уж поболе того, сколько я тебя знаю.

Он что, решил, что я критикую его методы вождения? Я ведь всего-то намекал на то, что явился он не на своем монументальном фургоне. Поездка мигом ожила в памяти – не полностью, впрочем, многие подробности уже успели подернуться туманом. Я молчу, пока мы не съезжаем с широкой дороги, ведущей из города, на университетскую узкоколейку.

– Так куда еще ты меня хотел отвезти в прошлый раз?

Он нажимает на клаксон, и я пытаюсь как-то истолковать этот ответ, но потом понимаю: адресован он не мне, а стайке девушек в костюмах эльфов-помощников Санты. Когда они остаются далеко позади, исчезая даже из зеркала заднего вида, он поясняет:

– Сюда вот.

– Не понимаю.

– В университет. Держу пари, ты не знаешь, как с ним связан Табби.

Он преподносит мне это столь восторженно – по крайней мере, для его обычных манер, – что мне не хочется умалять его триумф:

– Расскажи мне.

– Не такой уж ты и крутой исследователь, хоть и в колледже учился, а? Быть может, эту твою книгу стоило написать мне. – Пока я думаю над тем, сколько еще подколов с его стороны смогу спокойно вынести, он добавляет: – Именно там он начал свое превращение в Табби.

– Стал устраивать свои первые шоу?

– Можно сказать и так. Вот увидишь. Он оставил все свои записи.

– Материалы учебного курса? Ну да, это было бы очень кстати.

– Говорю же: сам все увидишь. Умираю – хочу посмотреть на твою реакцию.

Дорога, пролегающая между индийскими ресторанчиками, становится загруженной. Какие-то странные люди в хлопающих на ветру красных нарядах и в скособоченных красных же цилиндрах нетвердой походкой пьяных туристов идут нам навстречу. Когда ресторанчики заканчиваются, дорога ведет мимо больших домов с не менее внушительными палисадниками, и ровно на середине мы разворачиваемся прямо посередь плотного движения и стрелой проносимся между парой зубчатых стальных ворот. За ними – церковь. Заброшенная, если я правильно понимаю – погост явно разровняли, чтобы получилась парковка. В свете уличных фонарей тени от голых деревьев падают на фасад из простого белого камня, на окна из цветного стекла. Внутренний двор занят добрым десятком автомобилей – Трейси приходится объехать церковь, чтобы подыскать местечко. Потянув за ручной тормоз, он сообщает:

– Лучше поторопиться. Опаздываем.

К тому моменту как я захлопываю дверь с громким скрипом, он уже взбирается на крыльцо, украшенное какими-то нечитаемыми плакатами, и тянет на себя дверь часовни. Мы заходим внутрь.

– А вот и он! Наконец-то! – кричит нам какая-то женщина.

Может быть, она имеет в виду меня – раньше я ее уже видел. Закутанная в шаль и увешанная цыганской бижутерией, она еще больше, чем прежде, напоминает гадалку. Узнаю и других присутствующих – луноликого билетера у входа в «Сент-Панкреатит», человека с заспанными глазами страдающего бессонницей, черепахоголового торговца плакатами, типа, чьи брови будто бы съела моль, бесцветную женщину с волосами, собранными в пучок.

– Какого черта, Чарли? – тихо спрашиваю я. – Где я?

– А ты как думаешь? На нашей рождественской сходке.

Возможно, он сказал на ИХ рождественской сходке, но все собравшиеся приветствуют его как своего, когда он проходит в свободный центр зала, где некогда высился алтарь:

– С Рождеством, Чак!

– А вот и еще один из наших!

– Почетный гость!

Увы, никто не признает меня, когда я выхожу следом. Выбрав стульчик в первом ряду у левой стены, я предпочитаю до поры играть роль анонимного зрителя – но вот Трейси объявляет:

– Кто-нибудь из вас, смеянцы, слышал о Саймоне Ли Шевице?

По аудитории проносится явно недоуменный ропот:

– Лишенец? Какой-такой лишенец?

