Сандугаш окончила школу без троек, но и без медалей. Даже при подготовке к ЕГЭ особенно не надрывалась. Она вообще к учебе была равнодушна. А та весна выдалась какая-то странная – словно в воздух впрыснули наркотик, от которого мир казался невозможно, ошеломляюще прекрасным. В пении соловьев Сандугаш чудилось нечто такое, чего прежде она не слышала, будто они с ней говорили, передавая какой-то зашифрованный код, который она могла бы разгадать, да не получалось. Река, земля, все цветы и деревья благоухали с такой неистовой силой, что Сандугаш впадала почти в опьянение от этих ароматов. Хотелось быть одной, уйти к Байкалу или в лес, хотелось бежать, бежать, бежать, а потом кружиться на одном месте, глядя в небо, и упасть в траву, раскинуть руки, и жадно пить пьянящий воздух, и обнять себя – тесно-тесно, и стиснуть бедра, ощущая, как что-то пульсирует в глубине тела. Хотелось, чтобы кто-то любимый, значительный, важный стиснул ее в объятиях, до боли, до хруста. Хотелось, чтобы наконец появился кто-то, на кого она могла бы излить всю накопившуюся в ней любовь – и отдать созревшее, жаждущее ласки тело.

Однажды Сандугаш приснился сон, в котором они с Белоглазым занимались любовью. И впервые в этом было не насилие, не боль, не страх, а наслаждение. Она понимала, что Белоглазый опасен, но любила его, так любила… Зарывалась пальцами в светлые волосы, притягивала его голову ближе к себе, прижималась губами к его тонким губам, впивалась поцелуем, и с поцелуем словно переливала в него свою любовь, свою душу!

Сон был прекрасен.

Но в реальности Сандугаш была мучительно одинока.

Бабушка жила в одном из «новых домов», которые вообще-то уже были старыми. Свою двухкомнатную квартиру она не очень любила и все еще жалела о снесенном родительском доме. Но Сандугаш нравилось у нее бывать. Тесновато, но как уютно! Много ковриков, сувениров, привезенных дедушкой из командировок. Проигрыватель и полка с пластинками.

Сандугаш обожала старые песни. И Анну Герман. Так теперь не пели уже, просто не умели – видимо, не рождалось больше таких певиц. Да и песен таких не писали, чтобы сердце из груди рвалось в ответ на нежное, чистое, как удар колокола: «Мы эхо! Мы эхо! Мы вечное эхо друг друга!»

Вот только такой должна быть любовь, только такой…

К тому же дверь в дверь с бабушкой жили Волгины, чья старшая дочка, Рита, училась в одном классе с Сандугаш. Они не то чтобы дружили, но приятельствовали. Когда становилось скучно, с Ритой можно было пойти погулять или съездить в кино. Она была отличная девчонка, не такая тупая и помешанная на парнях, как другие. И не такая одержимая учебой, как школьные отличницы, только и бредившие поступлением в институт. Зато яркая, интересная, веселая. Сандугаш только чуть-чуть впустила ее в свой мирок – и оказалось, что от Риты идут свет и тепло, захотелось всю душу распахнуть ей навстречу. Сандугаш даже жалела обо всех тех годах, которые они потеряли, пока были просто приятельницами, а не подружками.

Рита больше всего любила шить. Обожала передачу «Модный приговор» и подобные иностранные, про чудесное перевоплощение с помощью одежды и прически, поэтому была в курсе всех модных веяний. С модными вещами в Выдрине и соседних селах было напряженно, все одевались на вещевом рынке, а там сплошные кривоватые творения китайских фабрик. Да и где деньги взять на настоящие модные вещи? Рита страдала от того, что не может выглядеть стильно, поэтому сама научилась шить и превращала унылые китайские шмотки с рынка в настоящие произведения искусства. Когда она появлялась в обновках, Сандугаш знала: это наверняка ее собственное творение, надо похвалить. И хвалила кружевные мини-юбки, слишком яркие блузки, вечерние платья, в которых подруге некуда было пойти, и она ходила в кино или просто погулять…

– Рита, какая же ты красивая! – восхищалась Сандугаш.

Рита и правда была… ошеломляющая. И Сандугаш не могла не любоваться ею.

Рита вертелась, принимала вызывающие «модельные» позы, демонстрируя очередную обновку, и щебетала:

– Юбочка переделана из старой юбки и обшита тюлем! Полосочку кружева я купила в остатках, поэтому дешево, а сюда как раз хватило! Здорово, а? Посмотри, вот эта модель, я пыталась ее скопировать… – Она протянула журнал.

Сандугаш посмотрела – и правда, удалось скопировать!

– Рита, ты талантище. Вот тебе точно надо ехать куда-то учиться. Будешь модели придумывать и шить. Сколько людей ты сможешь сделать красивыми и счастливыми!

– Ой, да кому я нужна? Лучше стану хорошим психологом и буду помогать людям. Сейчас такая жизнь, что трудно не сойти с ума со всеми кризисами, войнами и безденежьем.

– Психологом? – удивилась Сандугаш.

– Да. Это хорошая работа. В городах жизнь нервная, психологов нужно ужасно много. А дизайнеров и так посмотри сколько. Мир сходит с ума, а я не хочу принимать в этом участие и не буду ни с кем конкурировать.

– Я тоже, – вздыхала Сандугаш. – Но все-таки мне кажется, что красивой одеждой тоже можно сделать человека счастливым.

– Говорю тебе, дизайнеров одежды пруд пруди, а психологи всем нужны. Ты телевизор почти не смотришь, только сериалы эти свои про любовь с вампирами и оборотнями, а я-то смотрю и знаю, что в жизни творится. Вампиров и оборотней как-то совсем не попадается. Дизайнеров до фига. А в городах стресс и у каждого психолог. И у каждого психолога полно пациентов. Они сейчас нужнее, чем ухо-горло-нос.

К экзаменам готовиться Сандугаш уходила к бабушке – близнецы мешали. И Рита, у которой были трое младших братьев-сестер, тоже повадилась к ней, в пустую тихую квартирку.

Рита, в отличие от Сандугаш, получила серебряную медаль и уехала в Улан-Удэ поступать в Гуманитарный университет. В августе вернулась: недобрала баллов. Решила, что будет год готовиться, а на будущий поступит. Устроиться на работу ей не удалось, но ее мама была женщиной активной и смогла найти для Риты заказы на шитье. И вот Рита полдня корпела над учебниками, а полдня строчила на машинке. Иногда даже ночью шить приходилось. Прикованная к машинке, она стала для Сандугаш лучшим слушателем, когда той понадобился конфидент. А уже через несколько месяцев Рита была для Сандугаш лучшей и ближайшей подругой. Первой за жизнь настоящей подругой. Потому что она все выслушивала, не осуждала и вообще относилась с пониманием, а если давала советы, то только практического свойства.

