Роман на стороне

Очень нелегко разрываться между регистратурой и медкабинетом. Я была обязана менять перевязки, мерить температуру и давление, но при этом все-таки выбегать в приемную к новым пациентам и отвечать по телефону. Куча неудобств: например, если надо снять кардиограмму, если надо ассистировать врачу, когда он накладывает швы или берет мазок, приходилось переводить звонки на секретарскую службу. Пациенты скапливались в приемной, жаловались на невнимание, а я слышала из кабинета, как телефоны надрываются.

Почти все пациенты доктора Б. были старые и дряхлые. Много тучных женщин, у которых процедура с забором мазка затягивается еще дольше: до нужного места нелегко добраться.

Кажется, мне по закону полагалось присутствовать, если доктор осматривал лиц женского пола. Раньше я думала: да ну, что за старомодная предосторожность? Ничего подобного. Как ни поразительно, очень многие старушки были влюблены в доктора Б.

Я подавала ему расширитель, а затем длинный шпатель. Он соскабливал биоматериал с шейки матки и намазывал на предметное стекло, которое я держала наготове. Потом я сама фиксировала мазок защитным составом. Накрывала вторым стеклом, клала в коробку, маркировала для лаборатории.

Моя основная обязанность состояла в том, чтобы высоко задирать женщинам ноги, засовывая их в “стремена” гинекологического стола, а ягодицы смещать на самый край стола, чтобы они были на уровне глаз врача. Потом я набрасывала женщинам на колени простыню и, по идее, должна была помочь им расслабиться. Болтать с ними о пустяках, шутить, пока не придет врач. С этим я справлялась без труда. Всех пациенток я уже знала, и все они были довольно милые.

Трудности начинались, когда входил доктор Б. Он был болезненно застенчив, страдал сильным тремором рук, который проявлялся время от времени. Когда он подписывал чеки или брал мазки ПАП, тремор проявлялся непременно.

Присев на табурет, он пригибался так, чтобы вагина пациентки была вровень с его взглядом, включал свой налобный фонарик. Я передавала ему расширитель (согретый до комнатной температуры), а через несколько минут, пока пациентка охала и обильно потела, – длинный шпатель с ватным тампоном на конце. Доктор брал его, взмахивал шпателем, точно дирижерской палочкой, и исчезал под простыней, наклоняясь к женщине. Наконец высовывалась его рука с палочкой: теперь она головокружительно качалась, как стрелка метронома, пытаясь дотянуться до подставленного мной стекла. В те времена я еще пила, и моя рука заметно тряслась, пытаясь состыковать стекло со шпателем. Но моя рука нервно дергалась вверх-вниз. А его рука – взад-вперед. “Шлеп”. Наконец-то. Эта процедура отнимала столько времени, что он часто пропускал важные телефонные звонки, а пациенты в приемной, разумеется, теряли всякое терпение. Однажды мистер Ларраби даже постучал в дверь, и доктор Б., вздрогнув, уронил шпатель. Пришлось все начинать сызнова. После этого он согласился нанять регистратора на полставки.

Если я когда-нибудь снова буду искать работу, потребую заоблачную зарплату. Если кто-то согласен на такие мизерные деньги, как Рут и я, это крайне подозрительно.

Рут никогда в жизни не работала и вполне могла прожить, не работая – уже подозрительно. Работа потребовалась ей ради удовольствия.

Меня это так заинтриговало, что после собеседования я пригласила ее на ланч. Горячие сэндвичи с тунцом в кафе “Пилюля”. Рут понравилась мне с первого взгляда. Таких, как она, я еще никогда не встречала.

Ей пятьдесят, она уже тридцать лет замужем за своей первой любовью, он бухгалтер. У них двое детей и три кошки. В резюме, в графе “хобби”, она написала “кошки”. И доктор Б. всегда спрашивал у нее, как поживают ее киски. Я написала, что мое хобби – “чтение”, и потому мне он говорил: “Вам из диких стран принес я эту песнь о Гагавате” или “Ворон каркнул: «Никогда!»”

