Глава 6
Марианна время от времени говорила с кем-нибудь из девушек наедине. Иногда после этих разговоров они выходили радостные, иногда заплаканные или задумчивые, но никто не делился подробностями. Впрочем, Сандугаш уже поняла, что в мире тех, кто мечтает стать профессиональными красавицами или метит в модели, искренняя дружба и доверие редки.
Когда Марианна вызвала ее, она не знала, чего ждать, но предчувствия были скверные.
– Сядь, Сандугаш. Разговор серьезный. Ты одна из претенденток на корону, это уже ясно. Но чтобы корону получить, тебе придется… поработать дополнительно.
– Я готова работать сколько угодно. Что надо сделать?
Сандугаш подняла на Марианну такой прозрачный, чистый взгляд, что та поморщилась и отошла к окну, словно не в силах была смотреть на девушку.
– Я надеюсь, ты уже понимаешь, что в нашем мире просто так ничего получить нельзя. И одной лишь красоты мало, чтобы стать победительницей конкурса. Как бы странно это ни звучало. Твоя победа зависит не от меня и даже не от жюри, а от наших спонсоров. Леопольд Вертинский и Федор Птичкин, ты их видела. Оба положили на тебя глаз. И оба хотят, чтобы ты… проявила снисходительность к их мужским желаниям. Проще говоря, оба хотят заполучить тебя в постель.
– Я не могу! – Сандугаш даже вскочила.
– Я, наверное, нечетко выразилась. Тебе надо будет переспать не с обоими, а сделать выбор. Кого-то одного. Ни один из них не захочет делиться. Оба понимают, что девушка ты особенная. Для каждого из них будет большой радостью, если именно он станет твоим избранником…
– Все равно я не могу! У меня жених, я люблю его, я не могу изменять!
– Забавная ты. Я и не думала, что где-то сохранились такие чистые люди… Жених никак не пострадает, если ты ему ни о чем не скажешь. И это не измена. Это просто необходимое действие на пути к вершине. Нельзя получить корону, не ублажив спонсора, вот и все. Если же ты получишь корону, тебя ждет блестящее будущее. Я подпишу с тобой контракт, сделаю из тебя профессиональную модель. У тебя шансов больше, чем у других фавориток этого конкурса. Думаю, и жених будет доволен.
– Я не знаю… Я думала вернуться домой…
– А зачем ты тогда вообще участвуешь в конкурсе?
– Мне нужен миллион. И все.
Марианна удивилась. Обычно денежный приз был лишь приятным бонусом к победе.
– Ты участвуешь только ради денег? Но тогда тем более тебе следует принять предложение одного из наших спонсоров. Они тебя озолотят. Я бы на твоем месте предпочла Вертинского – он богаче и гораздо добрее Птичкина.
– Я не могу изменять Косте. А деньги мне нужны на его лечение. Костя болен, у него рак. Мне нужно положить его в хорошую клинику.
– Вот как? Надо же… Сколько я устраивала конкурсов – никогда конкурсантка не рвалась к короне, чтобы с помощью приза спасти жениха, – задумчиво произнесла Марианна. – Как-то это даже по-детски. Все ставить на одну карту. На корону.
– Я верила, что ее получу. Чувствовала свой путь, и мне казалось, он приведет меня к короне, – прошептала Сандугаш.
– Чувствовала путь?! – Марианна расхохоталась. – Боже мой, девочка, какая же ты… Ну, хорошо. А почему в прошедшем времени? «Верила», «чувствовала». Больше не веришь и не чувствуешь?
– Потому что вы не оставляете мне выбора…
– Да почему же? У тебя на выбор три пути. Первый: ты можешь не насиловать свою природу, не переступать через принципы, вернуться домой и побыть с женихом, пока он еще жив. Второй: ты можешь стать любовницей Вертинского, победить в конкурсе, получить корону, миллион и еще много подарков, он щедрый любовник. Третий: ты можешь стать любовницей Птичкина, примерно с теми же последствиями… Вероятно, ты слышала, что он скверно обращается с девушками, любит жесткие игры с наручниками и плетью, но тебе опасаться нечего – он понимает, что наши отношения с ним навсегда испортятся, если он будет излишне груб с моей фавориткой и попортит кожу, которой предстоит сиять в свете софитов. Целых три пути. Но выбрать надо сегодня. От меня ждут ответа.
