В джунглях было жарко и душно, как в бане. Василий с удовольствием попарился и похлестался веничком, нарезанным из лиан, поддавая водой на раскаленные солнцем камни. Хотел сгонять мартышек за пивом, но то ли они не понимали по-русски, то ли пиво здесь уже кончилось.

Дополняя сходство с баней, из чащи показалась вереница святых мудрецов, важно шествующих в чем их мудрецовская мама родила. Хряков попытался распросить их о дороге и возможных местах ночлега, однако голые мудрецы невозмутимо проходили мимо, никак не реагируя на его речи – может, были глухонемыми, а может, слишком уж глубоко ушли в свои мудрые мысли. Последний в их цепочке резко выделялся чрезмерной волосатостью и огромными размерами мужских особенностей, и майор подумал было, что сзади к ним пристроилась какая-нибудь горилла, по извечной обезьяньей привычке подражая действиям людей. Но при ближайшем рассмотрении это оказался тоже человек. А на вопросы Хрякова он неожиданно откликнулся, даже по-русски, хотя и с акцентом:

– Ты туда нэ хады, ты суда хады. Храм увидышь, там начлэг дадут, еда дадут, все дадут.

Василий поблагодарил и направился по тропинке, откуда пришли мудрецы. Вокруг раскинулись дремучие тропические леса. В чаще рычали тигры, пантеры и фердинанды, слоны хлопали ушами и раскатывали губы, дикобразы топорщились небритой щетиной, многочисленные попугаи кричали «попка дурак», обезьяны обезьянничали, а змеи прикидывались шлангами. Уже сморкалось, когда на поляне перед майором предстал древний храм, наполовину вросший в землю, а наполовину выросший из земли. Но сколько он ни звал хозяев, никто не откликнулся. Постучав в одну из замшелых колонн, аккуратно вытер ноги о пригревшихся на ступенях гадюк и вошел вовнутрь. Опять покричал, а ответило лишь гулкое эхо, сообщившее, что никого нет дома и предложившее оставить сообщение после сигнала.

Василий пошарил вслепую по стенкам, так и не найдя выключателя, и кляня волосатого типа, очевидно, что-то напутавшего, двинулся на ощупь. В храме было темно и пусто. Лишь в главном зале на алтаре горел огонь перед статуей какой-то многорукой богини со свирепым лицом и огромным красным камнем в пупке. Прикинув, что это все же лучше, чем ночевать под открытым небом, он выбрал место почище, пристроил в головах вещи и улегся, настроив бурчащий пустой живот на мелодию «Спят усталые игрушки» и прихлопнув нескольких зудевших над ухом назойливых скорпионов.

Приснилось Василию, что пришел он домой после бани, а жена со свирепым лицом, совершенно позабыв накормить ужином и не дав остограммиться, настойчиво лезет заниматься любовью. При этом у жены почему-то восемь рук, она навалилась сверху и давит своей тяжестью. Там, во сне, у Хрякова мелькнуло подозрение, что это может быть вовсе и не жена, а переодетый Каракурт, вздумавший его задушить, для чего он и принял восьмилапое паучье обличье. Поэтому следовало дать ему «маузером» по сопатке. Но настойчиво, не умолкая, в сон врывался звон будильника, и Василий старался объяснить не то Каракурту, не то жене, что ему пора на службу. Далеко не сразу он осознал, что уже проснулся. Восемь оплетающих его рук принадлежали четырем мрачным индусам в одних набедренниках, навалившихся на него и пытающихся скрутить. Хряков стал деликатно объяснять, что его с кем-то спутали, поскольку он отнюдь не голубой, и если не отвяжутся, вынужден будет набить им морды. Но индусы продолжали молча пыхтеть, налегая жилистыми мослами и мешая друг другу.