Принимая нового пациента, он всякий раз записывал на обложке его медкарты несколько фраз. Чтобы поддержать разговор в кабинете во время осмотра. “Считает Техас Божьим Краем”. “Два той-пуделя”, “Сидит на героине, пятьсот долларов в день”. И, входя в кабинет, говорил что-то вроде: “Доброе утро! Давно в Божьем Краю бывали?” Или: “Если вы думаете, что можете получить от меня наркотики, то это вы напрасно думаете”.

За ланчем Рут рассказала мне, что начала себя чувствовать старой и закисшей, и потому вступила в группу психологической поддержки. “Мегавеселые проказницы”, или просто “МП”, что на самом деле означало “Мено Пауза”. Рут всегда выговаривала “менопауза” так, словно это два слова. Группа существовала, чтобы вносить драйв в жизнь женщин. Не каких-то посторонних – а самих участниц. Например, недавно все помогали Ханне. Группа убедила ее ходить на собрания “Весонаблюдателей”, съездить в спа “Ранчо дель Соль”, брать уроки босановы, а позднее – сделать липосакцию и подтяжку лица. Теперь Ханна выглядит шикарно, но ходит в две новые группы. Для женщин, которых даже подтяжка лица не излечила от депрессии, и для “Женщин, которые любят слишком сильно”. Рут вздохнула: “Ханна всегда была из тех, кто заводит романы со стивидорами”.

Стивидорами! Рут роняла просто удивительные слова: “каждогодно” или “тарарам”. А еще она признавалась, например, что скучает по “критическим дням”: так тепло всегда становилось, так уютно…

“Мегавеселые проказницы” отправили Рут на аранжировку цветов, в любительский театр, в клуб игроков в “Тривиал персьют” и на работу. Ей следовало бы завести роман на стороне, но об этом она пока не думала. В ее жизни и так прибавилось драйва. Она увлеклась аранжировкой цветов, сейчас они проходят букеты из сорняков. Ей дали маленькую роль в “Оклахоме!”, без пения.

Я наслаждалась обществом Рут. Мы много перешучивались с пациентами, судачили про них, как про собственных родственников. Рут даже документы упорядочивала с удовольствием, пела “А-бэ-вэ-гэ-дэ-е-ё, жэ-зэ-и-й, кэ-лэ-мэ-нэ, о-пэ-рэ-сэ-тэ-у-эф, ха-цэ-че, ша, ща, твердый знак и «ы», мягкий знак и э-ю-я!”, пока я не сказала: “Перестань, я их сама сложу по порядку”.

Теперь мне было легче управляться с пациентами. Но, если честно, Рут почти ничего не делала. Она просматривала свои карточки для “Тривиал персьют” и много звонила подругам, особенно Ханне, которая завела роман с инструктором по танцам.

В обеденный перерыв я ходила с Рут собирать букеты из сорняков: обливаясь потом, жарясь на солнце, мы лазали по насыпи у автострады, рвали стебли дикой моркови и сизого табака. Набирали полные туфли камней. Вначале казалось, что Рут – самая заурядная привлекательная домохозяйка-еврейка средних лет, но в ней было что-то сумасбродное, вольное. Как она вопила, заметив в проулке за больницей розовый цветок вечерницы!

Рут и ее муж выросли вместе. Их семьи близко дружили: в их городке в Айове евреев можно было по пальцам пересчитать. Сколько Рут себя помнит, все рассчитывали, что она и Эфраим поженятся, когда вырастут. В старших классах они влюбились друг в друга по-настоящему. В колледже она изучала домоводство и дожидалась, пока он получит диплом бухгалтера. Они оба, естественно, хранили невинность до свадьбы. Потом переехали к его родителям и заботились о его матери, прикованной к постели. Потом переехали в Окленд и мать забрали с собой, она до сих пор живет с ними, ей уже восемьдесят шесть.