Сандугаш закусила губу.
Вернуться и побыть с Костей… Нет, это невозможно. Это все равно что собственноручно отдать его смерти.
Надо согласиться и отдаться одному из этих мужчин. Страшно, противно, но все так делают, она сможет.
Вертинский похож на огромную жабу, у него сальная кожа, и глаза как будто плавают в жире… Но говорят, он щедрый и добрый.
Птичкин… Другие девушки называли его «каким-то стрёмным», «жутким», «Синей Бородой» и «графом Дракулой». Сандугаш была не из тех, кого прельщает мрачная романтика, но когда она вспоминала пронзительный взгляд карих глаз Птичкина, которые вдруг засияли расплавленным серебром, волчьим взглядом Белоглазого, и свое острое, постыдное возбуждение… Да, ей становилось страшно. Но вместе с тем он ее притягивал. И если уж у нее только три пути…
– Пусть будет Птичкин. Скажите ему, что я согласна.
– Хорошо. Твой выбор. Ольга подберет тебе наряд.
В воображении Сандугаш мелькнуло что-то типа кожаной сбруи, прикрывающей только самые стратегически важные места, или кожаного корсета на шнуровке… Но оказалось, Птичкин любит, чтобы девушка выглядела свежей, нежной и скромной. Ольга выбрала для Сандугаш – из гардероба Марианны – длинное гладкое платье из серебристого атласа, а на следующее утро привезла из Москвы белье: шелковое, белое, гладкое. И светлые чулки на широкой кружевной резинке. У Сандугаш было ощущение, что она попала в фильм про гарем, где избранницу султана умащивают и наряжают перед тем, как привести в его покои. Ее отдали в руки массажистки, ей сделали очень легкий, почти незаметный макияж, подчеркивающий нежность и экзотичность лица, волосы заплели в косу. Марианна принесла крошечные жемчужные сережки-гвоздики. И больше ничего. Только тонкое стройное тело, облитое белым атласом. Только точеные плечи и шея, выступающие из декольте. Только ослепительно-прекрасное лицо, открытое зачесанными назад волосами.
– Твоя красота – сама по себе украшение, в дополнениях не нуждается. Ничего не надо ни прятать, ни подчеркивать, скорее даже убрать все лишнее… Чтобы была просто ты. Во всем простом и светлом. – Марианна откровенно любовалась Сандугаш, приглаживая ей волосы на висках. Любовалась, как произведением искусства. – Еще духи. Понятия не имею, какие предпочтения у Птичкина, но пахнуть от тебя должно чистотой и невинностью, – заявила она, доставая из сумочки прямоугольный флакон «Clair de Musc» Сержа Лютанса. – Запах ирисов, флердоранжа и нежной кожи блондинки. Ты хоть и брюнетка, но это твой аромат. Сама невинность, сама невинность, – замурлыкала Марианна. – Ольга отлично подобрала для тебя платье. Когда-нибудь я сделаю с тобой такую фотосессию. Все в белом, гладком, атласном… Закажу для тебя наряд, у которого вокруг декольте будут пять огромных атласных лепестков, и из них выступают твои плечи, шея и эта изящная головка. Как живой белый цветок. Магнолия. А еще мне хочется одеть тебя в белое свадебное кимоно и сделать фотосессию среди цветущей сакуры. У меня так много планов… Хотя вообще-то такие вещи обычно решает художник, фотограф, но твоя красота меня вдохновляет.
Духи, которыми Марианна щедро оросила декольте и волосы Сандугаш, пахли непривычно: чем-то таким нежным, словно ангельские перышки. И то ли этот запах, то ли полуторачасовой массаж подействовал, то ли Марианна что-то подмешала ей в минералку, но Сандугаш чувствовала себя словно бы в трансе. Словно одна она, наряженная в белое атласное платье, спускается к автомобилю, который должен отвезти ее на свидание с опасным незнакомцем, а другая следит за этим без малейшего страха, даже с некоторым радостным предвкушением.
