Дай мне посмотреть на твою улыбку

Джесс меня ошеломил. А я-то горжусь своим умением судить о людях. До фирмы Гриллига я столько лет проработал государственным защитником, что с первого взгляда определяю, что за человек мой подзащитный или присяжный.

Правда, он застиг меня врасплох: пришел без записи, моя секретарша Элена не представила мне его по интеркому. Элена просто привела его в мой кабинет: “Джесс хочет поговорить с вами, мистер Коэн”.

Элена назвала только имя, без фамилии – словно он большая шишка. А он был так красив, вошел с таким авторитетным видом, что я подумал: наверно, какой-то рок-музыкант, которого только я не знаю, знаменитость, для всех – просто Джесс.

Ковбойские сапоги, черные джинсы, черная шелковая рубашка. Волосы длинные, волевое лицо точно вырублено из камня. “Ему лет тридцать”, – подумал я сначала, но, пожимая мне руку, он улыбнулся с какой-то невыразимой нежностью, его глаза орехового цвета взглянули незащищенно, с какой-то детской невинностью. Он заговорил низким хрипловатым голосом, и я изумился еще сильнее. Он говорил таким тоном, словно все терпеливо растолковывает неопытному юнцу. Мне.

Он сказал, что унаследовал десять тысяч долларов и хочет потратить их на мой гонорар. У женщины, с которой он живет, неприятности, сказал он, через два месяца будет суд. Десять пунктов в обвинении.

По идее, я сразу должен был ему объявить: его денег на мой гонорар никак не хватит. Но у меня почему-то язык не повернулся.

– Разве суд не назначил ей адвоката? – спросил я.

– Назначил, но этот мудак отказался. Подумал, что она виновна, подумал, что она аморальная, извращенка.

– А с чего вы взяли, что я так не подумаю? – спросил я.

– Не подумаете. Она говорит, что вы лучший в городе юрист по вопросам гражданских свобод. Есть одна загвоздка: она не знает, что я к вам пришел. Вы, пожалуйста, сделайте вид, что вызвались сами. По идейным соображениям. Вот мое единственное условие.

Я уж хотел его прервать, сказать: “И думать забудь, сынок”. Твердо отказаться. Мои услуги ему не по карману. Не хочу даже пальцем притрагиваться к этому делу. Просто неслыханно: несчастный мальчишка готов выбросить все свои деньги на ветер. А женщину я уже ненавидел. Конечно, виновна, конечно, аморальная – к гадалке не ходи!

Он сказал, что вся беда в полицейском рапорте, который будут читать судья и присяжные. Они отнесутся к ней предвзято, потому что факты искажены и все переврано. Он уверен, что я смогу добиться ее оправдания, доказав, что его самого арестовали необоснованно, что рапорт про нее – клеветнический, что полицейский, которого она ударила, действовал жестоко, а тот, кто ее арестовал, – псих, а вещдоки явно подброшены. Он был уверен, что я раскопаю: они и других людей арестовывали необоснованно, и в прошлом вели себя жестоко.

Он еще много имел сказать о том, как мне следует вести это дело. Не могу объяснить, почему я не сорвался, не послал его ко всем чертям. Свои аргументы он излагал страстно и толково. Ему надо в юристы идти.

Я не просто проникся к нему симпатией. Я даже уверился, что растратить все наследство – неизбежная инициация. Геройский, благородный жест.

Казалось, Джесс – человек из другой эпохи, с другой планеты. Он даже обмолвился, что та женщина называет его “Человек, который упал на Землю”. И мне почему-то показалось: может, она небезнадежна?

Я велел Элене отменить одну встречу и один прием. Он рассказывал все утро, просто и четко, об их отношениях, о ее аресте.

Я адвокат. Я человек циничный. Люблю красивую жизнь, жаден до денег. Ему я сказал, что буду вести ее дело бесплатно.

– Нет. Спасибо вам, – сказал он. – Вы только ей, пожалуйста, скажите, что работаете безвозмездно. Но неприятности она огребла по моей вине, и я хочу все оплатить. Сколько с меня? Пять тысяч? Больше?

– Две тысячи, – сказал я.

– Я знаю, что это слишком мало. Может, три?

– Идет, – сказал я.

Он снял сапог и отсчитал тридцать теплых сотенных купюр, разложил их на моем столе веером, как игральные карты. Мы ударили по рукам.

– Спасибо, что согласились, мистер Коэн.

– Ладно-ладно. Зовите меня Джон.

Он снова уселся, перешел к подробностям.

Он и его друг Джо бросили школу, в прошлом году сбежали из дома в Нью-Мексико. Джесс – гитарист, ему захотелось поиграть в Сан-Франциско. В день своего восемнадцатилетия он должен был унаследовать деньги от одной старушки из Небраски (это уже другая история, тоже печальная до слез). Он планировал поехать в Лондон, куда его пригласили в одну команду. Одна английская команда играла в Альбукерке, им понравились его песни и стиль игры на гитаре. В Сан-Франциско им с Джо было негде приткнуться, и он стал разыскивать Бена, который раньше учился вместе с ним в школе, был его закадычным другом. Мать Бена не знала, что они сбежали из дома. Сказала: ладно, пусть поживут немножко в гараже. Потом все узнала и позвонила их родителям, успокоила родителей, сказала, что у них с Джо дела идут прекрасно.

Все шло как по маслу. Они с Джо работали в гавани или где-нибудь на погрузке, находили еще какие-то халтуры. Джесс играл с другими музыкантами, писал песни. Они отлично ладили с Беном и его матерью Карлоттой. Она была благодарна Джессу за то, что он проводил много времени с ее младшим сыном Солом: водил его на бейсбол, на рыбалку, лазил с ним по скалам в Тилдене. Она преподавала в школе и очень уставала, радовалась, когда ей помогали постирать белье, принести продукты из магазина, отнести грязную посуду на кухню. В общем, сказал он, расклад для всех был удачный.

– Я с Мэгги еще раньше познакомился, за три года до приезда в Сан-Франциско. Ее вызвали в школу в Альбукерке. За обедом кто-то подбросил Бену кислоту, в стакан с молоком. Он ошизел, не понимал, что происходит. Она за ним приехала. Меня и Джо отпустили с ней – на случай, если он полезет драться. Я думал, она повезет его в больницу, но она привезла нас всех на берег реки. Мы вчетвером сидели в камышах, смотрели на краснокрылых трупиалов, успокаивали Бена – направляли его глюки в позитивном направлении. Мы с Мэгги отлично поладили: разговорились о птицах, о реке. Я не очень-то болтливый, но, когда я с ней, мне всегда столько нужно ей сказать.

В этот момент я включил диктофон.

– В общем, мы прожили в их доме в Беркли месяц, а потом еще месяц. Вечерами сидели у камина и разговаривали, травили анекдоты. У Джо появилась девушка, у Бена – тоже, так что они вечно где-то шатались. Бен еще учился в школе, торговал на Телеграф украшениями и фотографиями рок-звезд – он их сам делает, – так что я его видел редко. По выходным я ходил на пирс или на пляж с Солом и Мэгги.

– Минуточку. Вы сказали, что ее зовут Карлотта. А кто такая Мэгги?

– Я зову ее “Мэгги”. По ночам она проверяла тетради, а я играл на гитаре. Иногда мы разговаривали всю ночь, рассказывали друг другу про всю свою жизнь, смеялись, плакали. Мы оба – и я, и она – алкоголики, и это, с одной стороны, плохо, но с другой – даже хорошо: если бы не это, мы бы не смогли рассказать друг другу про то, что еще никогда и никому… У нас обоих детство было страшное и грязное в совершенно одинаковом смысле, но как бы в зеркальном отражении. Когда мы сошлись, ее дети переполошились, ее друзья сказали, что это патология, инцест. Да, у нас инцест, но странный. Мы – все равно что близнецы. Мы – одно целое. Она пишет рассказы. В рассказах она делает то же самое, что и я – в моей музыке. В общем, каждый день мы узнавали друг друга все глубже, и, когда мы оказались вместе в постели, ощущение было такое, что мы уже знаем друг друга изнутри. И вот мы стали жить вместе, и так продолжалось два месяца, а потом мне надо было уезжать. Спланировали так: 28 декабря, когда мне исполнится восемнадцать, я получу в Альбукерке деньги, а потом поеду в Лондон. Она чуть не силой заставляла меня уехать, говорила, что мне нужно набраться опыта, что нам нужно расстаться.