Я никогда не слышала от Рут никаких жалоб: ни на больную старуху, ни на детей, ни на Эфраима. Я-то вечно жаловалась: на своих детей, на мужа, на невестку, а особенно на доктора Б. Он заставлял меня вскрывать все адресованные ему посылки: вдруг бомба? Если в комнату залетала оса или пчела, он выходил из здания, дожидался, пока я прихлопну насекомое. Это-то ладно – можно посмеяться. Но он был хам. Особенно, когда дело касалось Рут. Говорил, например: “Вот, трудоустроил ущербную, расплачиваюсь за свою доброту”. Прозвал ее “Дислексия”, потому что она переставляла цифры местами, когда записывала телефонные номера. Переставляла очень часто. Каждый день или через день он приказывал мне уволить Рут. Я отвечала, что мы не можем ее уволить. Нет оснований. Она мне очень помогает, ее обожают пациенты. Она всем поднимает настроение.

– Не выношу приподнятого настроения, – сказал он. – А эта ее улыбочка – хочется ей в морду дать.

Рут обращалась с ним все так же сердечно. Ей казалось, что он похож на Хитклифа или на мистера Рочестера из “Джейн Эйр”, только ростом не вышел. “Ну да, совсем лилипут”, – сказала я. Но Рут пропускала мимо ушей все негативные замечания. Она была уверена: наверно, кто-то когда-то разбил доктору Б. сердце. Приносила ему кюгели, ругелах и “уши Амана”, вечно под каким-то предлогом заглядывала в его комнату. Я и не догадывалась, что она выбрала его в герои своего романа, пока он не зашел ко мне в ординаторскую. Прикрыл за собой дверь: “Вы должны ее уволить! Она со мной самым форменным образом флиртует! Это неприлично”.

– Что ж, даже если это кажется странным, она находит, что вы чертовски привлекательный мужчина. А мне, как и раньше, требуется ее помощь. Как же нелегко найти человека, с которым можно хорошо сработаться. Проявите терпение. Прошу вас, сэр.

Как всегда, “сэр” на него подействовало.

– Ну ладно, – вздохнул он.

На меня она влияла положительно: внесла в мою жизнь драйв. В перерыв, вместо того чтобы мрачно дымить в проулке, я весело лазила вместе с ней по грязи, собирая букеты. Я даже начала сама готовить, заимствуя некоторые из сотен рецептов, которые она весь день ксерила. Печеный жемчужный лук, слегка карамелизированный тростниковым сахаром. Она приносила одежду из еврейского благотворительного секонда, и я ее покупала. Несколько раз, когда Эфраим чувствовал себя слишком усталым, я ходила с ней в оперный театр.

В опере с ней было просто замечательно, потому что в антрактах она не стояла со скучающим видом, как все остальные. Она тащила меня прогуляться по главному фойе, чтобы полюбоваться нарядами и драгоценностями. На “Травиате” я плакала вместе с ней. А нашей любимой сценой была ария старухи в “Пиковой даме”.

Однажды Рут пригласила доктора Б. в оперу. “Нет! Какая неуместная просьба!” – отрезал он.

– Вот мудак, – сказала я, когда он вышел.

А она лишь обронила, что врачи – слишком занятые люди, им не до романов. Наверно, придется сосредоточиться на Джулиусе.

Джулиус, дантист на пенсии, тоже играл в “Оклахоме!”. Вдовец, очень полный. Она сказала, что полнота – это хорошо, полнота – это тепло и уютно.

Я спросила, в чем дело – наверно, Эфраим стал меньше интересоваться сексом?

– Au contraire! – ответила она. – Он об этом думает, как только просыпается утром, а по вечерам – перед тем, как заснуть. А если днем он дома, проходу мне не дает. Правда-правда…

Джулиуса я увидела на похоронах матери Эфраима в “Часовне в Долине”.

Рут и ее семья стояли на ступеньках у входа в похоронное бюро. Дети – прелесть, оба красивые, воспитанные, утешают своих родителей – Рут и Эфраима. Эфраим оказался красавцем-брюнетом. Поджарый, с меланхолическим прищуром, с богатой душевной жизнью. Вот кто похож на Хитклифа. Он улыбнулся мне одними глазами, глядя печально и мечтательно: “Спасибо вам за то, что вы так добры к моей жене”.