– Не хочет предохраняться? А ты хочешь залететь от женатого мужика и чтобы потом из тебя ребенка выковыривали? Не хочешь? Тогда сама презервативы купи и ему скажи: не наденешь резинку – ничего не получишь… Ох, ладно, я куплю тебе презервативы. Мне плевать, что обо мне подумают, а тебя жалко.

Вот какой замечательной подругой была Рита. За презервативами она ездила в соседний город, но все равно ж все всех знают. Рита была девственницей, а теперь все думали, что она с кем-то… Но ей было все равно.

– Сандугаш, я не дочка шамана, обо мне сплетничать не интересно. Ну, будет моему парню сюрприз, что я целочка. А ты – не от мира сего, тебе на аборт нельзя. А что я думаю про Костю твоего, я тебе потом скажу. Когда ты его чуть меньше любишь будешь.

Сандугаш вздыхала. Забирала презервативы. Она испытывала одновременно жгучую благодарность к Рите за то, что та спасла ее от необходимости презервативы покупать, и жуткий стыд, и неприязнь – Рита осуждает Костю, ее любимого Костю! Но ведь понятно, со стороны-то все выглядит не очень красиво, никто же не знает, как оно изнутри, какая у них с Костей любовь.

Для Сандугаш – первая. И сразу настоящая. Для Кости – первая настоящая. Он сам так сказал. Что раньше было – все не то. Он искал настоящую любовь. И вот он ее встретил. То, что Костя – ровесник ее отцу, не важно. Так случилось, что он родился слишком рано. Или Сандугаш слишком поздно. Но главное – они все же встретились.

Нет, если быть совсем уж честной, встретилась Сандугаш с Костей давно. Она его, собственно говоря, всю жизнь знала. Дядя Костя с ее отцом учился в одном классе, и они остались приятелями. Дружили вчетвером: Бата Доржиев, шаман, Константин Еремеев, автомеханик, Юрий Суслов, учитель физкультуры, и Михаил Лобченков, бывший матрос, а ныне – сторож в продмаге. Иногда Бата Доржиев встречался со своими школьными «пацанами» совсем как обычный человек – рыбу ловили, шашлыки жарили. Правда, он не пил, да и другие в его обществе напиваться стеснялись. Но в остальном нормальные мужские посиделки – ржали, как кони, анекдоты рассказывали, байки всякие.

Константин и Юрий успели в Афганистане отслужить.

Юрий не любил об этом вспоминать, сколько пацаны в школе его ни выспрашивали про татуировки и про шрам на плече – впереди маленькая белая звездочка, сзади большая красная вмятина, – он отказывался говорить. Хотя мог бы наболтать всякого и в глазах у парней стать героем. Круто же! В Выдрине был обелиск памяти восьмерых погибших в Великую Отечественную, но в Афгане только двое служили, а больше ничего интересного для мальчишек не было. Но Юрий молчал.

Константин, наоборот, рассказать умел и любил. Он читающий был, в отличие от большинства местных. Правда, читал преимущественно детективы, но хотя бы слова сложить умел. Все планировал сам книжку написать, про свои афганские приключения, но руки не доходили. А рассказывал замечательно! Про душманов, у которых имелась особая кожаная портупея, а в ней отдельный кармашек для двух последних пуль: одну – коню, другую – себе. Так традиция афганская велит. Поскольку коней у душманов не было, предпоследнюю пулю полагалось отдать врагу, а последнюю – себе.

Как душманы головы отрезали и складывали из них пирамиды, прямо как на той картине в учебнике… Да, да, «Апофеоз войны». Он как увидел в первый раз, чуть не обделался от ужаса. Но обделаться – это ничего, это бывает. Тело иногда предает, лишь бы дух был сильным. Иногда и победитель после боя выясняет, что в процессе обделался. Ну и что? Главное – дрался, как зверь, себя не помня и не чувствуя, что с телом творится.

Рассказывал про перестрелки в горах и показывал, как быстро надо вскакивать и нырять в укрытие. Показывал, как их обучали вскочить с колен одним прыжком, даже если руки сзади связаны. У него до сих пор это получалось. Прыжок – и он на ногах. Прыжок, взмах ногой – и враг повержен!

Сандугаш всегда им любовалась. Красивый он был. Мягкие, светло-русые с золотом волосы, веселые карие глаза с золотистыми искорками, и кожа загорала тоже как-то золотисто, а не просто темнела, как у других. Юношескую поджарость, почти изящество, литое, мускулистое тело он сохранил и после сорока.

Сандугаш обожала дядю Костю, восхищалась им, как живым героем из боевика, но не была влюблена. Он был с детства знакомый, почти обыденный, а от любви она ждала чего-то необыкновенного. И уж точно тот, в кого она влюбится, будет не из здешних, не из знакомых. Он приедет издалека. Почему-то лучше всего Сандугаш представляла себе руки будущего возлюбленного: сильные, но тонкие, с изящными пальцами, руки пианиста, руки без мозолей, без загара.

У Кости были руки рабочего. Мозолистые, с въевшейся, невымывающейся чернотой.

Но это не имело никакого значения, когда Сандугаш осознала, что любит его.

Случилось все как-то очень банально: она выходила из магазина с тяжелыми сумками, он собирался в магазин войти, но передумал. Перехватил ее сумки:

– Давай помогу донести.

– Да я сама, дядь Кость…

– Девушкам тяжести таскать вредно. Особенно красивым девушкам.

Он не в первый раз сказал, что она красивая. Да Сандугаш и так знала, но взгляд, которым он сейчас смотрел на нее… Это был совсем не прежний веселый и доброжелательный дяди-Костин взгляд. Это был жадный, восхищенный, жаждущий взгляд мужчины. Никто так на нее не смотрел! Только Белоглазый во сне. Но там все было иное, страшное, а здесь – солнечное и радостное.

– Что-то ты бледная, Сандугаш. Слишком много училась, да? Давай-ка я сумки твоим родителям заброшу и повезу тебя кататься на лодке. В детстве ты любила, а я давно тебя не катал. У меня сегодня свободный день. Покажу тебе такую красивейшую заводь с кувшинками! Тьма синих стрекоз. Как в сказке.

Сандугаш радостно согласилась. Отца дома не было. А мама хоть и удивилась, что Константин взялся развлекать ее дочь, но особого внимания на это не обратила. Не подумала даже о том, что в Выдрино он первым бабником слывет, что от трех бывших жен у него семеро детей, а от четвертой, теперешней жены, Марины, трехлетняя девочка. Что если бы в Выдрино существовало понятие «репутация», у Константина Еремеева она была бы в высшей степени скверной.