Я не хотел ехать в Лондон. Может, я еще молодой, но я знаю: то, что меня с ней связало, – на сто галактик выше, чем то, что бывает у обыкновенных людей. Мы знаем друг друга сердцем: все плохое и все хорошее. Мы одной породы.

Тут он начал рассказывать, как поехал с ней и Джо в аэропорт. Рамка на посту охраны зазвенела – из-за ножа на поясе Джо, из-за молний на его куртке; всех троих заставили раздеться, обыскали, и Джесс опоздал на самолет. Он кричал, что в самолете его гитара и записи, на него надели наручники, полицейские начали его бить, и тут подскочила Мэгги.

– Нас всех арестовали. Это есть в рапорте, – сказал он. – В газетах написали: “Потасовка в аэропорту: учительница-лютеранка и двое «Ангелов ада»”.

– А вы – “Ангел ада”?

– Конечно, нет. Но в рапорте написано, что да. Джо косит под “Ангелов ада”, мечтает к ним примазаться. Он скупил, наверно, десять экземпляров той газеты. В общем, ее и Джо посадили в каталажку в Редвуд-Сити. А я провел ночь в спецприемнике для несовершеннолетних, а потом меня отправили в Нью-Мексико. В мой день рождения Мэгги позвонила мне, сказала, что все в порядке. Ни словом не заикнулась про суд, не сказала мне, что ее выселили из дома и уволили из школы, что ее бывший муж забирает детей в Мексику. Но Джо мне все рассказал, хотя она ему велела не рассказывать. И тогда я вернулся сюда.

– Как она к этому отнеслась?

– Рассердилась. Сказала, что мне надо ехать в Лондон. Что мне надо учиться и взрослеть. Она сама во всю эту херню поверила – что она аморальная и так далее, потому что, когда мы сошлись, мне было семнадцать. Но это я ее соблазнил. Этого никто на свете понять не может, разве что она. Но я же не такой, как нормальные подростки.

– Верно, – сказал я.

– В любом случае, теперь мы вместе. Она согласилась не принимать никаких решений, пока не состоится суд. Не искать работу, не искать квартиру. А у меня есть надежда: после суда она все бросит и уедет со мной.

Он передал мне полицейский рапорт.

– Лучше всего, если вы это прочитаете, а затем мы поговорим. Приходите на ужин. В пятницу можете прийти? Только сначала прочитайте. Возможно, вам удастся что-то накопать на того полицейского. На обоих полицейских. Приходите пораньше, – сказал он, – как только закончите работу. Мы живем недалеко, на этой же улице.

Все законы логики перестали действовать. Я не мог ответить ему, что такая встреча неуместна. Что у меня другие планы. Что моя жена, возможно, будет против.

– Конечно. Я приду в шесть.

Он дал мне адрес: в одном из самых страшных кварталов.

Рождество мы отпраздновали красиво. Подарки – от всей души, ужин удался. Кит пригласил Карен из моего класса. Наверно, я рассуждаю инфантильно, но мне подумалось: ему будет полезно увидеть, как Карен и все ученики меня уважают. Меган, девушка Бена, напекла слоеных рождественских пирожков. Они помогли мне с ужином, мы здорово повеселились. Пришел наш друг Ларри. Пылающий камин, прекрасный старомодный праздник.

Натан и Кит так радовались, что Джесс уезжает, что разговаривали с ним вежливо и даже что-то подарили. Джесс сам смастерил подарки для всех. Было уютно и празднично, вот только на кухне Джесс шепнул мне: “Эх, Мэгги, что ты только будешь делать без меня?”, и у меня чуть сердце не разорвалось. Он подарил мне кольцо с луной и солнцем. По чистой случайности мы подарили друг другу серебряные фляжки. И подумали: какое классное совпадение. Натан сказал: “Нет, мама, это мрак”, но я тогда пропустила его слова мимо ушей.

Джесс улетал в шесть. Джо захотел его проводить. Я села за руль, довезла нас до аэропорта под дождем. По радио крутили “Стив Миллер Бэнд” и “Роллингов”. Джо прихлебывал пиво из банки, а мы с Джессом – “Джим Бим” из пинтовой бутылки. Мне ни разу не приходило в голову, что я толкаю Джесса и Джо на скользкую дорожку. Когда я с ними познакомилась, они уже выпивали. Покупали спиртное, и у них никогда не спрашивали документы. Но, если честно… я так упорно отказывалась признавать себя алкоголичкой, что их попойки меня тем более не смущали.

Когда мы вошли в аэропорт, Джесс встал как вкопанный, сказал: “Матерь божья. Вы никогда не найдете машину”. Мы засмеялись, не догадываясь: слова-то пророческие.

Мы вовсе не нажрались. Слегка поддали, раздухарились – это да. Я старалась не подавать виду, как раскисла из-за его отъезда.

Теперь-то я сознаю, что мы обращали на себя внимание. Все трое высокие. Джо – смуглый индеец из племени лагуна, с длинными черными косами, в косухе, с ножом на поясе. Сапоги-грязедавы, “молнии” и цепи. Джесс – в черном, со спортивной сумкой и с гитарой. Джесс. Он был неземной. Я даже уголком глаза не могла на него посмотреть: его зубы, его подбородок, глаза цвета золота, длинные волосы, летящие по ветру. А взглянула бы – заревела бы в голос. Я принарядилась к Рождеству: брючный костюм из черного бархата, индейские бусы. Как бы то ни было, наша троица вместе, звон рамки от всех этих железок, которые Джо на себя навешивает… Нас сочли опасными, развели по разным комнатам и обыскали. Они залезли мне в трусы, в сумочку, их пальцы шарили в моих волосах, между пальцами ног. Во всех местах. Выбравшись оттуда, я нигде не увидела Джесса и побежала к гейту. Самолет Джесса уже улетел. Он кричал клерку, что в самолете его гитара, в самолете его записи. Мне понадобилось в туалет. Возвращаюсь – у регистрационной стойки никого. Самолет улетел. Я спросила у какого-то мужчины, успел ли высокий парень в черном на самолет. Мужчина указал мне подбородком на дверь без таблички. Я вошла.

В комнате было полно охранников и полицейских. Едко пахло потом. Двое охранников скрутили Джо, он был в наручниках. Двое полицейских держали Джесса, а третий бил его по голове фонариком футовой длины. Лицо Джесса превратилось в кровавую маску, рубашка намокла от крови. Он кричал. Я, никем не замеченная, прошла через всю комнату. Все глазели, как полицейский бьет Джесса, – словно бы смотрели бокс по телевизору. Я вырвала фонарик, стукнула им полицейского по голове. Тот с грохотом рухнул. “О черт! Он мертвый”, – крикнул другой.

Меня и Джесса в наручниках провели через весь аэропорт и завели в подвал, там у них маленький полицейский участок. Мы сидели рядом, наши руки, заломленные за спину, были прикованы к стульям. У Джесса глаза не открывались – склеились от крови. Он ничего не видел, а рана на его макушке все еще кровоточила. Я умоляла их очистить или перевязать рану. Смыть кровь с его глаз.

– Вас в Редвуд-Сити отмоют, в тюряге, – сказал охранник.

– Блин, Рэнди, он малолетка! Кому-то придется везти его через мост!

– Малолетка? Эта стерва здорово влипла. Я его не повезу. У меня смена кончается.

Подошел ко мне:

– Ты помнишь, что звезданула сотрудника при исполнении? Он в реанимации. Может, и жив не будет.

– Прошу вас. Не могли бы вы вытереть кровь с его глаз?

– Имел я его в глаза.

– Джесс, наклонись немножко.

Я слизала с его глаз кровь. Лизала долго – кровь была густая, запекшаяся, застряла в его ресницах. Я невольно сплевывала. Теперь, окаймленные ржавчиной, его глаза засияли медово-янтарным светом.

– Эй, Мэгги, дай мне посмотреть на твою улыбку.

Мы поцеловались. Охранник схватил меня за волосы, отодвинул от Джесса, дал мне пощечину: “Грязная сука!” Тут послышались какие-то вопли, и к нам швырнули Джо. Его арестовали за нецензурную брань в присутствии женщин и детей. Он рассвирепел, когда ему отказались говорить, где мы.

– Этот поедет в Редвуд-Сити – большой уже.

Поскольку руки у него были скованы за спиной, он не мог нас обнять. И тогда он нас обоих поцеловал. Насколько я помню, он никогда раньше не целовал в губы ни меня, ни Джесса. Потом он сказал: это потому, что у нас обоих на губах запеклась кровь, ему стало нас жалко. Полицейские снова обозвали меня извращенкой: мальчишек портит.