Марианна не предупредила, как все будет происходить, и Сандугаш почему-то вообразила, что сначала они поужинают в ресторане, немного познакомятся, а потом уже…
Но ее привезли к кованым воротам современного трехэтажного особняка. Навстречу вышла горничная в форменном платье: прямо как в кино про старинную жизнь или в латиноамериканских сериалах, которые Сандугаш смотрела вместе с бабушкой. Горничная оглядела гостью с нескрываемым любопытством и жестом пригласила ее в дом:
– Проходите, пожалуйста.
Сандугаш шагнула через порог и сразу увидела Федора Птичкина. Он стоял возле лестницы, ведущей на второй этаж, чуть наклонив голову, пристально глядя перед собой, и взгляд его был настолько пугающим, что Сандугаш захотелось развернуться на каблуках и рвануть прочь, даже если автомобиль уже уехал, все равно… Бежать, бежать! Но тело не успело последовать за мыслью, зато Птичкин двигался очень быстро. И очень плавно. Как зверь. Как змей. Как что-то гибкое и текучее. Она даже не отследила его движение – но вот он уже рядом, лицом к лицу, глаза в глаза, она чувствует на губах его дыхание, а его рука сомкнулась на ее запястье, словно тиски.
– Я так долго ждал тебя, – прошептал Федор Птичкин.
Сандугаш удивилась. Ведь только вчера Марианна сообщила, что он ее ждет, и вроде бы она не опоздала, была готова как раз к тому моменту, когда подали автомобиль…
И буквально в тот же миг, почти одновременно с удивлением, пришло осознание, что именно он имеет в виду.
Он… не Федор Птичкин. Не человек. А тот древний, кого она знала когда-то, когда была шаманкой на берегу Байкала… Тот древний, страшный и не имеющий имени… Он долго ждал ее. Очень долго.
Сандугаш отшатнулась, оглянулась на горничную, но та смотрела с тупым испуганным удивлением, а встретив молящий взгляд девушки, развернулась и быстро ушла.
Федор тихо рассмеялся.
– Никто тебе не поможет, бедная пташка. Здесь все подчиняются моим желаниям. А мое желание сейчас – ты.
Он привлек ее к себе, прижался жесткими губами к шее, куснул за плечо. Сандугаш вскрикнула. А Федор стиснул ее в объятиях и зарылся лицом в волосы.
– Ненавижу запах духов. Хочу твой собственный запах. Я знаю, как ты должна пахнуть. Как должны пахнуть твои косы. И твоя кожа. Ничего, ты еще сегодня запахнешь как надо. От этих духов и следа не останется.
Федор подхватил ее на руки, понес по лестнице наверх, и Сандугаш, застывшая от ужаса, от одновременного непонимания происходящего и осознания глубинного смысла, вспомнила, как ей нравилась эта сцена из «Унесенных ветром», когда Ретт несет Скарлетт по лестнице наверх, и как ей всегда мечталось, чтобы кто-нибудь носил ее на руках, но не Федор и не так, ей все еще хотелось убежать… Или улететь…
Она вспомнила плеск Байкала и старое его название – Байгал-море. Она вспомнила тревожную песню соловья и волчий вой. А когда Федор поставил ее посреди спальни и спустил с ее плеч платье, так, что оно соскользнуло и легло лужицей сияющего атласа возле ее туфель, она вспомнила, как сбрасывала на траву собственноручно вышитое «невестино одеяло» и как холодный ветер коснулся ее обнаженной кожи.
В спальне было тепло, но тело Сандугаш покрылось зябкими пупырышками.
– Сними с себя все это. И расплети волосы. Хочу видеть тебя как есть.
Она переступила через платье, сбросила туфли. Расстегнула и уронила на пол лифчик. Сняла один за другим чулки. Подсунула пальцы под кружево трусиков на бедрах, слегка оттянула – и вышагнула из них. Потом расплела косу, растрепала; волосы теплым потоком хлынули на спину. Взглянула выжидающе на Федора.
Он не раздевался. Смотрел на нее с жадностью.
– Ложись.
Сандугаш подошла к кровати и легла.
Где-то в глубине души плеснула волна возмущения: почему он считает себя вправе вот так унизительно командовать, почему она подчиняется, почему с ней все это должно случиться?