Сандугаш в голубом сарафане и косынке от солнца сидела на корме, а Константин греб. Он скинул рубашку. Она смотрела, как напрягаются и опадают мускулы на его руках и груди. Это было красиво. Все в тот день было красиво. И заводь с кувшинками и стрекозами. И то, как он выдернул одну кувшинку и снял с Сандугаш косынку, чтобы вплести ей в волосы цветок. И то, как он смотрел на Сандугаш, чуть прищурившись, и глаза у него казались непроглядно темными, а ресницы, выгоревшие на солнце, слегка золотились.

В тот, первый, день он ее даже не поцеловал. Только провел пальцем по плечу, словно поправляя сползшую лямку сарафана. И это прикосновение было как ожог.

Ночь Сандугаш провела почти без сна. Думала. Осознавала. И к утру поняла, что влюблена в него. Что всегда была влюблена в него, просто не понимала… Она потому так сильно чувствовала переполняющую ее нерастраченную любовь, что эта любовь была уже обращена к совершенно определенному человеку, у любви был избранник, просто Сандугаш его не видела! А солнце осветило его – и вдруг стало все ясно.

Ясно, но сложно. Приятель отца. Женатый.

«Может, на самом деле он-то ничего ко мне и не чувствует?»

Она решила проверить. Промаявшись день, вечером пошла к автомастерской. Так, словно гуляет. Словно ничем не занята. Только надела самое лучшее свое платье – белое, с кружевами, которое ей для выпускного купили. В нем Сандугаш чувствовала себя женщиной из другого мира, из телесериала со страстями, из роскошного особняка, где мужчины в смокингах пьют шампанское, преступления совершаются из-за миллиардного наследства и у всех страшные тайны… Пострашнее, чем быть влюбленной в друга отца, к тому же женатого.

Костя показался в семь. Подошел к ней со счастливой улыбкой, так, словно знал, что она придет, но при этом ее приход все равно стал для него драгоценным подарком.

– Сандугаш… Какая же ты…

– Костя… Я тут просто… – Она не знала, что сказать.

– Пойдем отсюда, а? Людно тут. Я знаю, где мы спокойно можем посидеть и поговорить.

Сандугаш немного боялась, что Костя прямо сейчас поведет ее куда-то, где будет кровать и ей придется сделать то, что все любящие женщины делают для мужчин. Но он отвел ее к лодочной пристани, усадил в лодку, долго греб вдоль берега Байкала, пока не нашел удобное место, чтобы причалить. Костя спрыгнул в воду, Сандугаш хотела последовать за ним, но он буркнул: «Сиди!» – и с ней вместе вытащил лодку на камни. Потом они шли, взявшись за руки, по берегу вверх, пока Костя не вывел Сандугаш на поляну: будто комнатка, на полу мягкий ковер с мелкими цветочками, деревья и кусты – стенами, а потолок – бледно-голубое небо. Говорили о чем-то неважном, необязательном, Сандугаш потом и вспомнить не могла, о чем именно, зато помнила, как заново открывалось ей все в Косте: его голос, движения, запах. И ощущение своего тела как нового: коленок, локтей, тяжести волос на спине.

– Твой отец никогда мне не простит…

– Чего не простит?

– Того, что я влюбился в тебя. Но я не мог не влюбиться. Ты здесь как инопланетянка. Все бабы, а ты… чудесное явление.

– А Марина?

– Она баба. Я мужик, мне нужна баба. Но я только сейчас понимаю, что это такое, когда настоящее… Другие в семнадцать, а я в сорок девять… В семнадцатилетнюю, – с горечью сказал Костя.

– Мне почти восемнадцать.

– Да не в этом дело. Ты мне в дочки годишься. Непорядок это.

– А мне все равно. Мне кажется, я всегда знала, но только сейчас поняла… что люблю тебя.

– И мне кажется, что я всегда знал, что ты меня любишь. И что ты – для меня. Иди сюда…

Сандугаш подумала, что вот сейчас все и случится. Она знала, в первый раз бывает очень больно, но надо перетерпеть. И готовилась перетерпеть. Костя снял ее белое платье, маленькие белые трусики, но не лег на нее, а принялся ее гладить. Просто водил по ее телу, по рукам, по ногам жесткими, шершавыми, горячими руками. И солнце грело Сандугаш, а когда она закрыла глаза, ей показалось – они ласкают ее вдвоем, Костя и солнце. Он накрыл рукой темный мысок между ее ногами, чуть надавил ладонью – она ахнула от остроты пронзившего ее наслаждения.

– Вот и роса у тебя появилась, женская, – с удовольствием сказал Костя и начал мягко, ритмично нажимать, так, что Сандугаш выгнулась дугой, руку закусила, чтобы не закричать.

Потом он лег на нее. И она почувствовала сквозь ткань его брюк жесткий, напряженный корень… «Мужской корень» – так называли в их местах то, для чего другие слова были медицинские или грубые. Но медицинские и грубые не подходили совсем. А «корень» – чудесное, правильное слово, Сандугаш только сейчас поняла. Корень. Корень жизни. Костя прорастет в Сандугаш своим корнем…

Он долго целовал ее губы, шею, маленькую грудь. Он распалил ее, а потом вскочил, отбежал за деревья и с шумом обрушился в воду. Пока он плавал, Сандугаш пришла в себя и оделась.

Возвращались молча.

Помогая Сандугаш выбраться из лодки, Костя сказал:

– Если готова по-настоящему, завтра вечером приходи. Пойдем на квартиру к другу. Он уехал на заработки, а мамаша его в больницу легла. Пусто там, у меня ключи есть. Но подумай сначала.

– Не о чем мне думать.

– Есть о чем. Подумай. Не хочу, чтобы ты потом говорила, что я неопытностью твоей и молодой дуростью воспользовался.

– Я не скажу. Что ты, Костя?.. Я не скажу.

– Хорошо. Тогда завтра.

– А сегодня?

– Так понравилось? Так хочется? – рассмеялся он.

Сандугаш покраснела.

– Хочу быть с тобой. По-настоящему. Хочу любить тебя. И не хочу ждать до завтра.

Квартира друга находилась в одном из «новых домов», за дом до бабушкиного. В квартире было пыльно, пахло кошками и корвалолом. Источник первого запаха вышел, мурлыча, в прихожую, потерся о ноги Кости.

– Сейчас уберу за ним и накормлю. А ты пока… Ну, осваивайся.