Я разозлилась. Тогда я еще не взяла в толк, что все про меня подумают. Понятия не имела, что накапливаю обвинение за обвинением. Один полицейский зачитал мне эти обвинения, сидя за стойкой у дальней стены: “Появление в общественных местах в нетрезвом виде, воспрепятствование аресту, нападение на офицера полиции, нападение с применением смертоносного оружия, покушение на убийство, сопротивление аресту. Непристойное и распутное поведение, половой акт с несовершеннолетним (облизывание его глаз), побуждение несовершеннолетних к актам делинквентности, хранение марихуаны”.

– Эй, что за фигня? – сказал Джо.

– Молчи, – прошептал Джесс. – Это сработает на нас. Ее, наверно, подбросили. Нас всех только что обыскали, верно?

– Ой, блин, сто пудов, – сказал Джо. – И вообще, если б она была, мы бы ее уже искурили.

Джесса увели. Нас двоих – меня и Джо – посадили на заднее сиденье полицейской машины. Отвезли за много миль в тюрьму в Редвуд-Сити. Я могла думать только об одном: Джесс, считай, уехал. Прикинула: его отправят в Альбукерке, а потом он вылетит в Лондон.

Две мерзких мужеподобных надзирательницы залезли мне в вагину и прямую кишку, отправили меня под холодный душ. Вымыли мне голову щелочным мылом, разъедающим в глаза. Спровадили дальше, не выдав ни полотенца, ни расчески. Из одежды дали только коротенький халат и кроссовки. У меня был синяк под глазом, губа разбита – меня поколотили, когда отнимали фонарик. Коп, который вел меня вниз, все время теребил наручники, так что у меня на обоих запястьях зияли кровавые порезы, как у незадачливого самоубийцы.

Сигареты у меня отобрали. Две проститутки и одна пьянчужка, которые сидели вместе со мной, оставили мне докурить свои жалкие мокрые бычки. Никто не спал, никто не разговаривал. Меня всю ночь трясло: от холода, от похмелья.

Утром нас отвезли на автобусе в суд. Я говорила через окошечко по телефону с толстым краснолицым адвокатом, который зачитал мне вслух полицейский рапорт. Сплошное вранье и искажение фактов – вот что было в этом рапорте.

“Получили сообщение о трех подозрительных личностях в аэропорту. Женщина с двоими «Ангелами ада», один из них – индеец. Все вооружены и потенциально опасны”. Я стала ему втолковывать: в рапорте все неправда. Адвокат не слушал, просто спрашивал: “А с тем пацаном ты трахалась?”

– Да! – сказала я, наконец. – Но это чуть ли не единственное, в чем меня не обвиняют.

– Если б я это писал, обвинили бы. Изнасилование по статутному праву.

Я так вымоталась, что меня разобрал смех, и адвокат еще сильнее взбеленился. По статутному праву. Мне представляется Пигмалион или какой-нибудь итальянец, насилующий “Пьету”.

– Ты извращенка, – сказал он. – Тебя обвиняют в прилюдном совершении полового акта с несовершеннолетним.

Я сказала ему, что пыталась смыть кровь с глаз Джесса, чтобы он мог их открыть.

– Правда что ли? Лизала? – фыркнул он.

Могу себе представить, что в тюрьме – вообще ад кромешный. Отлично понимаю, что заключенные в такой обстановке становятся только хуже. Мне, например, захотелось этого адвоката убить. Я спросила, что дальше. Он сказал, что мне предъявят обвинения и назначат дату судебного разбирательства. Я приду, не признаю себя виновной, и мне остается лишь надеяться, что дело попадет к относительно мягкому судье. Набрать в этом городе жюри присяжных – отдельная проблема. Тут собрались сплошь ультраправые, верующие, тут косо смотрят на наркотики и сексуальные преступления. “Ангелы ада” в их глазах – отродье Сатаны, а про марихуану и толковать нечего.

– У меня не было марихуаны, – сказала я. – Ее подбросил полицейский.

– Ага, конечно. В благодарность за минет или как?

– Вы вообще собираетесь меня защищать или обвинять?

– Я ваш государственный защитник, назначенный судом. Увидимся на процессе.

Джо тоже привели в суд, он был скован кандалами с целой вереницей других мужчин в оранжевых комбинезонах. На меня он даже не посмотрел. Я была вся в синяках, волосы вокруг лица сбились в колтуны, халат едва прикрывал задницу. Потом Джо честно признался: я была такая чумичка, что он притворился, будто мы не знакомы. Нам обоим велели явиться в суд в январе. Когда дело Джо дошло до разбирательства, судья просто расхохотался и отклонил иск.

Я позвонила домой. Еле решилась сознаться Бену, где я нахожусь. Стеснялась к кому-то обратиться, чтобы за меня внесли залог, и пришлось ждать еще сутки, чтобы меня выпустили под честное слово. Я сглупила – чтобы выйти на свободу, попросила их позвонить директрисе моей школы. Эта женщина относилась ко мне с симпатией, с уважением. Я еще пока не догадывалась, что люди будут меня осуждать. Теперь мне самой непонятно, как я могла быть такой слепой, но теперь-то я трезвая.

Полицейские сказали, что Джо просит меня внести за него залог, и, когда меня отпустили, я пошла к лицензированному поручителю. Должно быть, сумма была небольшая, потому что я выписала ему чек.

В какой стороне аэропорт, мы вычислили. Но это все равно, как видеть Эверест. Только кажется, будто близко. Мы шли пешком под дождем, в ледяной холод, милю за милей. Шагали почти весь день. Много смеялись, даже после того, как попытались пройти напрямик через собачий питомник. Лезли на забор, а под нами лаяли и рычали доберманы. Эбботт и Костелло. Когда мы дошли до автострады, никто не соглашался нас подбросить. Ну, не совсем… какой-то мужик на грузовике все-таки остановился, но мы уже почти дошли, помахали ему – езжай.

Это было самое ужасное во всей ситуации. Я серьезно. Как мы искали мою несчастную машину. Мы обошли все ярусы, от края до края – а они там бескрайние, – поднимались все выше и выше, а потом спускались вниз, и все кружили и кружили, пока оба не разревелись. Рыдали, как младенцы, от усталости, голода и холода. Один черный старик увидел нас и не перепугался, хотя мы были все мокрые и плакали, как дурачки. Его даже не смущало, что мы заляпаем и намочим сиденья в его чистеньком старом “хадсоне”. Он возил нас наверх и вниз, кругами, кругами, твердя, что Господь милосердный нам наверняка поможет. А когда мы нашли машину, все хором сказали: “Слава Тебе, Господи”. Когда мы вылезли, он сказал нам: “Благослови вас Бог”. “Благослови вас Бог и спасибо вам”, – сказали мы с Джо в унисон: так отвечают в церкви.

– А дед-то – ни хрена себе ангел.

– Самый настоящий ангел, – сказала я.

– Ага, я и говорю. Реальный ангел.

В бардачке лежала бутылка “Джим Бима”. И в ней еще оставался виски – больше половины. Мы врубили печку, сидели в машине с запотевшими стеклами, ели колечки “Чириоз” и сухарики из пакета с кормом для уток, допивали виски.

– Это самая вкусная еда в моей жизни, – сказал Джо. – Клянусь.

Пока ехали домой под дождем, молчали. Джо вел машину. Я беспрерывно стирала пар со стекол. Попросила его не рассказывать моим детям и Джессу про копа и про всю кучу обвинений. “Это было нарушение общественного порядка, идет?” “Лады”, – сказал он. И мы окончательно примолкли. Я не чувствовала себя виноватой, не чувствовала стыда, не волновалась – никаких там “во что я влипла”, “что мне теперь делать”. Я думала о том, что Джесса больше нет рядом.

Прежде чем поехать к Джессу, я попытался позвонить Черил, но она бросила трубку; попробовал еще раз – включился автоответчик. Я собирался поехать на машине, но парковаться в их районе было боязно. Но и ходить по их району страшновато. Пожалуй, обо мне кое-что говорит тот факт, что я оставил свой “порше” в офисном гараже и дошел до их квартиры пешком – за семь или восемь кварталов.

Дверь подъезда – сосновая, исчерканная граффити, за решетчатой калиткой. Я позвонил в домофон, дверь распахнулась, и я вошел в пыльный мраморный вестибюль, озаренный солнцем через звездообразное потолочное окно на уровне четвертого этажа. Все еще великолепное здание, облицованное мрамором и керамической плиткой, витая лестница, потускневшие зеркала в рамах в стиле ар-деко. Какой-то человек спал, привалившись к декоративной урне; господа, которые попадались мне на лестнице, прятали лица, но все равно казались мне смутно знакомыми: то ли в суде встречались, то ли в тюрьме.