Но когда он, не раздеваясь, лег рядом и коснулся пальцем ее губ, она замерла, растеряв сразу все мысли.
Сначала он просто водил пальцами по ее лицу, обрисовывая линии губ, скул, нижней челюсти, приглаживал брови, касался дрожащих век. Потом спустился ниже, погладил шею, стиснул, будто желая придушить, – и тут же отпустил, принялся гладить грудь, живот, бедра, ноги. Он ощупывал ее, словно слепой, словно на ощупь пытался узнать, угадать то, что не позволяли видеть глаза. Потом он разделся – быстро, рывками, швыряя одежду на ковер, и лег на Сандугаш, вжал ее в постель горячим мускулистым телом. Сандугаш покорно раздвинула бедра – она не была готова, но чувствовала, насколько готов он, – и он вошел так резко, что она не сдержала стон: это было почти больно… Но не так больно, как когда-то.
Нет, не в первый раз с Костей.
В первый раз с ним…
В той, другой жизни…
Федор двигался над ней, запрокинув голову, стиснув зубы, а у нее перед глазами проносились видения всего, что иногда являлось ей в снах, но в снах было таким нечетким…
Она вдруг вспомнила, как любила своих родителей в прошлой жизни, когда ее звали Алтан. Она теперь ясно видела лица своих родителей – тех, из другого ее бытия – и любила их, совсем не так, как своих нынешних, настоящих родителей. Сейчас отца она любила робкой любовью, преклонялась перед ним, чтила его: пожалуй, большинство сверстников даже и не поняли бы ее чувство к отцу, если бы Сандугаш попыталась объяснить. А к матери она относилась с нежностью, ощущая кровное родство, но без чувства родства духовного. А тогда, в той жизни, в жизни Алтан, она любила обоих родителей доверчиво и горячо. Так, как в этой жизни любила только бабушку. Она улыбнулась сквозь слезы им, давно уже ушедшим из этого мира…
И увидела своего Соловья. Во сне он иногда являлся Сандугаш так ярко, но когда она просыпалась, его-то помнила хуже всего. Словно на грани между сном и бодрствованием кто-то мягко проводил по ее сознанию – как влажной тряпкой по доске – и стирал, но выборочно, только то, что было связано с Соловьем. Она лишь помнила, что был дух Соловья. И что это было нечто прекрасное, яркое, ошеломляющее для той девушки, которой она видела себя в снах… Сейчас Соловей предстал ей таким, каким видела его Алтан. И Сандугаш вспомнила его нежность и свою любовь к нему.
Она увидела Сергея. Не Белоглазого – Белоглазый сейчас был с ней, на ней, в ней, только носил иную наружность и иное имя, – она вспомнила Сергея, которого знала так мало, которого успела узнать только в миг своей смерти, когда спасла его душу из плена.
Она увидела свою смерть и захлебнулась кровью, и закричала, а Федор впился железными пальцами ей в бедра и зарычал в ответ, и глаза его были не темными, а белыми, белыми, белыми! И в миг, когда он, содрогаясь, изливался в нее, Сандугаш потеряла сознание.
Беспамятство длилось недолго, но когда Сандугаш пришла в себя, она ощутила такую невыносимую усталость, что немедленно провалилась в сон, даже не подумав о том, что засыпает в чужом доме, рядом с чужим, непонятным, опасным человеком. Ей просто необходимо было спать…
Ее словно звал в путешествие сон.
Так давно она не видела этих ужасных вещих снов!
А теперь сон обрел новую яркость.
И на этот раз она видела мир не глазами жертвы.
Она видела мир глазами убийц.
…Он притаился в лесопарке, неподалеку от тропы, по которой иногда проносились, хрипло дыша и стуча кроссовками, любители здорового образа жизни. Ему самому для того, чтобы быть здоровым, сильным, ловким и быстрым, никакой фитнес не требовался. Он вырос в деревне, и его тело было от природы упругим, румянец – ярким, взгляд – ясным. Эти горожане, с их жидкими телами, бледной кожей, одутловатыми – даже у худых! – лицами, сухими и красными глазами, тяжелым и несвежим дыханием, вызывали у него презрение, брезгливость и хищную злобу. Иногда злоба достигала такой степени накала, что требовалась разрядка. И тогда он ехал на окраину города и углублялся в лесопарковую зону. Все равно в какую. У него не было определенных охотничьих угодий.