Сбивал с толку и дребезжащий посторонний звук – тот самый, который во сне ассоциировался с будильником. Оглянувшись, Хряков увидел, что подзуживая нападающих, на алтаре прыгает пухленькая молодая индуска, одетая чуть побольше, чем они. Кроме набедренника, на ней красовался еще пышный тюрбан, изящные ножки обвивали живые змеи, а в глубинах пупка блестел такой же камень, как у статуи, только на два размера меньше. Похоже, девица была из поклонниц какого-то нового направления «хэви металл», так как все смуглое тело отягощали металлические браслеты, кольца, цепи и подвески с колокольчиками на самых интересных местах – они-то и звенели при каждом движении. Но как следует разглядеть эти интересные места мешали агрессивные индусы.

Василий стал было вспоминать уроки каратэ и самбо, но спросонья и в суматохе не приходило в голову ни одного приема. Пришлось бить морды по-простому, без выдрючивания. Майор во всем любил порядок, поэтому уложил всю четверку вдоль стеночки ровненьким рядком с одинаково свороченными челюстями. Сплюнул:

– Предупреждал ведь по-хорошему, мать вашу через дышло!

– Так ты русский? – ахнула вдруг жрица, расплываясь в умильной улыбке.

– А то кто же? Китаец, что ли? А вы-то тут чего, совсем сдурели, на людей бросаетесь?

– Работа такая, – пожала она плечами, – Это ведь храм богини Дурги, а ей приносят человеческие жертвы. Может, слыхал про секту тугов-душителей? Обычно это место люди далеко стороной обходят.

– Не помню. Вроде, что-то такое в разведшколе рассказывали. А ты где так хорошо научилась по-русски говорить? В Лумумбе, что ли?

– Нет, здесь, – жрица казалась радостно взволнованной, не знала, где и как поудобнее усадить гостя, – Здесь Россию знают и любят. Давным-давно сюда приезжал один русский, Афанасий Никитин. Его тут до сих пор чтут и помнят, потому что он был сильный, смелый и добрый, не обижал маленьких, заступался за слабых, дружил с простыми людьми, сочувствовал угнетенным и помогал в борьбе с колонизаторами. И о России он много хорошего рассказывал – про Москву, про Красную площадь, про ГУМ, про Большой театр, про Гагарина. У нас его рассказы в храмовых летописях записаны, из поколения в поколение передаются.

– Значит, ваши индусы Россию уважают?

– Не только индусы. Вот в этом храме Афанасий Никитин подружился с несколькими танцовщицами, и от него пошли русские дети. Сейчас тут три деревни русских – и сама я, кстати, тоже русская. Вера только прежняя осталась, ведь танцовщицы храму принадлежали. А школа у нас русская, грамоте учимся по «Хождению за три моря». Детей по-русски воспитываем, обычаи русские соблюдаем, костюмы русские носим…

– Ну, знаешь, – Хряков покосился на колокольчики, браслеты и змей, ласково потирающихся о босые ноги. – В России в таком виде девушки редко ходят. Разве что самые крутые.

– Ах, это! – отмахнулась она. – Так это спецодежда, в рабочее время. Сейчас приведу себя в порядок.

Смахнув змей, сказала им «брысь», и они шустро уползли ловить мышей. А жрица упорхнула куда-то в подсобку, откуда выплыла в лаптях, цветастом сарафане и кокошнике.

– Как же звать-то тебя? – поинтересовался майор.

– Никита. У нас всех мальчиков называют Афанасий, а девочек – Никита. Стало быть я – Никита Афанасьевна. А тебя?

– Василий. Можно Вася.

– Ой, что ж это я! – всплеснула она руками совсем по-русски, отчего все побрякушки под сарафаном отчаянно громыхнули, – Как у нас на Руси говорят, соловья баснями не кормят. Ты ведь, Вася, голодный небось!

– Да уж, не отказался бы от хорошей говяжьей отбивной.

– Говядину нельзя, – искренне расстроилась хозяйка, – Корова у нас – священное животное.

– Да ладно, фиг с ней, с коровой. Я сейчас так жрать хочу, что и мартышку слопал бы или крокодила.

– И обезьяна – священное животное. И крокодил тоже. Лучше я тебе щей разогрею. Правда, капусты здесь нет, так мы из квашеных бананов варим. Есть еще каша кокосовая. А хочешь – блинков из киви напеку?