Пока я взбирался, я выбился из сил, меня мутило от запахов мочи, дешевого вина, прогорклого растительного масла, пыли. Открыла Карлотта. Улыбнулась: “Входите”. И я вошел в их мир ярких красок, где пахло кукурузным хлебом и красным чили, лаймами, кинзой и ее духами. Комната с высоким потолком, с высокими окнами. На начищенном паркете – восточные ковры. Горшки с комнатными растениями: исполинские папоротники, кусты бананов, “райские птицы” – стрелиции. Из мебели в этой комнате была только кровать с красными атласными простынями. За окном, озаренные вечерним солнцем, – золотой купол Абиссинской Баптистской церкви, роща высоких старых пальм, поворот ветки БАРТ. Очень похоже на Танжер. Выждав, пока я налюбуюсь, Карлотта протянула мне руку:

– Спасибо, что помогаете нам, мистер Коэн. Рано или поздно я смогу с вами расплатиться.

– Об этом не волнуйтесь. Я рад вам помочь, – сказал я, – особенно после того, как прочел рапорт. Очевидное искажение фактов.

Карлотта была высокая и загорелая, в мягком белом платье из джерси. На вид – лет тридцать, “ладная”, как сказала бы моя мать. Она изумляла меня еще сильнее, чем их квартира, еще сильнее, чем Джесс… Нет, вряд ли сильнее, чем Джесс. Легко вообразить, почему все столбенеют, видя их вдвоем. Я уставился на нее – не мог с собой совладать. Обворожительная. Не в смысле “хороша собой”, хотя и это тоже. Сколько в ней грации. Если процесс все же начнется, в зале суда она будет смотреться великолепно.

Так я побывал у них в первый раз. И, как оказалось, далеко не в последний. Стал заглядывать к ним каждую пятницу: шел – нет, бежал вприпрыжку – из конторы прямо к ним. Казалось, я пригубил какой-то напиток, словно Алиса, или попал в фильм Вуди Аллена. Не в тот, где актер спрыгивает с экрана. Я, наоборот, пробрался на экран.

В тот первый вечер она провела меня в смежную комнату, где были превосходный бухарский ковер, несколько седельных вьюков, стол, накрытый на три персоны, с букетами и свечами. Из динамиков звучала “Энджи”. Высокие окна были зашторены бамбуковыми жалюзи, ветер трепал их, отбрасывая тени, похожие на ленточки.

Джесс прокричал с кухни: “Привет”, вышел пожать мне руку. Он был в джинсах и белой футболке. Они оба сияли румянцем: весь день провели в дельте Сан-Хоакина.

– Как вам наша квартира? Посмотрите кухню. Желтая, цвет детского говна. Красиво, а?

– Просто фантастика!

– А Мэгги вам понравилась. Я знал наперед: понравится, – он передал мне бокал – джин с тоником.

– Откуда вы?..

– Спросил у вашей секретарши. Сегодня я за повара. Я пока закончу, а вы, наверно, должны много о чем спросить у Мэгги.

Она повела меня на “террасу” – крохотную площадку снаружи окон, наверху пожарной лестницы. У меня действительно была куча вопросов. В рапорте говорилось, что она назвала себя учительницей. Она рассказала мне, как ее уволили из лютеранской школы, как ее выселили из дома. Рассказывала без лукавства. Сказала, соседи давно жаловались из-за того, что в их доме жило столько народу, из-за громкой музыки. Эта история просто стала последней каплей. Она рада, что ее бывший муж увез троих младших детей в Мексику.

– Я сейчас совсем запуталась, полный раздрай, – сказала она.

В это ничуть не верилось – такой у нее был красивый и спокойный голос.

Она вкратце рассказала мне о происшествиях в аэропорту, винила себя в большей мере, чем могло показаться со слов Джесса. “Я и правда виновна в том, что они мне предъявили. Кроме марихуаны – они ее подбросили. Но то, как они все это расписали… Извращенцы. Ну да, Джо поцеловал нас обоих, но чисто из дружеских чувств. Нет у меня никакой сети разврата с несовершеннолетними мальчиками. Я вам скажу, в чем извращение, в чем преступление – в том, как коп избивал Джесса, а остальные стояли и глазели. То, что я сделала, на моем месте сделал бы любой нормальный человек. Хотя я благодарю Бога, что тот коп остался жив”.

Я спросил, что она будет делать после суда. Она взглянула испуганно, прошептала то же самое, что говорил мне Джесс в конторе: они решили не думать об этом, пока не состоится суд.

– Но я смогу все уладить. Взять себя в руки, – она сказала, что знает испанский язык, подумывает поискать работу в больницах или в суде, переводчиком. Она почти год работала на одном процессе в Нью-Мексико, ей дали хорошие рекомендации. Я знал это дело, а также судью и адвоката, с которыми она работала. Процесс громкий… наркоман всадил наркополицейскому пять пуль в спину и дешево отделался: его признали виновным в непредумышленном убийстве. Мы немного поговорили об этой блестящей защите, и я посоветовал ей, куда обратиться насчет переводов в суде.

Джесс принес с кухни гуакамоле и чипсы, еще порцию джина для меня, пиво им обоим. Она соскользнула на пол, он сел на стул. Она приникла к его коленям. Он прижал свои красивые длинные пальцы к ее горлу, взял другой рукой кружку с пивом.

Я никогда этого не забуду – его пальцы на ее горле. Они никогда не флиртовали друг с другом, не кокетничали, никогда не делали эротичных или даже демонстративных жестов, но их неразлучность электризовала воздух. Он прижимал пальцы к ее горлу. Это не был жест собственника; просто он и она срослись воедино.

– Конечно же, Мэгги может найти хоть десять работ. И дом может найти, и все ее дети смогут вернуться домой. Но вообще-то им лучше без нее. Конечно, они по ней скучают, а она – по ним. Она была хорошей матерью. Растила их, как надо, воспитала в них характер и принципиальность, они знают себе цену. Они уверенные в себе, они честные. Много смеются. Теперь они живут со своим папой, а он настоящий богач. Может отдать их в Эндовер и Гарвард, где учился сам. А в свободное время они могут ходить на яхте, ловить рыбу, нырять с аквалангом. Если они вернутся к ней, мне придется уйти. А если я уйду, она тоже уйдет – в запой. Просто не сможет остановиться, и это будет ужасно.

– А что будете делать вы, если уйдете от нее?

– Я? Умру.

В ее сияющих синих глазах отражалось заходящее солнце. Слезы, набежавшие на ее глаза, не пролились, застряли между ресниц, отразили зелень пальм – казалось, она надела бирюзовые мотоциклетные очки.

– Не плачь, Мэгги, – сказал он. Запрокинул ей голову и выпил слезы.

– Как вы заметили, что она плачет? – спросил я.

– Он всегда знает, – сказала она. – Ночью, в полном мраке, лежу к нему спиной, но если я улыбнусь, он спросит: “Чего смеешься?”

– Она такая же. Допустим, она в отключке. Храпит. А я улыбнусь – и бац, ее глаза распахиваются, и она улыбается мне.

Мы поужинали. Невероятная трапеза. Разговаривали обо всем, кроме суда. Даже не помню, что натолкнуло меня на рассказы про мою русскую бабушку, но я рассказал про нее десятки историй. Сто лет так не смеялся. Научил их слову “шанде”. “Какой шанде!”

Карлотта убрала со стола. Свечи догорели до половины. Она вернулась с кофе и фланом. Когда мы доедали десерт, она спросила:

– Джон, можно мне называть тебя “господин адвокат”?

– Ой, только не это, – сказал Джесс. – Словно я еще учусь в школе в Нью-Мексико. Он меня станет спрашивать, откуда во мне такая озлобленность. Давай называть его “барристер”. “Господин барристер, задумались ли вы над тем, как этой леди выкрутиться из затруднительного положения?”

– О да, дружище. Позвольте, я принесу свой портфель и покажу, как у нас обстоят дела.

Я согласился выпить рюмку коньяка. Они оба перешли на разбавленный виски. Настроение у меня было приподнятое. Я бы предпочел держаться сухого делового тона, но слишком наслаждался их обществом. Я просмотрел документ, сопоставил его со списком, занимавшим три страницы, – перечнем всех недостоверных, вводящих в заблуждение, пасквильных или клеветнических утверждений из рапорта. “Распутная”, “развратное поведение”, “в похотливой манере”, “угрожающие”, “запугивающие”, “вооруженные и опасные”. Целые страницы утверждений, которые могут создать у судьи и присяжных предвзятое мнение о моей клиентке – собственно, даже у меня создали, даже после рассказа Джесса.