Сегодня он охотился в Битцевском парке. Здесь было слишком людно, и потому охота была опасной. Но тем больше адреналина, тем больше ликования в случае успеха… Он забирался поглубже, затаивался и ждал. Бывало, что много часов. Он пропускал тех, кто бегал не в одиночку. И тех, кто по какой-либо причине не вызывал у него приступа острой злобы. Он знал, что рано или поздно мимо него пробежит тот или та, кто вызовет в его душе всплеск мгновенной ярости. И тогда он выпрыгнет, собьет с ног, оглушит, оттащит в сторону, подальше, поглубже в лес, и там просто забьет насмерть, ломая ребра, пальцы, топчась по животу… Присыплет землей и уйдет. До следующего приступа злобы.
Он не знал, зачем ему это нужно. Просто нужно – и все. Некоторое время после убийства он мог жить спокойно и радостно. У него были прекрасный аппетит, крепкий сон, высокая работоспособность. А потом опять начинала нарастать злоба, и он понимал, что скоро придется отправиться в парк…
Он убил уже пятерых. Нашли двоих.
Его ничто не связывало с жертвами, он не совершал никаких сексуальных действий и никакого особенного надругательства, поэтому его еще очень долго не вычислят. А скорее всего, никогда.
Но даже если бы ему сказали, что сегодняшняя охота будет последней, он все равно не ушел бы со своего поста. Ему было надо. Просто надо – и все.
На этот раз его добычей стала какая-то тетка лет сорока в сером спортивном костюме. Она бежала трусцой, слушала музыку через наушники, и лицо у нее было такое беспечно-счастливое, что он просто не мог ее пропустить. Вспышка злобы, прыжок, удар… Из наушников завывали какие-то кельты, когда он тащил тетку под деревья, в овражек, где так удобно будет превратить ее в месиво раздробленных костей и лопнувших органов.
…Она пришла в роддом под видом посетительницы. В приемные часы. В туалете переоделась: халат, шапочка, бахилы, маска. Поднялась в детскую реанимацию. Никто не обращал на нее внимания.
Роддом № 7 города Воронежа хоть и имел платное отделение, но по сути был обыкновенной, в советские времена еще построенной больницей, и двери в нем были обыкновенные, никаких магнитных карточек, словно никто не предполагал, что кто-то может пожелать проникнуть сюда с преступным намерением.
Над одной из кроваток-кюветов нависала медсестра, что-то делала со слабо погукивающим младенцем. А ей нужно было найти его ребенка, пока малыша еще не отдали матери, тогда будет сложно, почти невозможно…
Ей повезло, что роды были трудные и мальчика решили положить под наблюдение врачей. Это было как подарок. Словно кто-то свыше указывал на возможность отомстить. Наиболее жестоким и вместе с тем справедливым способом.
Ее мужчина. Ее любимый мужчина. Тот, кого она называла своим мужем, уверенная, что рано или поздно они узаконят отношения. Он практически вынудил ее сделать аборт, твердил, что они могут быть счастливы только вдвоем, что даже ребенок помешает идеальной гармонии их отношений, а она так боялась его потерять… И вот два года спустя он нашел себе девятнадцатилетнюю девочку, и женился, едва она забеременела, и ждал ребенка, будто ни о чем другом не мечтал так, как о радости отцовства!
Младенец Антонов… Где же он? А, вот.
Она достала из кармана сложенную вчетверо мокрую махровую салфетку, наклонилась над кроваткой и прижала салфетку к носу и рту ребенка. Он принялся извиваться, как червячок, и когда она уже подумала, что все, больше она не может, – дернулся и затих. Беззвучно, совершенно беззвучно.
Она сунула мокрую салфетку в карман и вышла.
Медсестра, закончившая свои манипуляции, проводила ее рассеянным взглядом.
Может, поняла, что никогда ее не видела среди сотрудников…
Ей было все равно, поймают ее или нет. Главное – она отомстила. И ему, и его девке. Отомстила так, что они никогда уже не оправятся от ее мести. Так же, как ей не удалось оправиться от его предательства.