– Ли-Ше-Виц, – по слогам произносит Чарли, указывая на меня. – Лучший из молодых британских кинокритиков, так сказать. Сегодня он – наш почетный гость! Он расскажет нам о раскопанных собственноручно фильмах с Табби Теккереем!

– Сельдереем? – переспрашивает какая-то женщина – должно быть, в шутку.

– Величайшим забытым актером немых комедий! Вы о нем, наверное, и не слышали!

– Кто-то спрашивал о нем на ярмарке в Лондоне!

– Это был я! – заявляю я во всеуслышание, и оборачиваюсь навстречу их единогласно пустым взглядам. Человека, бросившего последнюю реплику, я так и не опознаю.

– В любом случае, я сказал достаточно, – объявляет Чарли. – Теперь вам предстоит услышать по-настоящему опытного, компетентного специалиста!

– Я чувствую себя скорее как жертва.

Надеюсь, этих моих слов никто не услышал – звучат они довольно абсурдно. Меня, похоже, завлекли на очередное бессмысленное действо – а бессмыслицы за время работы над Табби я наелся по горло. И все же я выхожу вперед. Чарли садится на мое место. Редкие аплодисменты уже стихли, и многие зрители выглядят скорее смущенными, чем доброжелательными.

– Не ожидал увидеть вас всех снова так скоро, – сообщаю я тем, кого узнаю. – Полагаю, и вы не ожидали увидеть меня.

Единственный ответ – это слабое эхо от моего последнего слова. Я отчаянно пытаюсь привнести оживление в ряды лиц:

– В любом случае, я здесь для того, чтобы поведать вам о том, что видел!

– Расскажи нам, где ты их видел! – взывает Чарли.

– В Штатах. У родственницы режиссера Харта. У нее есть почти все фильмы с Табби.

Взгляд Трейси явно указывает на то, что такой ответ слишком уклончив, и он говорит:

– И как они тебе?

– Я бы назвал их довольно революционными. По-своему они опередили время.

– Может, они до него не дотянули.

Тебе-то откуда знать, Чак? – так и хочется его поддеть, но я лишь спрашиваю:

– В каком смысле – не дотянули?

– Во многих. Возможно, они были таким старьем, что тебе показались чем-то новым, – усмехается он и прежде, чем я возмущенно разеваю рот, закидывает ногу на ногу, упирая черный лаковый башмак в бывший уступ для стихаря, и объявляет: – Расскажи нам про то, что ты видел, но только не корчи из себя профессора! Выступай. Дай нам славно посмеяться перед самым Рождеством.

И я делаю все возможное. Описываю, как Табби пытается объясниться с дантистом через выпирающие зубы. Рассказываю о том, какой хаос он устроил в библиотеке, о его злоключениях с елкой и шалостях с мышами в магазине одежды. Мой голос – неужто он становится еще громче, когда я подытоживаю каждый фильм? Возможно, виной всему эхо, а может – ощущение того, что никто из присутствующих не слышит меня. Их лица столь же неподвижны, как фигуры ангелов в окнах, застывшие, подобно жукам в янтаре. Мне удается возродить в уме образ Табби – столь ярко, что его озорное лучащееся лицо затмевает безмолвную аудиторию. О скольких фильмах я им рассказал? Больше десяти – точно. Когда я перевожу дыхание и оттираю пот со лба, опасаясь, что жест примут за чересчур театральный, я замечаю, что «гадалка» и билетер, человек со множеством подбородков, смеются – вернее, скалятся друг на друга, не производя при этом ни звука. Я уже представляю, как они общаются с помощью беззвучного смеха, билетер поднимает голову, отчего часть его подбородков расправляется:

– Да хватит уже рассказывать! – кричит он. – Показывай давай!

– Извините, но я не знал, что мне придется выступать…

– А ты выступи! Покажи нам пару его трюков!

– Но как я могу что-то показать? – Я киваю на Трейси: – Вот парень, который тут фильмы показывает.

– Покажи нам себя! – настаивает билетер.

– Ну, это я и делаю, – пытаюсь отшутиться я.

По рядам начинает гулять недовольное бормотание.

– Покажи нам то, что делал Табби в кадре!