У меня была копия отчета из службы безопасности аэропорта: ее саму, ее одежду и сумку подвергли тщательному досмотру, никаких наркотических веществ или оружия не было обнаружено.

– Но лучше всего, Джесс, что твоя догадка верна. За обоими полицейскими тянется шлейф серьезных нарушений. Отстранялись от работы за незаконное применение силы, за нанесение побоев подозреваемым. Два не связанных между собой расследования в связи с убийствами безоружных подозреваемых. Очень много жалоб на жестокость, чрезмерное применение силы, безосновательные аресты и фальсификацию вещдоков. И это только то, что я накопал за несколько дней! Мы уже знаем, что оба копа ранее отстранялись от работы по серьезным основаниям, их разжаловали, перевели из городского управления в Южный Сан-Франциско. Мы будем настаивать на том, чтобы служба собственной безопасности расследовала действия полицейских, которые произвели арест, пригрозим подать в суд на Управление полиции Сан-Франциско.

– Тогда давайте не просто пригрозим, а правда подадим, – сказал Джесс.

Со временем я узнал, что под градусом Джесс становился храбрее, но Карлотта – ранимее. Она покачала головой:

– Я не в силах через это пройти.

– Джесс, идея с иском неудачная, – сказал я. – Но как линия защиты – отличная.

В итоге судебное заседание было назначено только на конец июня. Хотя мои помощники продолжали собирать все больше доказательств против полицейских, мне почти ничего не требовалось обговаривать с Джессом и Карлоттой. Если дело не будет отклонено, что ж – попробуем затянуть разбирательство, и тогда останется полагаться только на Бога. Но я все равно каждую пятницу бывал в квартире на Телеграф-авеню. Моя жена Черил сердилась и ревновала. Я впервые – если не считать гандбольных матчей – взялся ходить куда-то без нее. Она не понимала, почему ей со мной нельзя. А я не мог объяснить, почему нельзя, даже самому себе. Однажды она даже заявила, что у меня, видно, роман.

Это было похоже на роман. Непредсказуемо, волнительно. По пятницам я весь день сгорал от нетерпения. Я был влюблен в них всех. Иногда играл с Джессом, Джо и Беном – сыном Карлотты – в покер или на бильярде. Джесс научил меня, как быть хорошим игроком в покер, как быть хорошим бильярдистом. Я по-детски упивался своей крутизной, когда бесстрашно входил вместе с ними в бильярдные в нехороших кварталах. Если с нами был Джо, мы где угодно чувствовали себя как за каменной стеной.

– Это как держать питбуля, только Джо дешевле прокормить, – говорил Джесс.

– От него и другая польза есть, – говорил Бен. – Он умеет открывать бутылки зубами. И смеется лучше всех.

Так и было. Джо говорил редко, но юмор улавливал моментально.

Иногда мы гуляли с Беном по деловому центру Окленда, и он фотографировал. Карлотта приучила нас складывать пальцы “рамкой” и смотреть в нее – кадрировать реальность. Я сказал Бену, что стал видеть мир иначе.

А Джо нравилось потихоньку протыриваться в кадр. Отпечатав контрольки, Бен обнаруживал на снимках Джо: сидит на крылечке с какими-то алкашами или стоит в подворотне, прикидываясь, что заблудился, или спорит с мясником-китайцем насчет утки.

Как-то в пятницу Бен принес камеру “Минолта”, сказал, что продаст ее мне за пятьдесят долларов. По рукам! Я был в восторге. А потом заметил, что деньги он сунул Джо, и это меня озадачило.

– Прежде чем вставлять пленку, поиграйся с ней. Просто погуляй сначала с ней по городу, глядя в видоискатель. Я половину времени хожу с незаряженным фотоаппаратом.

Первые снимки я сделал в магазине в нескольких кварталах от своей конторы. Там продаются непарные ботинки, доллар штука. В левом углу – кучи ношеных левых ботинок, в правом – кучи правых. Старики. Нищая молодежь. Седой продавец в кресле-качалке, кладет деньги в коробку от овсяных хлопьев “Квакер”.

Этой первой пленке я радовался так, как ничему уже давно не радовался, даже выигранным делам. Когда я принес отпечатки, все показали мне пять пальцев. А Карлотта меня обняла.

Несколько раз мы с Беном ходили спозаранку в Чайнатаун, в район складов. Это был хороший способ узнать человека поближе. Я ловил в объектив детишек в школьной форме, он – руки какого-нибудь старика. Я признался Бену, что мне как-то неудобно снимать людей: кажется, что я веду себя назойливо, неучтиво.

– С этим мне помогли мама и Джесс. Они всегда со всеми заговаривают, и с ними все общаются. Если я не могу сделать снимок так, чтобы человек меня не заметил, я завожу разговор, подхожу, спрашиваю: “Вы не против, если я вас сфотографирую?” Чаще всего они говорят: “Конечно, я против, кретин”. Но иногда они не против.

Несколько раз мы разговаривали о Карлотте и Джессе. Меня удивило его негодование – ведь они все вроде бы прекрасно ладили.

– Да, я злюсь, как тут не злиться. Отчасти это у меня в голове детство играет. Они – не разлей вода, а меня типа бросили, и я чувствую ревность, я типа как потерял свою мать и лучшего друга сразу. Но сердце мне подсказывает: на самом деле все идет хорошо. Раньше я никогда не видел их счастливыми – ни ее, ни его. Вот только они распаляют друг в друге тягу к саморазрушению, самобичеванию. С тех пор как они переехали на Телеграф, он не играет на гитаре, она ничего не пишет. Они разбазаривают его деньги почем зря: в основном пропивают.

– У меня никогда нет ощущения, что они нетрезвые, – сказал я.

– Это потому, что ты никогда не видел их трезвыми. И вообще, настоящая пьянка начинается, только когда мы уходим. Тогда они носятся по городу, гоняются за пожарными машинами, бог знает что творят. Однажды пролезли на склад почтамта, и их там обстреляли. По крайней мере, в пьяном виде они добрые. Просто немыслимо нежны друг с другом. Она никогда не обижала нас, своих детей, никогда не била. Она нас любит. И поэтому мне совершенно непонятно, почему она не пытается вернуть моих братьев домой.

В другой раз, на Телеграф, он показал мне текст песни, написанной Джессом. Текст был хороший. Зрелый, ироничный, нежный. Напомнил мне Дилана, Тома Уэйтса и Джонни Кэша в одном флаконе. Бен также сунул мне “Атлантик Мансли”, где был напечатан ее рассказ. Я уже прочел этот рассказ несколько месяцев назад, нашел его блестящим. “Ребята, вы, значит, так здорово пишете?” Оба небрежно пожали плечами.

Бен говорил логично, но я не замечал в них никакого самобичевания, никакого разрушительного начала. В их обществе во мне, казалось, пробуждалось нечто позитивное, сентиментальное.

Однажды Карлотта и я стояли вдвоем на террасе. Я спросил, почему мне так хорошо здесь:

– Может, просто потому, что они все молодые?

Она засмеялась:

– Тут молодых нет. Бен с рождения старичок. Я никогда не была юной. И ты, наверно, тоже с детства был старичком, а тебе мы нравимся, потому что с нами можно валять дурака. Играть – это же райское наслаждение, правда? Тебе нравится ходить сюда, потому что вся твоя остальная жизнь остается за дверью. Ты никогда не упоминаешь о своей жене – значит, с ней у тебя не все гладко. На работе у тебя наверняка полно проблем. Джесс дает всем позволение быть самими собой и думать о самих себе. Он как бы говорит всем: эгоистом быть незазорно.

– Быть с Джессом – это такая медитация, – продолжала она. – Как сидеть в позе лотоса, как плавать в камере сенсорной депривации. Прошлое и будущее исчезают. Проблемы и решения исчезают. Время исчезает, а настоящее расцвечивается тонкими нюансами и существует в рамках одной-единственной секунды, только сейчас, совсем как в кадрах, которые мы очерчиваем пальцами.

Я видел, что она пьяна, но все равно понимал, что она хочет этим сказать, понимал, что она совершенно права.