– Давай уж что есть, – вздохнул майор.

Жрица сердито залопотала по-индийски, бесцеремонно пиная валяющихся душителей. Приведя их в чувство, отправила работать, подгоняя с помощью рукоприкладства и ногоприкладства. Побитые индусы резво забегали, притаскивая чугунки, миски, деревянные ложки и начищенный медный самовар.

– Чай у нас хороший, настоящий индийский, не подделка какая-нибудь, – не без гордости заверила Никита Афанасьевна, отослав слуг прочь и поставив еду разогреваться на огонь алтаря.

– А покрепче чая ничего не найдется?

– Да это сколько хочешь! Самогон-то у нас, считай, в каждой избе гонят. Правда, нам в храме не положено, но для гостей держим – ну сам понимаешь, вдруг кого-нибудь подпоить потребуется, чтоб схватить и в жертву принести.

Когда она достала большую мутноватую четверть, заткнутую ананасовой кочерыжкой, Василий почувствовал, что ему здесь определенно нравится. Мечтательно вздохнул:

– Эх, жаль, граненого стакана нет!

– Есть! – жрица аж захлопала в ладоши и подскочила в приступе детского восторга, – От самого Афанасия Никитина остался! Он тоже из граненого стакана предпочитал, и мы его как величайшую реликвию храним! Надо же, счастье-то какое, что он снова человеку из России послужит!

С глубоким поклоном Никита Афанасьевна взяла стакан с подножия главной статуи и, протерев подолом сарафана, почтительно подала Василию. Смущенно потупилась:

– Только Афанасий Никитин, говорят, рукавом занюхивал, а у нас в храме никто рукавов не носит. Если хочешь, я могу у слуг набедренник взять…

– Не стоит. Рукав у меня свой есть. Полковник Ломовой подарил, как на задание отправлял. Хоть и начальник, а душа-человек – настоящая русская душа.

– Ой, и как же все-таки хорошо, что традиции нашего народа не умирают! – умиленно всхлипнула она носиком, украшенным крупными серьгами. Пристроилась напротив, совсем по-русски подперев щечку пальцем, и благоговейно, как за священным ритуалом, наблюдала за процедурой выпивания и занюхивания, – А ты, значит, из разведки? И холостой, небось?

– Да нет, женатый. А что, уже глаз положила, в женихи прочишь?

– Глаз-то я на тебя сразу положила. Но замуж за тебя, пожалуй, все-таки не пошла бы. Больно работа у тебя опасная. Я же не самоубийца, в конце концов.

– Но жены у нас на задания не ходят, дома сидят.

– Тем более. Сидеть в неведении и переживать – как он там? А вдруг убьют? И ложись тогда с мужем на погребальный костер!

– Понимаешь ли, у нас обычаи немножко другие. И вдовы чаще предпочитают ложиться не с мужем. Впрочем, и жены тоже. Например, насколько я знаю, моя от моих отлучек не особо страдает и не шибко беспокоится.

– Да, прямо железная женщина! Такое самообладание!

– Иногда само, иногда с соседом, тут уж как получится. Но что железная, это точно.

– Настоящий русский характер! Как бы мне хотелось ее представить! У тебя нет фотографии?

– Личные фото на задания брать не положено. Но вообще я тебе и без фотографий объясню – она очень похожа вот на эту, – указал майор на многорукую статую свирепой богини.

– Да ты что? На саму великую Дургу?! – в почтительном изумлении обмерла Никита Афанасьевна.

– Определенно похожа. Особенно когда одновременно занимается стиркой, готовит обед, делает уборку и пребывает по этому случаю в плохом настроении.

– Ой, ты настоящий счастливец, раз имеешь жену-богиню, – уважительно констатировала жрица, – И это лишнее доказательство, как близки наши культуры! Эх, я вот тоже мечтаю в России побывать. Как думаешь, а нельзя у вас филиал нашей секты открыть? Я слыхала, что там даже «Аум Синрике» свободно работала…

– Погоди, это как – филиал? Людей душить, что ли? – строго нахмурился Хряков.