– Ты – единственный, кто видел эти фильмы, – поддерживает требование Чарли.

– Но я же не актер. Я не смогу повторить за ним.

– Любой хороший лектор – в чем-то актер.

Я собираюсь сказать, что из меня и лектор, и актер – никакие, но тут кто-то, чье местоположение в зале я не определил, жалуется:

– Мы еще не смеялись. Нам сказали, что мы посмеемся.

Чувствуя, что всем им наплевать на мои попытки быть серьезным, я готов вскипеть. Ну и ладно. Не получилось развлечь их россказнями – пусть. Пусть они получат то, что хотят. С меня слетает всякая спесь – очень маловероятно, что я встречусь с кем-то из них снова, да и потом, в чем они смогут меня обвинить? В том, что стендапер из меня плохой? Моей карьере кинокритика это ну никак не навредит.

– Что ж, смотрите! – объявляю я, и эхо, подбадривая, вторит мне. Итак, что же выбрать? Что-нибудь попроще. – «Табби против телефонисток»! Табби просит связать его с каким-то конкретным человеком, и когда тот отвечает – он только смеется! Мы, конечно, ничего не слышим, фильм-то немой, но когда герои слышат его, тоже начинают хохотать и не могут остановиться.

– Все еще болтаешь? Показывай!

Меня смущает не столько неспособность вычислить говорящего – слова будто сказаны дублером, сокрытым где-то за рядом неподвижных лиц, – сколько отсутствие эха. Возможно, я стою на таком месте, откуда только мой голос резонирует – не могу припомнить, было ли эхо, когда говорил Чарли. Что ж, если все они хотят тишины – проще простого. Я достаю мобильник, прикладываю к уху и начинаю беззвучно смеяться.

Никто не отвечает даже тогда, когда я злобно вскидываю голову и подаюсь всем телом вперед, лишь мимикой и жестами передавая сообщение. С тем же успехом я мог бы добиваться реакции от неподвижных ангелов в окнах. Царящая вокруг тишина будто высасывает из меня энергию, лишает способности взаимодействовать с публикой. Я склоняюсь к левой стороне голой сцены в надежде на то, что действием этим как-то передам тот факт, что получаю звонок от Табби. Если я брошу телефон и бухнусь оземь сам, сподобятся ли они на смешок-другой? Мои выходки оставляют их безучастными, сколько бы яростного беззвучного веселья, заставляющего болеть растянутые губы и напряженные десны, я ни источал. Звук, похожий на приглушенное хихиканье, статичен – помехи от мобильника, не более. Никого я тут не насмешу – и это уже совершенно очевидно. Если аудитории наплевать на мои потуги, это ли не повод остановиться?

– Ну вот и все. Лучше у меня не выйдет, – говорю я. Вернее, пытаюсь сказать – но ни звука у меня не выходит.

– Всему виной джетлаг. Я торможу. Голос мой точно, – пытаюсь отшутиться я, но проку от таких шуток – ноль, коль скоро глотка моя ушла в глубокий отказ. Я сую мобильник в карман, так и не заглушив насмешливый бессловесный гул, который явно не может быть просто помехами. – Кто-нибудь видел мой голос? – я уже умоляю, но не издаю ни звука: я даже не могу понять, произношу ли слова или просто невесело насмехаюсь над собственным положением; и тогда начинаю скалиться. – Он где-то здесь, – говорю я (пытаюсь изо всех сил сказать) и гляжу на Трейси, как будто в происходящем есть его вина… или он чем-то может помочь. Я все еще давлю из себя слова, когда в качестве награды слышу наконец шум – хоть и не тот, которого столь отчаянно жду. Чарли начинает смеяться.

– Я закончил выступать! Я задолбался! Я могу говорить! – Даже если мне удается произнести все это, вряд ли я смог бы расслышать собственные слова за его гоготанием. Улыбка Чарли столь широка, что вполне может превзойти мою. Он хватается за бока, будто пытаясь выдавить из себя еще больше смеха – и да, как так выходит, что звук порождает столь сильное эхо? Из-за моего смятения и судорожных попыток заговорить я не сразу понимаю, что все остальные присоединяются к нему.