…Он давно приглядывался к этой девочке. Явно заброшенный ребенок. Явно из неблагополучной семьи. Скверно одетая. Волосы вечно грязные. К вечеру лицо тоже становилось чумазым, но никого это не волновало. Вообще никого не волновала эта девочка, проводившая во дворе целые дни, летом – до темноты. Дети не слишком ее жаловали, не принимали в свои игры, так что она сама в одиночестве копалась в песке, выкладывала узоры из камушков и осколков стекла, качалась на качелях и на скрипящей старой карусели, прыгала в классики, а если кто-нибудь из более счастливых сверстников оставлял без присмотра мелки – с упоением рисовала на асфальте. Он никогда не видел, чтобы эту девочку кто-то забирал с улицы. Она в конце концов просто уходила сама, ныряла в темноту подъезда. Идеальная добыча.
Один раз он рискнул и угостил ее шоколадкой. Она взяла и съела жадно – явно была голодна.
В другой раз он поманил ее, скрываясь в густой зелени кустов, и протянул пакет из Макдоналдса: большой стакан колы, бигмак, порция картофеля фри.
– Тссс, тихо. Я знаю, что хорошим девочкам не разрешают брать угощение от незнакомцев. И твои родители наверняка против того, чтобы ты ела бигмаки. Но я сам их люблю и решил тебя угостить.
Она не спросила, чем вызвана такая щедрость. Торопливо разорвала пакет и принялась есть.
Завтра, когда стемнеет, он увезет ее отсюда. Сначала отмоет и накормит, потом оденет в красивое платье, чтобы она походила на куколку, и будет играть с ней, долго играть… Ему не хотелось сейчас думать о том, что будет, когда и эта куколка тоже сломается и придется искать себе новую. Он не получал удовольствия от выслеживания и приманивания. Только от обладания.
Охотиться он ездил на окраину или в спальные районы. Девяткино, Старая Деревня, Озерки, Купчино. А с добычей возвращался к себе, в старинную большую квартиру на Московском проспекте.
У него была отдельная комната с коллекцией кукол, несколькими наборами кукольной посуды и ворохом платьев разных размеров, ярких, с пышной юбкой и рукавами-фонариками. Были даже парички с локонами: теперь девочек часто стригли, а ему не нравились девочки, похожие на мальчиков… Если все проходило идеально, то живая куколка играла с прекрасными фарфоровыми куклами, пила чай из кукольного сервиза и вместе с ним наслаждалась миниатюрными пирожными из «Невской кондитерской». Если все проходило неидеально, то… в общем, девочка делала все то же самое, только с гримасой ужаса и икая от слез. Так или иначе, он всегда получал свое удовольствие.
Он уже отработал утилизацию отходов. А платья стирал, сушил, гладил и вешал в шкаф.
До следующей куклы.
Он смотрел на девочку и представлял, как поведет ее в свой подъезд – «Не споткнись, милая», – по сбитым ступеням, вдоль кованых, когда-то красивых, а сейчас полуразвалившихся перил – «Устала, маленькая? Еще немного, на третий этаж…» – мимо овальных ниш, в которых до революции стояли статуи или вазоны. И девочка будет удивляться красоте выщербленной плитки под ногами, а когда войдет в квартиру – застесняется, она же никогда не была в таком просторном и красивом жилье.
Он очень любил антиквариат.
Он очень любил все старинное. Меняя дверь на металлическую, попросил переместить на нее слегка побитый фарфоровый овал с номером квартиры, который, наверное, висел на двери еще с дореволюционных времен.
И девочек он тоже любил старинных. С тех пор как в возрасте восьми лет прочел «Детство Никиты» «красного графа» Толстого и влюбился в Лилю Бабкину. Он наизусть выучил их первую встречу и даже теперь мог читать на память, как стихи:
«Лиля была одета в белое платье с голубой шелковой лентой, завязанной сзади в большой бант. В ее светлых и вьющихся волосах был второй бант, тоже голубой, в виде бабочки. Никита, подойдя к ней, покраснел и шаркнул ногой. Лиля повернулась на стуле, протянула руку и сказала очень серьезно:
– Здравствуйте, мальчик.