Он ушел в одну комнату двушки, а Сандугаш пошла в другую. Стояла у окна, смотрела вниз, во двор. Ей было страшно и весело, и она была невыносимо, отчаянно счастлива. Пусть это все не было красиво, пусть не так, как у Эдварда с Беллой, и никаких свечей на полу, и никакого купания в водопаде, и вообще ничего такого, что бывает в кино… Но это было настоящее, и чувство новизны захватило ее полностью, ей даже казалось – все в ее теле стало новым теперь, когда она дала свободу своей любви, осознала и признала ее.

Костя осторожно тронул Сандугаш за плечо. Она повернулась к нему с улыбкой. И они целовались, целовались, целовались и продолжали целоваться, когда упали на кровать, которую Костя уже застелил свежим бельем. От поцелуев он отвлекся на то, чтобы выгнать в коридор кота, проявлявшего избыточное любопытство. А потом он разделся и стоял перед ней на коленях, целуя и тепло дыша в самое уязвимое местечко, и затем в постели обцеловал каждую выступающую косточку, приговаривая: «Тоненькая, какая же ты тоненькая, девчоночка!» И Сандугаш уже дождаться не могла – когда же, когда же будет то, чего она так боялась и ждала?.. И это случилось, и это было больно, и это было радостно и немножко стыдно. Но очень важно и нужно: так она почувствовала себя по-настоящему принадлежащей Косте. Его женщиной.

Обидно только было, что он не пошел ее провожать.

– У тебя губы припухли. Видно же, что целовалась. Пусть отец пока думает, что с мальчишкой каким-то.

– Ты так его боишься?

– Я боюсь его обидеть.

О том, не боится ли он обидеть жену, Сандугаш спрашивать не стала.

Толстую глупую Марину Петровскую с крашенными в желтый цвет волосами Сандугаш помнила еще старшеклассницей, смешливой любительницей школьных дискотек, законченной троечницей. Она казалась настолько случайной женщиной в жизни Кости! Женаты они… Ну и что? Это не имеет значения. Он три раза разводился. Все остальные тоже были случайными. А настоящее… оно чувствуется.

Настоящее – это то, что у Кости с Сандугаш.

Их любовь была как пожар. Падение друг в друга, как в пропасть. Полное забвение всего на свете, кроме любви. Свидания почти каждый вечер.

Сандугаш врала, что идет к Рите. Да, они подружились за последнее время, и мать только радовалась, что у дочери наконец появилась подруга.

Врал ли Костя жене, Сандугаш не знала и знать не хотела.

Они с порога начинали целоваться. Потом Костя все же отвлекался: покормить кота. Кошек он любил. И как бы ни был охвачен страстью, не мог забыть поменять коту воду и насыпать свежую порцию корма. Сандугаш это умиляло. Костя, сильный, смелый, красивый Костя был еще и нежен, жалел кота! Сухой корм ему покупал за свои деньги, потому что хозяйка, конечно же, ничего не оставила, когда ее увозили на «скорой».

Но как потом он рвал одежду с себя и с Сандугаш, как впивался поцелуями в ее тело, в первое, что попадет под губы – в шею, в плечо, в грудь… Ей по-прежнему было немножко больно, когда он входил в нее, но Сандугаш полюбила эту боль. А иногда он ласкал ее, как тогда в лесу, и она даже кричала от наслаждения.

Вот только ночи они не проводили вместе.

– Ты должна возвращаться домой.

– Я хочу сказать отцу. Перестать прятаться. Пусть он знает. Я уже взрослая. И у нас все очень серьезно.

– Да. Но я хочу сначала развестись с Маринкой. Чтобы тебе было, куда уйти. Ко мне. Потому что может возникнуть такая ситуация, что тебе надо будет уйти.

Сандугаш соглашалась и дома молчала.

Она не хотела думать о том, куда уйдут Марина с дочкой, чтобы у Кости появилось место, где он примет Сандугаш. Но думать все же приходилось. Костя жил в доме, построенном еще его прадедом. Родители рано умерли, но дом всегда содержался в порядке, своевременно подновлялся и сейчас был крепкий, удобный. Сандугаш вполне представляла себе, как счастливы они могут быть в этом доме. Вдвоем, а потом с детьми…

Костя никак не мог позволить себе оставить родительский дом жене и вить новое гнездо на новом месте. Значит, он отправит Марину к ее родителям? Но у Петровских и так полон дом детей. Религиозные они были, рожали, сколько бог давал. Одиннадцать человек нарожали. Говорили, что бывало время, когда их дети с голодухи обдирали обои и жевали, ведь на обоях клей из муки… Младшие Петровские ходили в жутких обносках. А старшие все девки, и всех родители очень старались выдать замуж. Марину выдали, как только она, как говорили, «залетела» от Кости. Ей тогда восемнадцать только исполнилось. Не настолько уж она старше Сандугаш, но выглядит, как тетка. А что, если она не уйдет, просто потому что уходить ей некуда? Но не может же она не уйти, если Костя с ней дальше жить не захочет!

Неприятные это были размышления. В конце концов, Сандугаш их отгоняла и принималась мечтать о том, как они с Костей будут вместе жить. Ничего сказочного, ничего из кино, но настоящая любовь даже обыденность превращает в непрерывное счастье. Она в это верила.

Мысленно Сандугаш многократно репетировала разговор с отцом. По совету Риты, много интересного почерпнувшей из учебников по психологии, Сандугаш ставила перед собой стул и представляла, что это ее отец.

– Кричи на него! Выскажи ему все, что думаешь! Самыми плохими словами! Давай же! – подзуживала Рита.

Но у Сандугаш не было плохих слов для отца.

– Я люблю Костю. Только с ним я могу быть счастливой. Я уже взрослая, имею право выбирать свой путь.

Рита посоветовала ей сделать татуировку.

– Когда меняешь что-то в своем теле, ты меняешься сама как личность. Татуировка – это больше, чем рисунок. Это новая черта облика. Можно сначала изменить тело, а потом духовно подтянуться к этому изменению.

Тату-салон был в соседнем городке. Держал его бывший заключенный – купил себе машинку и снял в поликлинике одну из смотровых, узенькую комнатушку с кушеткой. Он гордился, что у него все стерильно, а для каждого посетителя на кушетку стелется свежая простыня. Татуировки он делал не слишком сложные и только в один цвет. Сандугаш долго думала, что она себе выбьет. Хотела сначала надпись, как у Анджелины Джоли: «A prayer for the wild at heart kept in cages». В журнале она прочла, что это переводится как «Молюсь за диких сердцем, заключенных в клетке». Ей очень понравилось. Но длинная надпись – долго, дорого и больно.