– Да хватит! Я отказываюсь развлекать вас дальше! Баста! – Кажется, их забавляют именно мои потуги – и сопутствующее жалкое зрелище. Столь много веселья, столь много зубовного блеска – даже чинные оконные ангелы в своих просторных одеяниях выглядят повеселевшими. Нога Трейси соскользнула с уступа, и, обхватив ее, он весь сощурился от приступа смеха.

– Заткнись! – пытаюсь сказать я ему и всем остальным. – Я сказал, все! Достаточно!

Я стал осёл! Хвоста почал! Не уверен, что вышло именно так – невозможно понять из-за шума и гама. Звуковая мешанина воцарилась не только в моей голове – кажется, я теряю контроль над языком. – Хват и змеянцы! Зад книксен сьвсе! Хар ошшшш! – Все эти слова вдруг кажутся мне абсурдными интертитрами, и я всерьез начинаю бояться, что отныне, с этого момента, все мною сказанное будет автоматически превращаться в абракадабру, абру-кадабру, а-брак-ад-абру, брак ада, бру.

Ну разве я не должен хохотать сам, когда столь заразительно это делают другие? Чем я хуже? Куда делись мои слова? Я должен смеяться – делая глубокий вдох, такой, что глаза лезут из орбит, я откидываю голову назад и хриплю, не ведая, слышит ли меня хоть кто-нибудь. Внутри головы звук – несколько наигранный; но я определенно перекричал Трейси – его руки перестали сжимать бока, распластавшись ладонями кверху по скамье. Его лицо одержимо решимостью перещеголять меня по части оскала – и я чувствую, что это меня лишь распаляет. Теперь, когда мне удалось засмеяться, получится ли у меня остановиться? Все мое тело дрожит, будто в конвульсиях, и моя челюсть так болит, я боюсь, что не смогу закрыть рот. Прижимаю пальцы к щекам и пробую насильно захлопнуть его, используя большие пальцы как рычаги – но от истерики низ лица окаменел. Я должен перестать думать о смехе – такое впечатление, что если я продолжу, то навсегда потеряю способность мыслить по-человечески, нормально и связно.

Инстинкт берет верх, и мое тело вспоминает, что должно делать. Я отпускаю свою пульсирующую челюсть и обеими руками ударяю себя по лицу – со всей силы, на какую способен. Глаза у меня уже мокрые от смеха, и я с трудом вижу сквозь слезы. Мои усилия вызывают несколько шокированных вздохов, но большая часть зрителей, похоже, находит их еще более уморительными. Да и меня самого смешит нелепый звук шлепков ладоней по коже. Захлестнутый весельем, я едва дышу. Я возобновляю нападение на собственное пылающее лицо, а затем, от полного отчаяния, бью себя по обеим щекам одновременно. Либо удар освобождает челюсть, либо шок от боли заглушает истерику. Мои последние икающие смешки вскоре глохнут, но тело продолжает трястись – возможно, реагируя на нежданную бурю аплодисментов.

– Ты лучший! – кричит «гадалка». – Черт бы тебя подрал!

– Шпашибо! – плачу я. – Вше вышло шлучайно!

Овации заглушают мои слова. Когда хлопки наконец стихают, я вдруг начинаю бояться собственного голоса. Мне хотя бы больше не нужно обращаться ко всему залу. Я поворачиваюсь к Трейси, с лица которого еще не сполз развеселый оскал.

– Мне пора! – говорю я ему… чуть громче, когда понимаю, что слова выходят обычными, неповрежденными. – Ты можешь остаться, а я возьму такси.

Его лицо не меняется. Хоть бы моргнул! Улыбка будто застыла на лице, а глаза подозрительно безучастны.

– С тобой все в порядке? – кричу я сквозь слезы – вызванные смехом и болью в щеках.

– Да прекрати ты! – толкает его в плечо сидящая рядом женщина. – Уже не смешно!

Только когда он безвольно падает на нее, все еще широко улыбаясь и не закрыв глаза, она начинает кричать.