Одно время Джесс и Мэгги каждую ночь спали на крышах в деловом квартале, каждый раз – на новых. Мне было непонятно, к чему эти затеи, и тогда они взяли меня с собой на крышу. Сначала мы отыскали здание со старой железной пожарной лестницей, и Джесс, высоко подпрыгнув, опустил ее нижнюю секцию. Когда мы вскарабкались на первую площадку, Джесс поднял нижнюю секцию обратно. Потом мы залезли на самый верх. Странное и волшебное ощущение – смотреть вдаль на дельту, на залив. За мостом Золотые Ворота догорал розовый закат. Центр Окленда был тих и безлюден. “В выходные тут – как в фильме «На берегу»”, – сказал Джесс.

Я обомлел от ощущения, что тут никого нет, кроме нас, а под нами – город, а со всех сторон – небо. Я толком не знал, где мы находимся, пока Джесс не подозвал меня к дальнему карнизу. “Смотри”. Я посмотрел, сориентировался. Это была наша контора, на шестнадцатом этаже “Леймен-билдинг”, на несколько этажей выше нас. В нескольких окнах от моего кабинета – окно Гриллига. Светится маленькая лампа с черепаховым абажуром. Гриллиг за своим огромным столом, без пиджака, без галстука, подставив под ноги скамеечку, сидит и читает. Наверно, Монтеня: книга в кожаном переплете, Гриллиг улыбается.

– Это нехорошо, – сказала Карлотта. – Пошли отсюда.

– Обычно ты любишь заглядывать в окна.

– Да, но если ты знаешь, к кому заглядываешь, уже не фантазируешь, а шпионишь.

Спускаясь по пожарной лестнице, я подумал: за такие ссоры, типичные для них, я их и люблю. Они никогда не ссорились из-за ерунды.

Однажды прихожу – а Джо и Джесс еще не вернулись с рыбалки. Зато Бен здесь. Мэгги недавно плакала. Протягивает мне письмо от своего пятнадцатилетнего сына Натана. Очень трогательное: он ей рассказывает, что они все поделывают, говорит, что всем хочется домой.

– Ну, а ты что думаешь? – спросил я Бена, когда она пошла в ванную, чтобы умыться.

– Лучше бы они отбросили этот свой пунктик: “Выбирай – либо Джесс, либо дети”. Если у нее будет работа и свой дом, если она бросит пить, если он станет заходить к ним время от времени, они увидят, что между ними все может быть нормально. Серьезно, это возможно. Тут другая загвоздка. Она боится: если Джесс бросит пить, он и ее бросит. А он боится того же самого с ее стороны.

– А она бросит пить, если он уйдет?

– Какое там. Об этом мне даже подумать страшно.

В тот вечер Бен и Джо пошли на бейсбол. Джо всегда называл эту команду “Атлетикс-Херетикс”.

– По телевизору сегодня “Полуночный ковбой”. Пойдем посмотрим? – спросил Джесс.

Я сказал: конечно, люблю этот фильм. Я думал, что они пойдут в бар – забыл, сколько Джессу лет. Нет, они имели в виду автовокзал: мы уселись там все вместе на кресла, перед каждым креслом – маленький телевизор, который включается, если опустить несколько двадцатипятицентовиков. В рекламных паузах Карлотта ходила за мелочью и попкорном. Потом мы пошли в китайский ресторан. Но он уже закрывался. “Да, мы всегда приходим, когда он уже закрывается. Тогда они заказывают пиццу из пиццерии”. Даже не могу себе представить, как они до этого докопались. Они познакомили меня с одним официантом, и мы дали ему денег. Потом уселись за большим столом вместе с официантами, поварами и посудомойщиками, ели пиццу, пили кока-колу. Свет не горел, мы ели при свечах. Все вокруг разговаривали по-китайски, а нам кивали, передавая по кругу разнообразные пиццы. Мне почему-то казалось, что я в настоящем китайском ресторане.

Вечером следующего дня мы с Черил ехали ужинать с друзьями на Джек-Лондон-Сквер. Вечер был теплый, мы ехали с откинутой крышей. День прошел хорошо: занимались любовью, просто лениво нежились на кровати. Подъезжая к ресторану, мы с Черил смеялись, настроение было прекрасное. Нас задержал товарный поезд: они вечно ползут через Джек-Лондон-Сквер, как черепахи. Этот тянулся нескончаемо. Я услышал чей-то оклик.

– Адвокат! Джон! Эй, барристер! – Джесс и Карлотта махали мне из товарного вагона, посылая воздушные поцелуи.

– Можешь ничего мне не говорить, – сказала Черил. – Наверно, это Питер Пэн и его мамуля. – И добавила: – Личные Бонни и Клайд нашего Джона.

– Заткнись.

Раньше я никогда не говорил ей этого слова. Она смотрела прямо перед собой, словно ничего не слышала. Мы вошли в фешенебельный ресторан вместе с нашими друзьями – модно одетыми, четко выражающими свои мысли, либерально мыслящими. Превосходные кушанья, идеально подобранные вина. Разговоры о кино, политике и правоведении. Черил блистала очарованием, я – остроумием. И оба мы чувствовали: между нами только что произошло что-то ужасное.

Теперь мы в разводе. Мне кажется, наш с Черил брак дал трещину из-за тех пятничных вечеров, а не потому, что у нее появился любовник. Она обижалась, что я не взял ее к ним в гости. Не знаю точно, почему я не хотел ее брать: боялся, что она их невзлюбит, а может быть, что они невзлюбят ее. Нет, причина другая… я стеснялся показать ей какую-то грань своей натуры.

Когда я снова с ними увиделся, Джесс и Карлотта уже позабыли про товарняк.

– Мэгги безнадежна. Мы могли бы освоить этот способ. Мы могли бы объездить всю страну. Но каждый раз, когда колеса начинают тра-та-такать, она закатывает истерику. Мы не доезжаем дальше Ричмонда и Фримонта.

– Нет, один раз до самого Стоктона доехали. Джон, как же это страшно. Страшно и приятно, и чувствуешь себя свободной, словно это твой личный поезд. Вот только Джесс слишком уж отчаянный. А если нас занесет в Северную Дакоту во время бурана, и нас запрут в вагоне? Там мы и останемся. В замороженном виде.

– Мэгги, нельзя столько волноваться! Подумай только, до чего ты себя доводишь! Придумала какой-то буран в Южной Дакоте и вся извелась.

– В Северной.

– Джон, скажи ей, чтобы она поменьше нервничала.

– Карлотта, все уладится, – сказал я. Но и сам почувствовал страх.

Мы проверяли, где сейчас сторож яхт-клуба. В полвосьмого он всегда был на другом конце пирса. Мы швыряли через забор свои вещи, а потом перелезали сами – у самой воды, где не было сигнализации. После нескольких проб мы нашли свою идеальную яхту – La Cigale. Красивую, большую, парусную, с палубой из тикового дерева. Она сидела в воде низко. Мы расстилали на палубе спальный мешок, тихонечко включали радио, ели сэндвичи и пили пиво. Попозже переходили на виски. Было прохладно, пахло океаном. Изредка туман рассеивался, и тогда мы видели звезды. Самый лучший момент – это когда в дельту входили гигантские японские суда, забитые автомобилями. Точно передвижные небоскребы, все в огнях. Корабли-призраки, скользящие мимо без единого звука. Волны от них были бесшумные, потому что гигантские: такие волны катятся, а не плещут. На палубах – одна-две фигуры, не больше. Мужчины в одиночестве, с бесстрастными лицами: курят, смотрят на город.

Мексиканские танкеры – совсем другое дело. Музыка слышалась, вонючий дым доходил до нас раньше, чем эти ржавые посудины становилось видно. Вся команда свешивалась с бортов, махала девушкам на ресторанных террасах. Все матросы смеялись, курили или что-то ели. Однажды я не сдержалась – крикнула им: “Bienvenidos!», и сторож услыхал. Подошел, осветил нас фонариком:

– Я тут вас уже видал, один или два раза. Подумал: вы никому зла не делаете, ничего не воруете, но я из-за вас могу здорово влипнуть.

Джесс поманил его к нам. Даже сказал: “Добро пожаловать на яхту”. Мы угостили его сэндвичем и пивом, сказали: если нас застукают, мы обязательно докажем, что он никак не мог бы нас заметить. Его звали Солли. С тех пор он стал приходить каждый вечер, на восьмичасовой ужин, а потом отправлялся на обход. Будил нас рано утром, еще в сумерках, когда над водой начинал разноситься птичий щебет.