– Так мы можем ведь не кого попало, а по согласованию. Вдруг вам и самим потребуется кого-то придушить? Замолвил бы словечко, а?

– Ладно, начальству я, конечно, доложу, а там уж как оно решит.

– Да ты кушай, не стесняйся! Чувствуй себя, как дома. Какая все-таки радость в нашей глухомани земляка встретить! – расщебеталась жрица, пододвигая то одно, то другое.

– Да уж, встреча была очень гостеприимной!

– Так мы же не знали, что ты русский. Нам сказали только, что придет козел, ублюдок, подонок, рохля и сволочь.

– Сказали? Так вы что же, ждали меня?

– Конечно. Специально засаду устроили и караулили, когда уснешь.

– И кто же вас, интересно, мог обо мне предупредить?

– Какая-то странная негритянка. Вся пятнистая и с паровозиками на заднице.

– Вот даже как! – профессионально вскинулся Василий, – И куда же она ушла потом?

– Никуда. От нас попробуй, уйди! – тоже профессионально, весомо, хмыкнула Никита Афанасьевна, – В подвале сидит до очередного жертвоприношения.

– Что-то я не понял… Она вам меня сдала, а вы, выходит, и ее прихватили?

– Чего ж тут непонятного. Как у нас на Руси говорят, одна голова хорошо, а две лучше.

– А можно на нее глянуть?

– Отчего ж нельзя? За показ денег не берут. Так, по-моему, у нас на Руси тоже говорят?

В подвале вдоль стен выстроились большие клетки, как в зверинце. Почти все они пустовали, но в одной сидела собственной персоной Марьяна Голопупенко, загорелая до черноты и связанная.

– Какие люди! – радушно приветствовал ее Хряков. – И какими судьбами на этот раз? Я ж тебя в Челкаре оставил!

– Оставыв? – взвилась Марьяна. – Обманув, москаль проклятущий! Бросыв, шоб тоби повылазыло! Дывысь, вже и тут соби якусь москальску корову знайшов!

– Кажется, она пытается мне льстить, сравнивая со священным животным? – неуверенно уточнила Никита Афанасьевна. Майор не стал ее переубеждать. Спросил:

– Да как же ты сюда-то попала, как смогла через горы перебраться?

– Я ж не така избалована, як вы, кацапы! – гордо задрала нос разведчица. – Я ж, промежду прочим, альпинизмом занымалася…

– Стоп-стоп-стоп, – насторожился Василий, – Ты ведь как-то и впрямь про это рассказывала. И про то, что альпинизмом занималась ты на турбазе в Боржоми. А насколько помню, любимым инструктором у девушек там раньше был Гиви Дидклеани. По прозвищу Черный Гиви – который сейчас служит в грузинской разведке.

Вот тут-то части загадочной мозаики сразу сложились в сознании в единое целое – дочерна грязный бомж на вокзале… волосатые ноги в плацкартном вагоне… прицельные лавины в Гималаях… странный волосатый мудрец с кавказским акцентом, направивший его в храм Дурги…

– Значит, украинская разведка заключила союз с грузинской? Что ж, спасибо, Марьяночка, за ценную информацию, – и обратился к жрице, – Слушай, твои головорезы могут для меня перехватить одного из этих голых отшельников, которые тут поблизости крутились? Далеко они наверняка еще не ушли, а опознать его легко по черной шерсти и величине некоторых достоинств.

– Нет. Это джайны, их нельзя трогать, они святые.

– Ну так хоть проследить, куда они направляются?

– Это я тебе сразу могу сказать. В Калькутту. Там скоро большой священный праздник.

– Значит, и мне срочно нужно в Калькутту. Слона у вас можно нанять? Ну хоть подержанного, бэ-у?

– Слон-то у меня есть – хороший, работящий, мы на нем и пашем, и запрягаем, когда на ярмарку ездим. Я бы тебе и за так его дала, но через джунгли ты сейчас не проберешься.

– Почему?

– Там один проходимец объявился, Маугли – поссорил волков с тиграми, и идет такая месиловка, что и думать нечего проехать.

– А как же джайны?

– Я ж тебе говорю, они святые, их никто не трогает.