– Символ свободы. Что-нибудь крылатое. Бабочку? – предложил татуировщик.

– Бррр. Не люблю я их. Особенно жирных белых ночных мотыльков…

– А стрекозу?

Сандугаш задумалась. Синие стрекозы вились над кувшинками в тот первый день, когда Костя понял, что любит ее, а она любит Костю…

– Птицу? Ласточку? – продолжал спрашивать татуировщик.

Птицу…

Птицу!

Соловья!

Соловей из ее сна, он всегда делал Сандугаш счастливой. Так пусть он останется с ней насовсем.

– Соловья. Летящего.

– Я не знаю, как они выглядят. Принеси картинку.

Сандугаш, мучаясь угрызениями совести, вырвала картинку из библиотечной книги «Птицы Бурятии» и принесла татуировщику. Он сделал набросок. Очень приблизительно получилось. Маленькая птичка. Даже непонятно, что соловей.

Но она будет знать, что это соловей. Ей этого хватит.

Место для татуировки Сандугаш выбрала на левом боку, на ребрах. Это место редко кто видит. Только любовник. Или во время купания. Родители заметят не скоро. А Костя… Костя поймет. Должен понять. Он понимает ее во всем!

Но Костя не понял.

– Зачем ты испортила себе кожу, Сандугаш? У тебя такая кожа! Зачем ты?..

– Мне было нужно. Это символ свободы. Он поможет мне измениться внутренне так, как я изменилась внешне.

– Ох. Символ свободы… Говорят, теперь татуировки можно вывести?

– Можно. Но я не буду.

Татуировка болела, потом чесалась. Но наконец все неприятные проявления прекратились, и соловей стал частью тела Сандугаш. Как будто большое, странной формы родимое пятно.

А однажды Костя, обцеловывая ее всю, поцеловал и соловья. И это было словно бы окончательное принятие… Когда он это сделал, Сандугаш поняла, что готова к разговору с отцом.

– Не говори с ним, пока у меня не будет возможности куда-то тебя забрать.

– Не буду. Но я готова. Это для меня важно.

Валентина Петровна, мать Костиного друга, вернулась в свою квартиру и к своему коту, но чувствовала себя плохо, поэтому Костя регулярно покупал ей продукты и лекарства, иногда помогал с уборкой. Валентина Петровна считала себя обязанной Косте, так что любовное гнездышко переносить не пришлось. Они так и встречались в этой квартире. Валентина Петровна, конечно, полюбопытствовала, кого Костя к себе водит, и изумилась, увидев красивую дочку шамана, но болтать об этом не стала. То ли из хорошего отношения к Косте, то ли из страха перед шаманом. Костины измены, кажется, для всех вокруг были в порядке вещей. Он умел очаровывать женщин всех возрастов, и все они прощали ему избыточную любвеобильность.

Сандугаш и Костя были любовниками уже семь месяцев, когда им представилась возможность наконец-то пожить вместе, не разлучаясь даже на ночь. Марина уехала на месяц в Улан-Удэ, к младшей сестре, которая год назад вышла замуж, а сейчас родила ребенка. Роды были трудные, ей требовались уход и помощь по хозяйству. Дочку Марина оставила у своих родителей. Дом был свободен. И Костя больше не находил причин, почему бы Сандугаш не рассказать отцу правду об их отношениях.

По Костиному лицу она видела, что ему очень не хочется… Он бы предпочел, чтобы все и дальше оставалось так же: они бы встречались вечерами в той самой квартирке, где все началось, и расходились по домам. Но Сандугаш хотела, чтобы ее любовь получила признание. Хотела вывести любовь из тени на солнце. Хотела почувствовать себя женой. Засыпать и просыпаться рядом с ним. Ей это казалось важным.

Для признания она выбрала семейный ужин. Дождалась, пока мама покормит близнецов и наконец сможет уделить внимание дочери.

– Я хочу сказать кое-что важное, – начала Сандугаш. – Я люблю одного человека. И мы хотим быть вместе. Он тоже меня любит. Мы поженимся, как только он разведется. Но я хочу, чтобы вы уже сейчас знали, что мы любим друг друга. И я могла бы пожить у него. И уходить к нему безо всякого вранья, чтобы вы знали…

Она запуталась в словах, не знала, что дальше говорить, подняла глаза на отца, на мать.

Отец смотрел в чашку с чаем. Мать смотрела на отца.

– Я правда люблю его. Это очень серьезно.

– И кто же он? – ровно спросил отец.

– Это Костя. Ну… дядя Костя. Я знаю, что у нас огромная разница в возрасте, но мы действительно любим друг друга! Я взрослый человек. Я имею право на свободу.

Отец молча встал из-за стола, хотел выйти из кухни, но Сандугаш опередила его, выпорхнула перед ним, как перепелка, защищающая птенцов от охотника:

– Не смей! Не смей ничего с ним сделать! Я не прощу! Я умру, если с ним что-то случится! Утоплюсь!

– Я не буду с ним ничего делать. Он сам все сделает. И с собой, и с тобой. Тебя мне жалко, ты глупая девочка. Но раз ты такой взрослый человек и имеешь право на свободу, наслаждайся свободой. Уходи к нему, если хочешь. Я тебе одно запрещаю: аборт делать. В нашем роду этого не было и не должно быть. А после того, что я сделал, чтобы родились твои братья… Убийство ребенка будет иметь страшные последствия. Один из них, – отец кивнул в сторону близнецов, увлеченно мутузивших друг друга, – точно умрет, если ты сделаешь аборт. Так что ребенка, если что, принесешь мне. А сама – как хочешь. Если даже утопишься – это твой выбор.

– Мы предохраняемся, – пристыженно прошептала Сандугаш.

Отец кивнул, обошел ее и поднялся по лестнице наверх. Включил телевизор.

Мать, подхватив близнецов, кинулась следом.

Сандугаш осталась стоять посреди кухни. Она ждала другого – ссоры, проклятий… В общем, бурного проявления эмоций, чего у них в семье прежде не случалось, но сейчас должно было случиться, ведь раньше не было такого серьезного повода! Но отец… Получается, просто отпустил ее? К Косте? И она может уйти прямо сейчас?

Почему-то прямо сейчас у Сандугаш не было сил уйти. Она поднялась в свою комнату, легла и тут же заснула. Ей приснился Белоглазый. Он снова был волком. Сомкнул челюсти на ее запястье, держал крепко, но не больно, не прокусил даже кожу. При этом вырваться было невозможно, и Сандугаш шла за ним через голый весенний лес, зная, что в конце прогулки Белоглазый ее убьет.