– Вот он! – зашептала Рут, указывая на краснолицего Джулиуса. Золотые цепочки, однобортный голубой костюм трещит по швам. Наверно, жует “Клоретс” – зубы у него зеленые.

– Ты с ума сошла! – шепнула я ей в ответ.

Рут выбрала “Часовню в Долине”, потому что тамошние сотрудники были нашими любимцами. Пациенты доктора Б. умирали так часто, что чуть ли не каждый день приезжал кто-нибудь из похоронных бюро – получить его подпись на свидетельстве о смерти. Черными чернилами, как требуется по закону, но доктор Б. упорно подписывал свидетельства синей авторучкой, так что гробовщикам приходилось пить кофе и коротать время, пока он не вернется и не распишется черным.

Я вошла в часовню и замялась, гадая, где лучше присесть. Пришло много женщин из “Хадассы”, яблоку негде упасть. Рядом со мной возник один из сотрудников часовни. “Лили, в сером вы обворожительны”, – сказал он. Второй, с бутоньеркой в петлице, приблизился по проходу и сказал низким скорбным голосом: “Как приятно, что вы пришли, дорогая. Позвольте, я найду вам хорошее местечко”. Я пошла вслед за ними по центральному проходу, гордо приосанившись: мне льстило их внимание, все равно как тебя узнают в ресторане.

Церемония была красивая. Раввин прочел кусочек из Библии о том, что хорошая жена дороже драгоценных камней. Вряд ли кто-то был столь высокого мнения о покойной старухе. Но я рассудила, что это похвала в адрес Рут, и Эфраим с Джулиусом – наверно, тоже, судя по тому, как они на нее смотрели.

В понедельник я попыталась ее вразумить:

– У тебя есть всё. Здоровье, красота, чувство юмора. Дом на возвышенности. Домработница. Уплотнитель мусора. Дети чудесные. И Эфраим! Красивый, яркий, богатый. Он тебя боготворит – сразу видно!

Я сказала, что группа поддержки толкает ее на неверный путь. Ей нельзя совершать никаких поступков, которые огорчат Эфраима. Пусть лучше благодарит свою счастливую звезду. “Проказницы” ей попросту завидуют. Их мужья, наверно, алкоголики, или смотрят футбол, или импотенты, или изменщики. У их детей – пейджеры и пирсинг, булимия, наркозависимость и татуировки.

– Мне кажется, тебе совестно перед другими, что ты так счастлива, и ты собираешься завести роман, чтобы было о чем поплакаться на группе. Я тебя понимаю. Когда мне было одиннадцать, тетя подарила мне дневник. Я записывала в него: “Ходила в школу. Делала уроки”, и больше ничего. И тогда я начала хулиганить, чтоб было о чем писать в дневник.

– Роман будет несерьезный, – сказала Рут. – Просто чтобы взбодриться.

– А если я заведу роман с Эфраимом? Меня это взбодрит. А ты начнешь ревновать и снова влюбишься в него по уши.

Она улыбнулась. Невинной улыбкой, как малое дитя:

– Эфраим никогда на это не пойдет. Он меня любит.

Я думала, что она забросила эту затею, однажды в пятницу она пришла с газетой:

– Сегодня вечером я встречаюсь с Джулиусом. Но Эфраиму скажу, что встречаюсь с тобой. Ты видела какой-нибудь из этих фильмов? Можешь пересказать?

Я пересказала ей “Ран” во всех деталях, особенно то место, когда женщина выхватывает кинжал и когда шут плачет. Голубые знамена на деревьях, красные знамена на деревьях, белые знамена на деревьях. Я вошла в раж, но она сказала: “Достаточно!” и спросила, куда мы пойдем после сеанса. И тогда я повела нас – их – в кафе “Рим” в Беркли.