– Понятно. Выходит, Гиви самый хитрый способ нашел!

– Да ты не переживай, я тебе еще хитрее способ найду. У нас ведь тут покойников много бывает. И люди для жертвоприношений ловятся самые разные – попадаются и состоятельные, знатные, из хорошей семьи. А таких положено в Ганге хоронить, в священной реке. Вот и оформим тебя эдаким покойником – доедешь без проблем, на носилках, со всеми удобствами.

– Ладно. Но только оформляй таким важным и привередливым покойником, которому приспичило не просто к священной реке попасть, а еще и непременно успеть к священному празднику. А с этой что делать думаешь?

– Как что? Придушим на алтаре в ближайшие моления. Конечно, не высший сорт, но тоже сойдет – девка сильная, упитанная.

– Хто, це я упытанна? – забушевала Марьяна, сотрясая всю клетку, – Ты на себе глянь, скоро сарафан на пузи лопне! Пупки нагуляла, шо тильки каменюки туда вставляты, бо нияки трусы не нализут!

– Да ты чего, Марьянку душить? – с сомнением покачал головой Василий, – Не стоит. Конечно, недостатки у нее имеются, но в целом дивчина неплохая, жалко по пустякам переводить. Может, еще кому-нибудь сгодится.

– А куда ее девать, раз уже поймали? – удивилась Никита Афанасьевна. – Да и не нравится она мне. То льстить пробует, то грубит. И ко всему прочему – явная обманщица, сам посмотри.

Она поднесла факел поближе, и Хряков невольно расхохотался. То, что он принял в полутьме за белое бикини, на самом деле оказалось незагорелым следом от бикини на коричневой коже. А полустершиеся рисунки домиков и паровозов, подновленные кем-то еще более неумело, чем в оригинале, сразу притягивали взгляд к этой контрастной белизне.

– Марьяна, ты что же, обжаривалась под негритянку в купальнике?

– А як же? Я ж стесняюсь. Я ж порядочна дивчина, а не твои бесстыдни индуски, шоб голышом скакаты тай колокольцы на сиськи чипляты!

– Вот видишь, опять грубит, – укоризненно нахмурилась Никита Афанасьевна. – Прямо и не знаю, что делать…

– Ай-яй-яй! – попенял Хряков разведчице. – Марьяночка, я ведь уже начинал тебе давать некоторые профессиональные уроки. Так вот, урок четвертый – грубить нехорошо. Потому что еще пара твоих комплиментов, и боюсь, спасти тебя уже не смогу. Впрочем, если ты предпочитаешь посверкать своими паровозами на алтаре, в горячих объятиях симпатичных душителей, то как знаешь.

Марьяна сосредоточенно ушла в себя, напряженно порылась в сознании, перебирая наличные мысли и идеи, и наконец, выбрала самую подходящую:

– Ни. Я бильше не буду.

– Ну вот, она уже исправляется. Так что можно взять ее на поруки.

– У тебя настоящая русская душа! – восхитилась жрица. – Она тебе погибель готовила, а ты всеми силами ее выручаешь! Ты великодушен, как сам Афанасий Никитин! Но неужели ты хочешь взять эту подозрительную девку с собой?

– Нет, конечно. Душа-то у меня русская, но не до такой же степени дурная. Будет лучше, если вы пока оставите ее у себя в храме.

– Служанкой? Вообще-то для девки-чернавки вид у нее подходящий, и мне в самом деле требуются служанки для ухода за священными змеями. Но ведь змеи ласку любят, а она такая грубая… А что еще она умеет?

– О, многое. Умеет исцелять и от запора, и от отравления. Знает очень любопытные способы косметики – она, между прочим, для красоты сметаной мажется. А можно ее храмовой проституткой назначить, у нее для этого тоже все задатки есть. Думаю, классная баядерка получится.

– Шо? Шо ты казав, москальска морда? Яка така балядерка?! – задохнулась от гнева Марьяна, а Никита Афанасьевна, уже не обращая на нее внимания, терпеливо разъяснила:

– У нас нет проституток. А баядерки, выполняющие такую обязанность, – это храмовые танцовщицы. Но они сначала проходят очень трудную и длительную подготовку, священным танцам учатся лет по десять.