Проснувшись, Сандугаш вдруг поняла, что с тех пор, как они с Костей стали любовниками, она перестала видеть свои страшные и странные сны. Она больше не видела Белоглазого. Не видела убийств. Сны ее были или про Костю, или… или она даже вспомнить их не могла.

Что ж, значит, отец прав: она стала женщиной, и все кончилось.

– Да и не жалко! – сказала вслух Сандугаш.

На самом деле было жалко. Мучительно, до боли, до слез жалко, что она больше никогда не почувствует присутствие Соловья… Сандугаш вздохнула и погладила татуировку на ребрах. Она сделала свой выбор. И теперь должна идти дальше.

На следующий день Сандугаш ушла к Косте.

Хотя раньше она не жила в деревенском доме с сортиром на улице, с душем в пристройке и ей не приходилось готовить на плите, которую топили дровами, все эти трудности казались даже и не трудностями, а яркими штрихами реальности, новой реальности, в которой они с Костей были вместе и счастливы. Как же они были счастливы! Несмотря на то, что все соседи относились к ним с осуждением. Несмотря на то, что мать Марины прибегала к дверям и выкрикивала отвратительные бранные слова. Это тоже были штрихи реальности, и от всех неприятностей только ощутимее становилось, как сильно Сандугаш любит Костю, насколько полностью и всеобъемлюще она готова отдать ему себя, все ради него вытерпеть…

Но за день до возвращения Марины он привел домой дочку, Юлечку.

Стараясь не встречаться с Сандугаш взглядом, сказал:

– Марина завтра вернется. Нам с ней надо расстаться по-человечески. Она плохого мне ничего не сделала. Просто не люблю я ее.

– Мне пока надо уйти?

– Да. Прости… Ты же простишь меня? Ты придешь ко мне снова? Туда? К Валентине Петровне?

– Приду, – сказала Сандугаш, чувствуя, что не может сдержать слезы обиды. – Но ты уж решай как-то побыстрее.

– Обещаю, малыш. Я решу все как можно быстрее.

Костя торопливо поцеловал Сандугаш.

Юлечка смотрела на них завороженно. А потом улыбнулась и сказала:

– Тетя красивая. Как в сказке.

Сандугаш дернулась из объятий Кости, схватила рюкзак со своими вещами и выбежала. Догонять ее Костя не стал.

Домой Сандугаш вернуться смогла не сразу. Сначала перебралась к бабушке. Та причитала, конечно, ругала Костю, пыталась «по душам» поговорить, но и в этом разговоре продолжала Костю оскорблять, а Сандугаш жалеть, как будто она дитя несмышленое, глупенькая Красная Шапочка, и ее Серый Волк в лес заманил и плохое с ней сделал. Сандугаш затыкала уши и тупо смотрела в чашку с чаем. Бабушка умолкала и с горестным видом подсовывала внучке пирожки. Пирожки она пекла чудесные, особенно любила Сандугаш те, которые с луком и печенью, и те, которые с рыбой и рисом. Объедение, а не пирожки. Но есть не хотелось. Ничего не хотелось. Ей было плохо. После того как она жила с Костей, засыпала с ним каждый вечер, провожала его на работу, встречала с работы, когда они были как муж и жена, потерять все это было мучительно. Ей казалось, она поняла, что такое ломка. Ее даже знобило от тоски.

На первое же намеченное свидание летела, словно спасение ее жизни зависело от того, как скоро она увидит Костю и получит от него доказательство, что вся их любовь – не ее выдумка. Его ласковый взгляд, чуть насмешливая улыбка, будто он сам своих чувств стеснялся, его прикосновения, стук его сердца – все это говорило о любви, а Сандугаш так нуждалась сейчас в том, чтобы он признал их любовь как реальность! После всего, что ей говорили бабушка, Ритка, отец. Ей необходимо было заглянуть в его глаза, прижаться к его груди и снова ощутить себя воздушным шариком, летающим от счастья…

Но так, как раньше, почему-то уже не получилось. Да, Костя по-прежнему, едва они входили в комнату, принимался раздевать ее и покрывать поцелуями, и секс был такой же страстный, но что-то изменилось. Костя и всегда-то был не слишком разговорчив, а теперь его молчание висело между ними тяжело, плотно, непрошибаемо.

– Что с тобой?

– А что со мной?

– Ты какой-то не такой…

– Просто устал, малыш. Ты меня оживила, но сейчас усталость навалилась снова. Мне же не восемнадцать лет. К сожалению.

Она бросалась целовать его, он отвечал с пылом, вполне даже юношеским. Но все же что-то исчезло. Какая-то теплота, которая установилась между ними. Восторженность, с которой Костя смотрел на Сандугаш. Теперь он просто смотрел… Сандугаш говорила себе, что это ничего, это нормально, проходит первый период влюбленности, чувства становятся ровнее, но и крепче тоже. Однако не радовала ее эта ровность чувств.

Собравшись с духом, Сандугаш вернулась жить к родителям. Ходила на свидания из родного дома. Но однажды вечером, когда она уже совсем было собралась бежать к Косте, отец ее задержал:

– Подожди. Мне с тобой поговорить надо.

Сандугаш не могла ослушаться. Покорно пошла за отцом на улицу. Там он сел на крыльцо и ей указал на место рядом с собой: сядь. Она села. Почему-то сразу нервничать начала, хотя улыбка отца казалась безмятежной. Но у нее с детства был встроенный радар беды. Вот и сейчас – холодок в солнечном сплетении, сжавшееся горло.

Вечер был теплым – небо высокое и еще светлое, птицы поют. Безмятежность.

– Меня тут спрашивали о тебе, Сандугаш, – заговорил отец. – Ты ведь слышала такую фамилию – Коновалов?

– Так это тот чиновник, которого ты лечил, – удивилась она. – Тот, который нам продукты прислал. Откуда он меня-то знать может?

– А вот знает, – улыбнулся отец. – Видел тебя. Удивился, что у нас такая красавица живет. Заинтересовался очень.

– Отец! – Сандугаш даже на лавке подпрыгнула. – Что ты говоришь такое, ему же сто лет в обед!

– Глупая, да не для себя! Сын у него есть. Двадцать шесть ему. Хороший парень, избалованный только. Вот смотри. – Он извлек из внутреннего кармана старого пиджака фотокарточку и протянул Сандугаш.

С портрета улыбался крепкий широкоплечий блондин с наглыми глазами. Отлично сидящие джинсы, на заднем плане – блестящая «Тойота». От него веяло мещанской сытостью и предсказуемым безмятежным будущим. Видимо, он считался завидным женихом и давно к тому привык – это сразу считывалось по выражению его лица. Избалован, зациклен на себе.