Когда она говорила это, верхняя губа ее поднялась.
Никите показалось, что это не настоящая девочка, до того хорошенькая, в особенности глаза – синие и ярче ленты, а длинные ресницы – как шелковые».
Он с тех пор мечтал познакомиться с такой девочкой, верил, что рано или поздно такую встретит, и не важно, что до сих пор не встретил, что в детском саду и в школе девочки были совсем другие… Он верил.
И даже когда разуверился, все равно не отказался от своей мечты. Просто, повзрослев, он понял, что мечту надо создавать самому, из подручного материала. Из любой полуголодной девочки-замарашки, лишь бы она не была наглой и не ругалась матом. Из пышного платья с бантом на поясе. Из паричка с локонами. Получалась почти что Лиля.
Еще он понял, что на самом деле хотел не дружить с Лилей, а любить ее, как взрослые любят. Но при этом ей должно быть не больше десяти лет. Одиннадцать – уже перебор.
Из этой голодной тихони получится замечательная Лиля…
«Проснись, Сандугаш, проснись! Это просто кошмарный сон… Ну-ка, перестала орать и проснулась!» – ворвался в мутное марево мужской голос.
И Сандугаш действительно проснулась.
Со стоном открыла глаза. Посмотрела на темноволосого мужчину, нависавшего над ней в постели. Не сразу узнала его.
Дико болела голова. Хотелось пить.
Он, кажется, догадался. Помог ей сесть, дал стакан с водой. И только когда она напилась, спросил:
– Что это было? Вот сейчас? Ты кричала, хрипела, бормотала, плакала… Ты даже садилась на кровати и падала обратно. Я такого никогда не видел, разве что в кино про одержимых бесом. Ты всегда так спишь?
– Нет. Только когда у меня ночные кошмары. Извините. Их давно не было. И… и я не знала, что я так себя веду. На самом деле, их не было, когда я спала рядом с… Рядом с кем-то.
– Еще воды хочешь?
– Хочу. И можно мне таблетку? От головы?
– От головной боли. Таблеток от головы еще не придумали, – хохотнул Федор.
Он ушел в ванную и принес ей два стакана: в одном вода, в другом мутная жидкость с лимонным запахом.
– Это вот лекарство. Очень быстро действует.
– Спасибо.
Федор с каким-то странным любопытством смотрел, как Сандугаш пьет лекарство, потом воду.
– А знаешь, я же со своими бабами никогда не сплю. У меня вообще для баб в подвале все обустроено.
– Что значит – в подвале обустроено?
– Хочешь посмотреть?
– Не очень…
– Да я бы тебе просто показал. Я бы тебя не тронул. Марианне обещал, что внешность тебе не попорчу. Тебе ведь в купальнике по подиуму ходить, так что даже не отшлепаешь как следует… И потом, мне тебя не хочется шлепать. Даже сам не знаю почему. Я, с тех пор как открыл для себя Тему, вообще считал, что ванильный секс – это как промокашку жевать вместо бифштекса.
– Тему? Какую тему?
– Ах, ну да, ты же провинциалка, к тому же несовременно целомудренная. «Тема» – так называют БДСМ. «Ванильный секс» – это просто секс. Хотя, наверное, то, что у нас с тобой было, нельзя назвать ванильным сексом… Но на БДСМ тоже ведь не тянет. Так что же тебе такое приснилось?
– Убийства, – прошептала Сандугаш. – Мне снились убийства. Мне с пятнадцати лет снятся убийства. Настоящие. Реальные. Только раньше мне снилось, что я – жертва. А теперь я увидела себя убийцей… И это оказалось гораздо, гораздо хуже.
– Что значит – реальные убийства? Правдоподобные сны?
– Очень правдоподобные. Но дело не в этом, а в том, что я вроде как… ну… ясновидящая. Понимаете, я дочь шамана. У меня есть дар, хоть и не развитый. И я вижу настоящих жертв. Настоящих убийц.