Сладостные весенние ночи. Мы занимались любовью, пили, разговаривали. О чем мы так много разговаривали? Иногда говорили всю ночь напролет. Однажды заговорили о том плохом, что было с нами в детстве. И даже разыграли эти сцены вдвоем. Это было сексуально, страшно. Мы больше никогда этого не делали. О людях – вот о чем мы в основном разговаривали, о тех, кого встречали, шатаясь по городу. О Солли. Мне очень нравилось, как они с Джессом рассказывают про работу на ферме. Солли был из Гранди-Сентера, штат Айова, служил на флоте – на базе на Острове Сокровищ.

Джесс никогда не читал книг, но упивался словами, слышанными от людей. Одна черная дама сказала нам, что стара, как соль и перец. Солли: “Я взял да ушел от жены, когда глаза у нее забегали, а клюв защелкал, как ножницы”.

С Джессом каждый чувствовал: “А я-то, оказывается, чего-то стою”. Джесс не был добрячком. “Доброта” – слово наподобие “благотворительности”: предполагает сознательные усилия с твоей стороны. Вроде того девиза, который люди клеят на бамперы: “Практикуйте случайные акты доброты”. На самом деле доброта – это когда человек всегда добрый, а не когда он вдруг решает сделать доброе дело. Джесс на всех смотрел с сочувственным любопытством. Я всю жизнь жила с ощущением, что на самом деле меня не существует. А он меня разглядел. Разглядел, что я за человек. Несмотря на все наши опасные затеи, только с ним я была в безопасности – а больше ни с кем на свете и никогда в жизни.

Самая дурацкая из наших опасных затей – заплыв на остров в озере Мерритт. Мы запечатали в пластик все необходимое: запасную одежду, еду, виски, сигареты, – и двинули к острову вплавь. Он дальше, чем кажется. Вода была дико холодная, вонючая, испоганенная, грязная, и мы тоже воняли, даже когда переоделись.

При свете дня в парке красиво: пологие холмы и старые дубы, розарий. В ночи парк вибрировал от злобы и страха. До нас, отражаясь от воды, усиливаясь, докатывались кошмарные звуки. В парке остервенело трахались и дрались, звенели разбитые бутылки. Кто-то блевал, кто-то визжал. Женщин били по щекам. Полиция, хрипы, удары. Теперь уже известный мне стук полицейских фонариков об головы. “Шлеп-шлеп” – набегали волны на край нашего лесистого островка, а мы дрожали и пили, пока парк не затих настолько, чтоб мы осмелились доплыть до берега. Наверно, вода была вконец загрязненная – мы оба проболели несколько дней.

Как-то днем явился Бен. Я была одна. Джесс и Джо ушли в бильярдную. Бен схватил меня за волосы и потащил в ванную.

– Погляди на то, какая ты спьяну! Кто ты такая? А как же мои братья? Папа и его девушка сидят на кокаине. Может быть, с тобой мои братья разобьются на машине, или ты дом спалишь, но, по крайней мере, они не поверят, будто алкоголь – это шик и блеск. Ты нужна им. И мне ты тоже нужна. Мне нужно отделаться от ненависти к тебе, – он захлюпал носом.

Я могла сделать только то, что делала уже миллион раз. Повторять, снова и снова: “Прости меня”.

Но когда я сказала Джессу, что нам пора завязывать, он сказал: “Ладно”. Может, заодно и с куревом, раз на то пошло. Мы сказали всем, что едем с палаткой в окрестности Биг-Сура. Поехали по Первому шоссе, которое описывает повороты-шпильки прямо у кромки океана. Светила луна, белая пена на волнах сияла, как неоновая. Джесс ехал с выключенными фарами, и это было очень страшно, и с этого началась наша ссора. Приехали, поднялись по склону, углубились в лес, и тут полил дождь. Лил и лил, а мы опять ссорились – что-то там не то с лапшой рамен. Было холодно, но мы оба дрожали еще и от отходняка. Нас хватило только на одну ночь. Вернулись домой на машине и напились, стали постепенно снижать дозу, потом сделали вторую попытку.

Во второй раз дело шло лучше. Поехали в Пойнт-Рейес. Погода была ясная и теплая. Мы тихо сидели, часами глядя на океан. Гуляли по лесу, бегали по пляжу, говорили друг другу, какой восхитительный вкус у гранатов. На третий день нас разбудило странное хрюканье. К нам, продираясь через туманный лес, приближались какие-то существа – форменные инопланетяне с вытянутыми черепами, гортанно гудели, странно подхихикивали. Передвигались они, не сгибая ног, покачиваясь на ходу. “Доброе утро. Извините, что мы вас побеспокоили”, – раздался мужской голос. Оказалось, это группа подростков-олигофренов. А странные длинные головы – свернутые спальные мешки, притороченные сверху к рюкзакам. “Господи, сигарету мне, скорее”, – сказал Джесс. Приятно было вернуться домой на Телеграф. Курить мы снова начали, но пить – пока нет.

– Удивительно, сколько времени отнимала пьянка. Правда, Мэгги?

Мы ходили в кино. “Пустоши” посмотрели три раза. У нас обоих была бессонница. Любовью занимались и днем, и ночью так, словно были злы друг на друга, соскальзывали с шелковых простыней на пол, потные, измотанные.

Однажды Джесс зашел в ванную, когда я читала письмо Натана. Сказал: детям пора возвращаться домой. И всю ночь мы с Джессом дрались. По-настоящему дрались: били друг друга руками и ногами, царапались, пока не повалились на пол, не обнялись, рыдая. После этого у нас несколько дней был запой, совсем спятили. Наконец у меня началось такое алкогольное отравление, что бухло уже не действовало: пьешь, а трясучка не унимается. Я перепугалась, запаниковала. Подумала: я уже не могу остановиться, никогда не смогу заботиться о себе и уж тем более о детях.

Мы оба чокнутые, а когда вместе – вообще доводим друг друга до ручки. Мы рассудили: ни он, ни я не в состоянии жить дальше. Он никогда не сделает карьеру в музыке – свой шанс уже проворонил. Я – не мать, а ехидна. Мы оба – неисправимые алкаши. Жить вместе мы не можем. Ни он, ни я не приспособлены к жизни в этом мире. Значит, мы просто умрем, и все. Сейчас мне стыдно это писать. Звучит так эгоистично, так мелодраматично. А когда мы разговаривали, это было страшной неотвратимой правдой.

Утром мы сели в машину, поехали в сторону Сан-Клементе. В среду я приеду к своим родителям. В четверг пойду на пляж и поплыву в открытое море. Так нужно, чтобы это был несчастный случай, чтобы хлопоты по поискам тела взяли на себя мои родители. Джесс поедет на машине обратно и в пятницу повесится, чтобы его тело обнаружил Джон.

Нам пришлось плавно выходить из запоя только ради того, чтобы выехать в дорогу. Мы позвонили Джону, Джо и Бену – предупредили, что уезжаем, увидимся в следующую пятницу. Поехали, не торопясь, на юг. Это было чудесное путешествие. Купание в океане. Кармель и замок Хёрста. Ньюпорт-Бич.

В Ньюпорт-Биче было так здорово. Тетенька из мотеля постучалась к нам в номер и сказала мне: “Я забыла выдать вашему мужу полотенца”.

Мы смотрели сериал “Большая долина”, и вдруг Джесс сказал: “Как ты думаешь, нам пожениться или покончить с собой?”

Уже недалеко от дома моих родителей мы глупо повздорили. Он хотел сделать крюк к дому Ричарда Никсона. Я сказала: не желаю смотреть на дом Никсона, когда мне так мало осталось жить.

– Ну и иди в жопу, вылезай прямо тут.

Я подумала: если он скажет, что любит меня, я не вылезу, но он просто сказал: “Мэгги, дай мне посмотреть на твою улыбку”. Я вышла, забрала чемодан с заднего сиденья. Улыбнуться не смогла. Он уехал.

Моя мать – настоящая ведьма: все знает. Я ничего не рассказывала родителям про Джесса. Сказала только, что в школе меня сократили, дети теперь в Мексике, а я ищу работу. Но не провела я там и часа, а мать вдруг говорит: “Ты что, самоубийство задумала? Или как?”

Я сказала им, что совсем приуныла с этим поиском работы, что скучаю по сыновьям. Я думала, что поездка к родителям поднимет мне настроение. Но мне стало казаться, что я отлыниваю от важных дел. Утром мне лучше вернуться в город. Родители мне очень посочувствовали. В тот вечер мы все много выпили.

На следующее утро отец отвез меня в аэропорт имени Джона Уэйна и купил мне билет до Окленда. Все советовал мне устроиться администратором к какому-нибудь врачу – тогда у меня будет страховка.