– Петр Коновалов, – представил его отец с таким пафосом, как будто бы этот Петр находился рядом во плоти. – Учился в Москве, в МГУ. Потом вернулся, будет работать по линии отца. И правильно, тут у мальчишки все схвачено. Квартира большая в Иркутске, плюс дом трехэтажный в наших краях. Вот сейчас решил, что жениться хочет. И отец его считает, что ты отлично подошла бы.

– Пап, ну смешно. Он меня мельком видел и уже так считает?

– У таких, как Коновалов, взгляд наметан. Чиновник иногда может быть даже более проницательным, чем шаман… В общем, договорились мы, что во вторник ты вместе с Петром поужинаешь. Он тебя в ресторан хороший приглашает. Посмотришь на него – а вдруг? Это очень хорошая партия, я надеюсь, приглянется тебе пацан.

– Паааап! – Сандугаш даже душно стало. – Не хочу я! Прости, не пойду. Извинись перед Коноваловым. Скажи, что сердце мое занято или что-нибудь в этом роде.

– Сандугаш, – в голосе отца появились металлические нотки, – я не прошу тебя ни о чем неприличном. Просто ужин. Неуважительно отказываться. Он ничего плохого тебе не предложил… А вдруг Петр тебе понравится? Ты уже взрослая совсем. Никак к этому не привыкну, но это так.

– Папа… Но у меня же Костя. И у нас все серьезно.

Отец на несколько мгновений превратился в каменное изваяние. Резко выдохнул.

– Насколько я знаю, ты у него пожила, а потом он вернулся к прежней жизни. Жена и дочка снова при нем, а ты на свидания к нему бегаешь.

– Это временно. Он разведется, и мы поженимся.

– Что ж. Передай ему, что если его намерения серьезны, пусть приходит ко мне поговорить об этом. И не бойся, я ничего ему не сделаю. Просто передай, что я жду от него подтверждения серьезности его намерений в отношении тебя, Сандугаш. Иначе я буду считать себя оскорбленным, а его – негодяем и лжецом, совратившим мою дочь. Это можешь не передавать, если хочешь. Это – чтобы ты понимала.

– Я… передам. Ты хочешь, чтобы я… чтобы я за этого Коновалова замуж вышла?

– Он вполне подходит. Обидеть тебя он не осмелится. И да, я хочу, чтобы ты вышла замуж. Ты созрела. Стала женщиной. Мечешься, ищешь любви, хочешь вить гнездо. Но ты не там любовь ищешь и плохое место для гнезда наметила. Птицы умнее людей, на пепелище гнездо не вьют.

– Папа, Костя не виноват, что я так поздно родилась, что мы так поздно с ним встретились! Да, у него были другие женщины, но это не было любовью, папа, я хочу, чтобы ты тоже понимал. Это и для него первое серьезное чувство.

– Ты передай ему, что я его жду. Для серьезного разговора. Раз у него к тебе серьезное чувство.

– Хорошо, папа.

– Всё, иди.

Сандугаш казалось, теперь все будет хорошо. Отец готов принять Костю. Обещал ничего плохого не делать, если Костя подтвердит серьезность своих намерений. А его намерения были серьезны, они же собирались пожениться, как только он разведется! Возможно, снисходительное отношение отца и его готовность к диалогу подтолкнут Костю побыстрее развестись с Мариной. Костя же хочет помириться с отцом, и чтобы четверо старых друзей снова встречались на берегу Байкала, как будто ничего и не случилось! Для этого Косте достаточно заверить ее отца в серьезности своих намерений.

Однако Костя не обрадовался. Напротив – сначала разозлился, потом сник.

– Да что с тобой? Я не понимаю, ты разве на самом деле не хочешь жениться на мне? Отец же готов поговорить с тобой. Он волнуется о моем будущем, нашел мне какого-то жениха богатого…

– Вот и соглашайся идти за этого богатого.

– Да как ты можешь?! Костя, Костенька, мы же с тобой… Я без тебя не могу! Мы же любим друг друга, мы собирались вместе на всю оставшуюся жизнь, разве не так?

– На всю оставшуюся жизнь, может, и получится. Но это будет недолго. И не так, как мне бы хотелось. И в любом случае – тебя в это я мешать не буду.

– О чем ты говоришь? Я не понимаю…

Константин наконец решился посмотреть ей в глаза. Обнял, притянул к себе.

– Сандугаш, девочка. Я болен. Узнал совсем недавно. Никогда не болел, к врачам не ходил… Ну, и вдруг появилась проблемка. Пришлось сходить. И оказалось – все серьезно. Серьезнее некуда. У меня рак. Рак простаты. Как будто кто-то решил посмеяться и наказать за то, что блудил много… И именно сейчас. Когда у меня – ты…

Костя судорожно втянул воздух и подавил всхлип.

– Рак лечат! – выпалила Сандугаш. – С раком живут много лет!

Ей жизненно необходимо было заслониться хоть чем-то от этого страшного удара, хоть каким-то словом отбить его…

– Котенок, у меня вторая стадия. Но какая-то паршивая вторая стадия. Прогрессирует быстро. Если не лечиться, я проживу полгода, плюс-минус. Месяца два придется на умирание. Я буду орать от боли и гадить под себя. Перестану быть собой. И не хочу, чтобы ты это видела. Ты не будешь при мне сиделкой. Ты запомнишь меня мужиком, который мог тебя на руки подхватить и нести, и зацеловать в хлам. Мужиком, сильным, здоровым, а не орущим от боли, потерявшим человеческий облик. Поэтому мы расстанемся. Сейчас. Пока еще все так… так красиво.

– Нет. Нет, нет, – бормотала Сандугаш, отгоняя от себя ужасные слова, кошмарные видения. – Нет…

– К сожалению, да.

– Нет. Я не уйду. Буду с тобой до конца.

– Нет. Я тебе запрещаю. Сиделкой при мне ты не будешь. Для меня это станет унижением и мукой. Не хочу.

– Пойдем к отцу, он тебе поможет… Он не такой злой, чтобы теперь не помочь.

– Бата не злой, он бы помог. Но он не берется за онкологию. Говорит, это сгустки мертвой силы, и он всю силу потеряет, если будет с ними бороться. А они только быстрее больного сожрут, если их разозлить.

– Ты сказал, если не лечиться…

– Я не хочу лечиться. Лечение – это выблевать желудок, облысеть, покрыться язвами и продлить свою жизнь всего на несколько месяцев. И начинать все эти удовольствия надо уже сейчас. Альтернатива есть, но не для меня.

– Альтернатива?