Рут и Джулиус куда-нибудь ходили каждую пятницу. Их роман пошел мне на пользу. Обычно я возвращалась с работы прямо домой, читала книжки и пила сорокаградусную водку пока не засыпала, и так каждый божий день. Во время “Большого Романа” я начала ходить на концерты струнных квартетов, в кино, на литературные вечера Исигуро или Лесли Скалапино, пока Рут и Джулиус проводили время в “Голодном тигре” и “Ржавом шпигате”.

Они встречались почти два месяца, прежде чем решились заняться “этим”. Событие должно было произойти в Биг-Суре, куда они отправлялись на три дня. Что сказать Эфраиму?

– Ну, это просто, – сказала я. – Мы с тобой отправляемся в дзен-буддистский ретрит. Никаких телефонов! Не о чем потом рассказывать, потому что мы будем просто безмолвствовать и медитировать. Будем сидеть в термальных водах под звездами. В позе лотоса на утесах, созерцая океанские дали. Бесконечные волны. Бесконечные.

Было досадно, что в эти дни я не могла свободно передвигаться по городу, не могла просто так подходить к телефону. Но это сработало. Эфраим ужинал с детьми в кафе, кормил кошек, поливал цветы и скучал по Рут. Очень-очень скучал.

В понедельник после поездки во врачебный кабинет принесли три огромных букета роз. На одной открытке было написано: “Моей драгоценной жене с любовью”. Другой букет – от “Вашего тайного поклонника”, а на третьей открытке значилось “Она идет во всей красе”. Рут созналась, что третий букет прислала себе сама. Она намекнула обоим мужчинам, что любит розы, но даже мечтать не могла, что они действительно их пришлют.

– Немедленно уберите эти похоронные венки, – сказал доктор Б., уезжая в клинику. Утром он снова просил меня ее уволить, а я снова отказалась. За что он так ее невзлюбил?

– Я же вам говорил. Она слишком жизнерадостная.

– Обычно я тоже так отношусь к жизнерадостным людям. Но ее жизнерадостность – неподдельная.

– О господи. Это еще больше удручает.

– Пожалуйста, дайте ей шанс. Кстати, у меня есть предчувствие, что скоро ей станет очень грустно.

– Надеюсь на это.

Заехал Эфраим, чтобы в обеденный перерыв сходить с Рут в кофейню. Все утро она ничего не делала – проговорила по телефону с Ханной. Я-то понимала: он просто хотел выяснить, понравились ли ей розы. И страшно разволновался из-за остальных букетов. Она сказала ему, что один букет от пациентки, Анны Федаз, а над вторым, от тайного поклонника, просто похихикала. Бедный Эфраим. Я увидела, как ревность напала на него, пронзила ему лоб и сердце. Хук левой в солнечное сплетение.

Он спросил, как мне понравилось в ретрите. Терпеть не могу врать, мне противно говорить неправду. Не потому, будто я такая высоконравственная. Просто это очень трудно – надо просчитать все наперед. Вспомнить, что наговорила раньше.

– Ну, что сказать… Там было очень мило. Рут такая умиротворенная, мне показалась, что она была там в своей стихии. А мне медитация дается трудно. Я просто начинаю нервничать или перебирать в памяти все ошибки, которые совершила за всю свою сознательную жизнь. Но это, э-э-э, разложило во мне все по полочкам. Успокоило. Ну что ж, вам пора. Бегите пить кофе. Приятно провести время!

Позднее я выслушала полный отчет. Биг-Сур стал для Рут приключением всей ее жизни. Она обнаружила, что не сможет рассказать “Проказницам” про “это самое”. Оральный кекс на букву “с” в первый раз! Нет-нет, она занималась оральным “с” с Эфраимом, но только сама ему делала, а чтобы ей делали – никогда. И “эм-а-эр…” Дальше, кажется, “х”…

– Марихуана?

– Ш-ш-ш! Ну, я ничего особенно не почувствовала – только кашляла и нервы стали ни к черту. Да, это было очень приятно – я про оральный “с”. Вот только он все время спрашивал: “Ты готова?”, и мне казалось, что мы куда-то уезжаем, – сбивал меня с настроения.

Через две недели они едут в Мендосино. Легенда такая: я и она отправляемся в Петалуму на писательский семинар и книжную ярмарку. Семинар ведет Роберт Хасс.