– Именно то, что надо! – с радостью подхватил Василий, – У нее к танцам тоже талант исключительный! Видела бы ты, как гопака отплясывает, когда поднапьется и запоет «Купыла мамо мени коня»! Так что, глядишь, даже в пять лет сумеет уложиться.

– Пъять рокив? Здеся? А як же мое задание? Опъять обманув, ирод! – взорвалась ошеломленная Марьяна, норовя через решетку брыкнуть его связанными ногами. А он, со всем вниманием наблюдая за ее яростными телодвижениями, авторитетно кивнул Никите Афанасьевне:

– Кстати, и к вашей основной работе способности неплохие – видишь, сколько злости? Со временем из нее хорошая душительница выйдет.

– Та жаль, шо я тебе ще в поезди не прыдушила! – выкрикнула вдогонку Марьяна, когда Хряков и Никита Афанасьевна пожелали ей спокойной ночи и приятных сновидений.

Поднимаясь из подвала, жрица упруго коснулась Хрякова горячим бедром. Прошептала:

– Я должна тебе показать еще одну нашу достопримечательность.

Повела вдоль стен, зажигая развешанные светильники, и перед Василием предстали многочисленные барельефы и скульптурные группы откровенно порнографического содержания. Во всех мыслимых и немыслимых вариациях пышногрудые женщины совокуплялись с круглозадыми мужчинами, мужчины с женщинами, и те и другие с козами, лошадьми, слонами, черепахами, жуками, цветами, булыжниками, утюгами и чайными сервизами на двенадцать персон.

– Ничего не скажешь, хорошо кто-то развлекся, – укоризненно констатировал майор. – Кто же это вам так храм разукрасил?

– Не знаю, это очень древние изображения, двенадцатый век.

– Ага, – понимающе посочувствовал Хряков. – Такое и у нас порой бывает. Помню, под Новгородом видел развалины церквушки – тоже, кстати, двенадцатый век, а на стенах такое намалевано – еще и похлеще, чем здесь!

– Ну правильно, я же говорила, что наши культуры имеют общие корни. А вот эта стена поновее, пятнадцатый век…

Тут изображения немножко отличались. Один и тот же бородатый мужик в расшитой рубахе занимался различными видами секса с одной или с несколькими пышногрудыми и круглозадыми красотками, точными копиями его спутницы, если без сарафана.

– Афанасий Никитин! – благоговейно пояснила жрица. Лицо ее разрумянилось, дыхание стало глубоким и прерывистым, а сердце колотилось так сильно, что удары прокатывались по всему телу металлическим лязгом украшений:

– Ты когда уезжаешь?

– Чем раньше, тем лучше. Желательно утром.

– Значит, у нас впереди еще целая ночь! – Никита Афанасьевна прильнула к нему, и он даже сквозь одежду ощутил возбужденную твердость ее колокольчиков и подвесок. Кивнул:

– Ну что ж, это можно.

– Надеюсь, твоя жена-богиня не разгневается за одну ночь, подаренную ее скромной служительнице?

– Конечно, нет. Откуда ж она узнает?

– Возьми это кольцо, – жрица стащила с пальчика один из золотых перстней с миниатюрным изображением многорукой богини, – Это вручается каждому моему избраннику. Бери-бери, не стесняйся, у меня в запасе еще целый сундук.

На сброшенные лапти с кокошником полетел сарафан, и освобожденные колокольчики весело зазвенели в такт вибрациям бюста. А Никита Афанасьевна, лихо запрыгнув на камень алтаря, потопала ножками и прислушалась, проверяя настройку навешанного на ней оркестра. Объяснила:

– Только я все-таки жрица, поэтому сначала должна исполнить для тебя священный танец.

– А долго это? – зевнул Хряков.

– Да, это один из самых древних и сложных танцев, он длится часа три-четыре…

– Ладно, валяй, – благосклонно согласился майор. Он прикинул, что как раз успеет выспаться.