В момент, когда мне полагалось тонуть, я сидела в автобусе – ехала от станции “Макартур” на Телеграф-авеню. От Сороковой улицы бежала домой, не чуя ног, в ужасе – а если Джесс уже повесился?

Его не было дома. Всюду стояли лиловые тюльпаны. В вазах, консервных банках и мисках. По всей квартире, в ванной, на кухне. На столе – записка: “Мэгги, ты не можешь меня бросить”.

Он подкрался ко мне со спины, развернул меня к себе, прижал к плите. Держа меня за плечи, задрал на мне юбку, стянул с меня трусы, вошел, кончил. Все утро мы провалялись на полу в кухне. Отис Реддинг и Джими Хендрикс. “Когда мужчина любит женщину”. Джесс сделал нам свои любимые сэндвичи. Курятина, майонез, белый хлеб. Без соли. Гадость редкостная. Мои ноги тряслись оттого, что мы столько занимались любовью, скулы ломило от того, что я столько улыбалась.

Приняли душ, оделись, провели ночь наверху – на крыше нашего дома. Не разговаривали. Он сказал только: “Теперь все только хуже”. Я кивнула, прижавшись щекой к его груди.

На следующий вечер пришел Джон, попозже – Джо и Бен. Бен обрадовался, что мы не пьем. Мы не отказывались от выпивки сознательно – просто не пили. Конечно, все расспрашивали про тюльпаны.

– Да так, блин, бесцветность задолбала, – сказал Джесс.

Мы решили взять еды в “Барбекю Флинта” и поехать на пирс в Беркли.

– Жаль, что мы не можем позвать всех на нашу яхту, – сказала я.

– У меня есть яхта, – сказал Джон. – Давайте покатаемся на моей.

Его яхта была не такая большая, как La Cigale, но все равно хорошая. Мы включили мотор, обошли весь залив, освещенный лучами заката. Какая красота: города, мост, водяная пыль. Пришвартовались у пирса, поужинали на палубе. Мимо шел Солли, заметил нас, заметно перетрусил. Мы познакомили его с Джоном, сказали ему, что Джон взял нас в плавание.

Солли заухмылялся:

– Ну и ну, вам, наверно, очень понравилось. Покатались на яхте!

Джо и Бен смеялись. Они были в восторге: как здорово на заливе, какой аромат, какая свобода. Стали толковать, что надо раздобыть яхту и на ней поселиться. Все уже распланировали.

– Ребята, вы чего, а? – спросил Джо. Догадался правильно. Мы трое сидели притихшие.

– Хандра, – сказал Джон. – Я уже год, как купил яхту, а в море выходил три раза. Сегодня – третий. Под парусами не ходил ни разу. Проклятье. У меня неправильные приоритеты. Вся жизнь – коту под хвост.

– А я… – Джесс осекся, покачал головой. Я знала, он расстроился из-за того же, что и я. У Джона яхта настоящая.

Джесс сказал, что ему неохота идти в суд. Я сказал Карлотте, что заеду за ней спозаранку. В то время бензин жестко нормировался, нельзя было предугадать, сколько простоишь в очереди на заправке.

Я посадил ее в машину на углу, у магазина “Сирс”. С ней был Джесс, бледный с похмелья.

– Здорово, брат. Не волнуйся. Все будет хорошо, – сказал я. Он кивнул.

Она закрыла волосы шарфом. Глаза у нее были ясные, она, казалось, была совершенно спокойна. На ней было платье оттенка “пыльная роза” и лакированные туфли-лодочки, в руках – крохотная сумочка.

– Джеки Онассис идет судиться! Платье идеальное, – сказал я.

Они поцеловались на прощанье.

– Ненавижу это платье, – сказал он. – Когда вернешься, я его заберу и сожгу.

Они замерли, глядя друг на друга.

– Ну ладно, садись в машину. Карлотта, тюрьма тебе не грозит. Я обещаю.

Мы действительно долго просидели в очереди за бензином. Разговаривали обо всем, кроме процесса. О Бостоне. О книжном магазине “Гролье”. О ресторане “Лок-Обер”. О Труро и дюнах. Мы с Черил познакомились в Провинстауне. Я рассказал ей, что у Черил роман на стороне. А я сам не понимаю, какие чувства испытываю. По поводу ее романа и нашего брака. Карлотта положила ладонь на мою руку, сжимавшую рычаг передач.

– Джон, как я тебя понимаю, – сказала она. – Самое тяжелое – когда сама не понимаешь, что чувствуешь. А как только поймешь… что ж, тогда, наверно, тебе все станет ясно. Скорее всего.

– Огромное тебе спасибо, – улыбнулся я.

В зал суда пришли оба полицейских. Она села наискосок от них, в отсеке для публики. Я поговорил с обвинителем и судьей, ушел вместе с ними в судейскую комнату. Обвинитель и судья всмотрелись в Карлотту сурово.

Все прошло как по маслу. У меня была целая пачка документов на тех полицейских, протоколы обыска, при котором охранники аэропорта не обнаружили никакой марихуаны. Еще раньше, чем я дошел до сути, судья смекнул, как отнестись к полицейскому рапорту:

– Ну хорошо, хорошо, и что же вы предлагаете?

– Мы предлагаем подать в суд на Управление полиции Сан-Франциско, если все обвинения не будут сняты.

Он призадумался, но ненадолго:

– Считаю, что надлежит снять обвинения.

Обвинитель чуял, к чему идет дело, но я подметил: ему страшно неохота встречаться нос к носу с теми полицейскими.

Мы вернулись в зал суда, и судья объявил, что в связи с иском к Управлению полиции Сан-Франциско, принятым к производству, он считает, что надлежит снять все обвинения с Карлотты Моран. Будь у полицейских фонарики, они бы забили Карлотту до смерти прямо в зале суда. Она не удержалась от ангельской улыбки.

Меня охватило разочарование. Слишком уж быстро все произошло. Вдобавок я ожидал, что она сильнее обрадуется, вздохнет с облегчением. Если бы дело вел другой адвокат, она уже была бы за решеткой. Я даже сказал ей об этом в открытую, напрашиваясь на комплименты:

– Эй, как насчет легкого восторга… э-э-э… и благодарности?

– Прости меня, Джон. Естественно, я в восторге. И мы тебе, естественно, благодарны. И я ведь знаю, сколько ты берешь. Мы тебе должны бессчетные тысячи долларов. Более того, мы познакомились с тобой, и мы тебе понравились. А мы тебя теперь обожаем, – и тогда она ласково обняла меня, широко улыбнулась.

Пристыженный, я сказал, чтобы про деньги она забыла – наши отношения не сводились к судебному делу. Мы сели в машину.

– Джон, мне нужно выпить. А нам обоим – позавтракать.

Я притормозил, купил ей полпинты “Джим Бима”. Она припала к бутылке, сделала несколько больших глотков, а потом мы пошли в “Денниз”.

– Какое утро. Мы словно в Кливленде. Посмотри вокруг.

И правда, в “Денниз” в Редвуд-Сити чувствуешь себя, как на Среднем Западе.

Тут до меня дошло: она всячески старается продемонстрировать мне свою радость. Попросила рассказать ей все подробности: что говорил я, что говорил судья. По дороге домой расспрашивала о других моих процессах: какие у тебя самые любимые? Я не мог взять в толк, что происходит, пока мы не выехали на мост через залив. Смотрю, а она плачет. Проехав мост, я свернул к обочине, остановился, дал ей свой носовой платок. Она привела лицо в порядок, глядя в зеркало, посмотрела на меня с улыбкой – застывшей, мертвенной.

– Итак, кончен бал, погасли свечи, – сказал я.

Поднял крышу машины – как раз вовремя. Когда мы продолжили путь в сторону Окленда, начался ливень.

– Что ты будешь делать?

– А вы что посоветуете, господин адвокат?

– Не надо сарказма, Карлотта. Это на тебя не похоже.

– Я говорю совершенно серьезно. Что бы сделал ты?

Я покачал головой. Вспомнил ее лицо, когда она читала письмо Натана. И пальцы Джесса на ее горле.

– А тебе ясно? Ясно, что тебе делать?

– Да, – прошептала она, – мне ясно.

Он ждал на углу у “Сирса”. Промокший до костей.

– Притормози! Вот он.

Она вылезла из машины. Он подошел ко мне, спросил, как все прошло.

– Как по маслу. Триумф.

Он наклонился, пожал мне руку:

– Спасибо тебе, Джон.

Повернув за угол, я притормозил у бровки, проводил их взглядом: они удалялись под ливнем, и оба нарочно брызгались, нежно пихали друг друга под бок.