– Есть щадящее и более действенное лечение. Но для этого нужны очень большие деньги. Надо ехать в Европу. Врач мне все расписал… Только у меня таких денег нет.

– А сколько нужно? Миллион?

– Да около того, – усмехнулся Костя. – А что, у тебя в кошке-копилке есть миллион, и ты готова мне его отдать?

– Я тебе готова все отдать. А миллион будет, – твердо сказала Сандугаш, вылезая из постели.

Ждать было нельзя. Надо бежать к Ритке. Когда там начинается этот конкурс, «Мисс Страна»? Может, она уже опоздала?

– Стой! Куда? Ты что, решила, что ли, за миллион для меня трахнуться с этим богачом, которому тебя папаша подсовывает?

– Нет. Но мне надо кое-что сделать… И побыстрее… – Сандугаш рывками оделась. Обернувшись в дверях, сказала: – Я очень, очень, очень тебя люблю.

– Странная ты. Глупостей только не делай, ладно? – вяло отозвался Костя.

Как же радовалась Сандугаш тому, что у нее есть Рита! Что есть в мире настоящая крепкая дружба, которая не знает слова «нет»!

– Страшно мне, Ритуль. Конкурировать придется, наверное, с сотней девушек. Никогда не думала, что надо будет на такое решиться… Но мне очень нужны деньги. Если займу первое место, я спасу Косте жизнь.

– Сандугаш, ты же можешь и не победить.

– Раньше ты говорила, что я обязательно смогу победить.

– Одно дело – просто поехать на конкурс красоты. Другое дело – когда от победы зависит все на свете. Ты будешь все время на нервах и с умоляющим взглядом. А надо быть раскрепощенной и сиять.

– Я буду раскрепощенной и сиять. Рит… ты говорила, что дашь мне денег…

– Я хотела тебе дать денег на твой шанс стать королевой мира. А не на спасение этого козла Кости. Но да, я дам. Кстати, а может, лучше напишем в какую-нибудь благотворительную организацию, вывесим его справки, если они у него вообще есть, начнем сбор средств…

– На детей еще собрать можно… А до взрослых никому дела нет. И это долго. А деньги нужны прямо сейчас.

– А если ты все же не победишь?

– Я стараюсь не думать об этом. Я просто думаю, что победа уже моя. Только мне надо пройти до нее определенный путь, и будет трудно.

– Ох, Сандугаш. Я же даже помочь тебе ничем не смогу, если что.

– Мне никто помочь не может. Я сама должна справиться.

Сандугаш сказала отцу, что поедет в Москву. И сказала зачем. Объяснила все про Костю, про его смертельную болезнь, про то, как нужен ей этот приз, чтобы отправить Костю на лечение… Отец молча кивал.

– Так ты меня отпустишь?

– Поступай как знаешь.

– У меня очень мало денег. Я одолжила у Риты, но все равно мало.

– Денег я тебе не дам. Чем меньше у тебя будет денег, тем меньше ты сможешь прожить в Москве и меньше глупостей натворишь. Помни: если будет ребенок – не смей его убивать. Я и так духам жизнь задолжал. А в остальном – делай что хочешь.

Бабушка пришла в ужас, но отдала внучке все свои сбережения: пятьсот пятьдесят долларов. Пыталась еще всучить флакончик «Estee», но Сандугаш отказалась забирать последнее бабушкино сокровище.

– И если что-то случится – звони. Отец на самом деле тебя любит и приедет, и поможет. Я его знаю, он ведет себя будто каменный, а на самом деле человек-то хороший.

– Я тоже знаю. Но ничего страшного не случится. Все уже случилось.

Уезжать надо было срочно: отбор на конкурс заканчивался.

Сандугаш пришла к Валентине Петровне, попросилась побыть в той комнате, где проходили их с Костей любовные свидания. Валентина Петровна пустила. Сандугаш почти час лежала на кровати, где подушка, как ей казалось, пахла Костиными волосами.

Когда она вышла – бледная, с покрасневшими глазами, – Валентина Петровна жалостливо спросила:

– Бросил? – И, не дожидаясь ответа, запричитала: – Вот такой он кобель, с юности, всегда кобелина был, как увидит красивую девчонку – из штанов выпрыгивает, жить не может, пока в постель не уложит… Мне казалось, с Маринкой он поуспокоился, она такая спокойная сама, добрая, понимающая, думала я – вот нашел наконец бабу себе по душе, а он опять… И как ему откажешь? Хороший парень, помогал мне… Хоть не погубил он тебя? Ты хоть не беременная?

– Не беременная.

– Ну, тогда и ладно. Поплачешь и забудешь. Ты же красавица, другого найдешь. А то и папаша тебе подыщет. А что не целочка – теперь же это не важно совсем, целок-то уж и не осталось. Замуж без пуза и не выходят теперь. Но гад он все же, гад, ты ж молоденькая совсем, да такая красавица…

– Не надо, Валентина Петровна. Он не виноват. Правда.

– Да знаю я, как не виноват…

– Не знаете. Спасибо вам за все. Пойду я.

– До свидания, деточка. И забудь его скорее. Забудь.

«Не забуду. Он – моя жизнь, вся моя жизнь, он – моя великая любовь, он – всё… Он во мне, а я в нем, мы слились воедино, мы вместе навсегда. И если он умрет, я тоже умру. Поэтому я должна победить. Ради нас обоих. Я пройду до конца и получу миллион. Я стану знаменитой, стану моделью, я буду очень много зарабатывать и лечить Костю. Как Селин Дион – она так долго защищала от смерти Рене Анжелила! Как Кэтрин Зета-Джонс, которая уже столько лет помогает Майклу Дугласу бороться с раком! Когда рядом любящая женщина и когда у любящей женщины много денег, рак можно отогнать. Даже на десять, на двадцать лет. У меня все получится. Потому что иначе быть не может. Иначе проиграем мы оба…»

Сандугаш Доржиева уехала в Москву за два месяца до своего девятнадцатилетия. Из родительского дома, помимо одежды, она забрала куклу, которую отец подарил ей на Новый год. Она тогда удивилась… Но на самом деле ей ужасно понравилась эта кукла. И она обрадовалась, обнаружив ее под елкой. Теперь Сандугаш не хотелось, чтобы близнецы, уже вовсю осваивавшие домашнее пространство, добрались до этой куклы и растрепали ее красивую прическу, содрали с нее чулочки и туфельки.

Сандугаш понимала, что придется снимать какую-то конуру, так пусть там будет хоть что-то красивое. Хоть эта кукла. От которой почему-то слегка пахло отцовскими горькими травами, маминым ванильным печеньем и бабушкиными любимыми духами «Estee».