Маленькая Вера была очень маленькая. Она была такая маленькая, что учитель физкультуры, изнасиловавший ее, долго плакал, а потом покончил жизнь самоубийством. И позже все парни, тащившие ее с дискотеки домой, в постели первым делом тщательно мерили ее растопыренными пальцами и удивлялись: «Надо же, какая маленькая!» От этого Вера всегда нервничала, огорчалась, и все получалось неуклюже, а заканчивалось слезами. Ведь ей очень хотелось быть большой и жить в большом и светлом мире, на равных с большими и сильными людьми. Ее душе было тесно в маленьком теле, и каждое очередное напоминание совершенно не чувствующих этого парней было болезненным и обидным. А когда приезжий журналист однажды сравнил ее с Дюймовочкой, Вера не выдержала и убежала, отхлестав его по щекам и едва натянув одежду. Она пошла к морю, такому большому, ласковому и никого не унижающему линейными сравнениями. Решив укрыться от ветра под старыми лодками, Вера нашла там старого бомжа Михаила и, сама одинокая, потянулась к этому одинокому, мудрому, как бродячий кот, существу. И разрыдалась, выплакивая все обиды в заскорузлое сукно его демисезонного, на голое тело, пальто.

– Глупыха! – осторожно, будто птенчика, гладил ее бомж Михаил негнущейся, задубелой ладонью, – Да ведь у тебя вся сила в величине… А фуфнарика у тебя, случаем, не сыщется?

И Вера доверчиво протянула ему флакон только что купленного лосьона.

– Надо же, – уважительно сказал бомж Михаил, – Маленькая-то маленькая, а сердце, видать, большое.

Он выпил лосьон, долго и вкусно запивал его водой из лужи, а потом захрапел, аккуратно расправив под пальто позавчерашний номер «Комсомольской правды». А маленькая Вера долго сидела рядом, слушала море, укутывала Михаила старым половиком и поправляла на его голове свалявшуюся шапку… Когда она шла домой, улыбающееся большое солнце первыми лучами, будто растопыренными пальцами, пробежалось по ее фигурке, но Вера не обиделась и лишь улыбнулась в ответ. У открывшей дверь мамы почему-то замерли на губах обычные упреки и причитания, а Вера, повинуясь внезапному порыву, вдруг поцеловала ее, поднявшись на цыпочки. И уже засыпая, она услышала, как мама шепчет умывающемуся отцу: «Неужели наша дочь стала большой?»

Новое, незнакомое чувство не ушло со сном. Оно проснулось вместе с Верой и сильной, большой пружиной толкнуло ее из старой, еще подростковой кроватки в бурлящую круговерть жизни. Настоящей жизни. И на дискотеке взгляды всех парней потянулись именно к ней, но Вера прошла сквозь эти взгляды, как через мешающий, бесполезный кустарник. В самом углу на скамеечке она увидела одиноко сгорбившегося паренька в очках и подошла к нему. Он замешкался. Он снял очки и начал протирать их. Он поднял на нее глаза, и Вера вдруг увидела, что они такие же, как у старого бомжа Михаила, слушающего сейчас море у перевернутых лодок. А когда ночь сравняла все предметы, большие и малые, Вера, уловив смущение паренька, сама предложила зайти к нему выпить чаю. И полуподвальная тусклая комнатушка со швейной машинкой и журнальными вырезками на стенах стала, кажется, светлее, больше и выше, едва Вера вошла в нее. А она, сияющая и солнечная, распустив волосы, повернулась к мальчишке: «Ну как, нравлюсь я тебе?»

«Очень нравишься,» – пролепетал он, и его робкие глаза скользнули по Вере, по смятой кушетке и по свалившейся на пол змейке сантиметровой ленты…

Жизнь лежала вся впереди, как большая интересная дорога. Бесконечная дорога, сходящаяся на горизонте в маленькую, не имеющую размеров точку.