Как-то вечером посреди недели она позвонила и спросила, можно ли ко мне зайти. Я ждала ее, как дура, не догадавшись, что это отмазка, что она улизнула на свидание с Джулиусом. И, когда Эфраим позвонил, я ответила с неподдельным раздражением, потому что она еще не приехала, а в следующий раз еще больше рассердилась: “Как только она появится, я скажу, чтоб она вам перезвонила”. Спустя некоторое время он перезвонил, на сей раз в гневе, потому что она вернулась домой и сказала, что я не передала ей его просьбу.

На следующий день я сказала, что больше не буду ее прикрывать. Она сказала: это ничего, потому что с понедельника у них начинаются репетиции.

– Мы с тобой ходим на курсы аранжировки цветов по пятницам, в колледж Лейни.

– Ну ладно, но это в последний раз. Тебе повезло, что он не выспрашивал конкретных подробностей.

– Да разве он станет? Никогда. Он мне доверяет. Но теперь моя совесть чиста. Мы с Джулиусом больше не делаем “это”.

– Но что же вы тогда делаете? К чему вся эта секретность, все эти ухищрения, если вы даже “это-самое” забросили?

– Мы обнаружили, что свободная любовь ни ему, ни мне не близка. “Это-самое” мне гораздо больше нравится с Эфраимом, а Джулиус может обойтись и так. Мне нравится другое – разводить конспирацию. Он любит покупать мне подарки и готовить мне еду. А мой любимый момент – когда я стучусь в дверь в мотеле, где-нибудь в Ричмонде, а он открывает мне, и я поскорее проскальзываю в номер. Сердце из груди выпрыгивает!

– Но чем же вы занимаетесь?

– Играем в “Тривиал персьют”, смотрим фильмы на видеомагнитофоне. Иногда поем. Дуэтом – например, “Бали Хай” или “О, какое прекрасное утро!”. В полночь ходим гулять под дождем!

– Гуляйте под дождем в нерабочее время! – заорал доктор Б. Мы и не заметили, как он вошел.

Он говорил серьезно. Стоял и смотрел, как она упаковывает все свои журналы “Бон аппетит”, карточки клуба эрудитов и вязанье. Он велел мне выписать ей чек: выходное пособие за две недели плюс зарплата.

Когда доктор Б. ушел, она позвонила Джулиусу, велела ему немедленно встретиться с ней в “Денниз”.

– Пропала моя карьера! – рыдала она.

Обняла меня на прощанье и убежала. Я пересела за ее стол, откуда была лучше видна приемная.

На пороге появился Эфраим. Неторопливо подошел ко мне, пожал мне руку через окошечко. “Лили”, – сказал своим обволакивающим низким басом. Сказал, что Рут должна была встретиться с ним за ланчем в “Пилюле”, но так и не появилась. Я сообщила ему, что доктор Б. уволил ее безо всякой причины. Наверно, она совершенно позабыла про ланч и поехала домой. А может, пошла по магазинам.

Эфраим застыл передо мной.

– Она может найти работу получше. Я тут офис-менеджер и, естественно, дам ей хорошую рекомендацию. Я буду скучать по ней.

Он стоял, смотрел на меня.

– А она будет скучать по вам, – он просунул голову в окошечко над моим столом. – Все только к лучшему, моя дорогая. Я хочу, чтобы вы знали: я все понимаю. Поверьте, я вам сочувствую.

– Что-что?

– Между ею и вами есть много общего – много такого, от чего я далек. Литература, буддизм, опера. В Рут очень легко влюбиться.

– Что вы хотите сказать?

И тогда он взял меня за руку, взглянул проникновенно, и его ласковые карие глаза наполнились слезами:

– Я тоскую по моей жене. Прошу вас, Лили. Отпустите ее.

По моим щекам полились слезы. Мне стало по-настоящему грустно. Наши ладони, теплые, мокрые, прижимались одна к другой и к стойке.

– Не переживайте, – сказала я. – Эфраим, Рут любит только вас.