Сандугаш сама не знала, почему она решила поделиться всем этим с совершенно незнакомым человеком, случайным любовником, спонсором конкурса, который потребовал от нее сексуальных услуг и вполне мог исключить ее из состава конкурсанток, усомнившись в здравой психике. Наверное, потому, что видела в нем Белоглазого, существо из иного мира. Пусть даже сейчас она говорила не с Белоглазым, а с Федором, все равно Белоглазый прятался где-то внутри него. И значит, Федор мог, должен был понимать, что мир сложнее, чем кажется. Что вещи, которые большинство воспринимает как чудеса и небывальщину, для кого-то могут быть обыденностью. Тягостной обыденностью.
Она рассказала ему все. И про свой разговор с отцом тоже.
– Я бы хотела сделать что-то, чтобы их остановить… Или хотя бы посодействовать аресту. Но я понимаю, что не могу сделать ничего. Папа прав.
– Поправь меня, если я ошибаюсь, но получается, что раньше твои сны были ясными, яркими, но ты могла только приблизительно догадываться, где происходят события, так? А сегодня ты увидела преступления с четкой, можно сказать, ориентировкой на местности. Москва, Воронеж, Петербург.
– Да.
– Но имен преступников ты не знаешь?
– Нет. Они там… в своих мыслях… никак себя не называли.
– А хоть как-то мы можем выйти… ну, хоть на одного из них? Что-нибудь ты видела, что могло бы дать подсказку, где искать?
– У того, который похищает девочек, квартира на Московском проспекте.
– Московский проспект большой.
– Я дом помню… Но описать не смогу. Там книжный магазин внизу. «Школьный мир». Вход в подъезд – под арку направо. Подъезд такой странный, как будто в землю утопленный.
– В Петербурге в старых домах это обычное дело.
– Третий этаж. Квартира… Я видела номер, но не помню его. Зато помню, что номер написан такими тонкими старинными цифрами на фарфоровом овале с отбитым краем. А дверь металлическая.
– Вот это уже здорово. Можно попробовать найти. У меня есть людишки в северной столице, попрошу съездить и пошарить по подъездам. Если на третьем этаже найдут металлическую дверь вот с такой номерной дощечкой, то и в квартирку заглянуть не грех.
– И… что тогда?
– Если там есть комната с куклами и платьями, как ты описала, можно дождаться хозяина.
– Я даже не знаю, куда он девает тела.
– А не важно. Если тебе очень любопытно, сделаем так, что он сам расскажет. Но можно просто и тихо свернуть ему шею, чтобы больше не приводил к себе девочек. А потом и остальными заняться. С теткой из Воронежа легко – ее можно даже и полиции сдать. Просто подсказать, в каком направлении искать злоумышленника. Ее слегка тряхнут, медсестре на очной ставке покажут, и она сама расколется. Ей же захочется, чтобы изменник знал, за что она его так наказала. Труднее всего с этим странным чуваком, который в парках на бегунов охотится. Но не всё сразу.
– Так что же… Вы правда хотите этим заняться? Искать людей из моих снов? – Сандугаш просто не могла в это поверить.
– Конечно. Со мной давно не случалось ничего такого интересного. Я и сам кровушку свежую люблю. Хотя степень моего людоедства несколько преувеличена. Но поохотиться на других хищников… Это интересно, понимаешь? Это азарт и адреналин. Я начну с любителя кукол. На него самая четкая наводка. Если окажется, что сон – это не просто сон…
– Это не просто сон!
– …то ты после пробуждения будешь записывать свои сны в подробностях. А потом пересказывать мне.
Сандугаш помолчала. И решилась признаться:
– Их очень давно не было. Этих снов. Почти год. С тех пор как у меня появился мужчина… Отец сказал – как только я стану женщиной, перестану видеть эти сны. Я стала женщиной и перестала их видеть. Сегодня – впервые за долгое время. Сразу три. И такие яркие…
– Сомневаюсь, что я вернул тебе девственность. Может, ты просто спала не с тем мужчиной? Может, чтобы видеть сны, тебе надо спать со мной?
Сандугаш вздохнула и ничего не ответила. Что она могла ему сказать? Рассказать про Костю? Про свою красивую и горькую любовь к нему? Обидится еще. А от него, от Федора Птичкина, зависит, получит ли Сандугаш корону. И миллион. Миллион, который может спасти Костю.
