Пока

Когда Макс говорит “Привет”, я млею.

Я звонила ему, когда у нас только-только началась любовь, наш адюльтер. Телефон звонил, его секретарша отвечала, и я просила позвать его. “О, привет”, – говорил он. “Макс?” – стоя в телефонной будке, я обмирала, голова шла кругом.

Мы развелись много лет назад. Он теперь инвалид, с кислородным баллоном, в инвалидной коляске. Когда я жила в Окленде, он звонил мне пять или шесть раз на дню. У него бессонница, как-то позвонил в три часа ночи и спросил: “А что, утро уже наступило?” Иногда я сердилась, сразу же бросала трубку или вообще не подходила к телефону.

В основном мы разговаривали о наших детях, нашем внуке или о кошке Макса. Пока мы разговаривали, я подпиливала ногти, шила, смотрела бейсбол. Макс шутник и великий сплетник.

Уже скоро год, как я живу в Мехико. Моя сестра Салли очень больна. Я взяла на себя заботы о ее доме и детях, приношу ей еду в постель, делаю ей уколы, помогаю принимать ванну. Читаю ей вслух замечательные книжки. Мы часами разговариваем, плачем и смеемся, возмущаемся новостями, волнуемся, когда ее сын где-то шляется допоздна.

Просто не верится, как мы с Салли сблизились. Мы неразлучны, весь день вместе. Мы все видим и слышим одинаково, предугадываем слова друг дружки наперед…

Я редко выхожу из ее квартиры. Неба ниоткуда не видно: все окна выходят в вентиляционные шахты либо на соседний многоэтажный дом. Разве что с кровати Салли можно увидеть небо, но я его вижу, только когда раздвигаю или сдвигаю шторы в ее комнате. С Салли и ее детьми – и вообще со всеми – я разговариваю по-испански.

Но мы с Салли теперь не так уж много разговариваем. Ей больно разговаривать: легкое начинает ныть. Я читаю, или пою, или мы просто вместе лежим в темноте, дышим в унисон.

Мне кажется, что я исчезла. На прошлой неделе на рынке Сонора: хожу, высокая такая, а вокруг смуглые индейцы, почти все разговаривают по-ацтекски. Я не просто исчезла, но заодно стала невидимкой. В смысле, долго была уверена, что меня вообще тут нет.

Разумеется, тут у меня есть какое-то свое “я” и новая семья, новые кошки, новые шутки. Но я тщетно пытаюсь припомнить, кем я была в английском оригинале.

Вот почему я так рада слышать голос Макса. Он часто звонит из Калифорнии. Говорит: “Привет”. Рассказывает мне, как слушал Перси Хита, как протестовал против смертной казни в Сан-Квентине. Наш сын Кит на Пасху угостил его яйцами бенедикт. Жена Натана, Линда, велела Максу не звонить ей так часто. Наш внук Никко сказал, что засыпает сам себе назло.

Макс рассказывает мне про пробки и прогноз погоды, описывает одежду в передаче Эльзы Кленч. Спрашивает, как там Салли.

В Альбукерке, когда мы были молодые, когда я еще не была с ним знакома, я слышала его игру на саксофоне, видела, как он участвовал в автогонках в Форт-Самтере – ездил на “порше”. Его все знали. Он был красивый, богатый, экстраординарный. Однажды я видела его в аэропорту, когда он прощался с отцом. Поцеловал отца на прощанье, прослезился. Хочу, чтобы мой мужчина целовал своего отца на прощанье, подумала я.

Когда умираешь, вполне естественно оглядываться на свою жизнь, взвешивать все так и сяк, о чем-то сожалеть. Я этим тоже занимаюсь, заодно с сестрой, все эти месяцы. Много воды утекло, прежде чем мы отбросили весь гнев и претензии. Даже наши списки сожалений и самоукоров становятся короче. Теперь мы составляем списки того, что у нас все равно остается. Друзей. Мест на карте. Как же ей хочется станцевать danzуn с любимым человеком. Ей хочется увидеть parroquia в Веракрусе: пальмы, фонарики под луной, собаки и кошки путаются под ногами у танцоров – проскакивают между начищенных туфель. Мы вспоминаем школы в Аризоне, где все классы учились в одной комнате, небо над Андами, где мы катались на лыжах.

Она перестала волноваться за своих детей, о том, что без нее с ними станется. Я, наверное, начну снова волноваться за своих, когда уеду отсюда, но сейчас мы просто плывем по течению, никуда не спешим, покоряясь распорядку и ритмам каждого нового дня. Одни дни – сплошная боль и рвота, другие – спокойные, с далекими звуками маримбы, со свистом торговца camote по вечерам…

Я больше не жалею, что была алкоголичкой. В Калифорнии, когда я уже собиралась в Мехико, зашел позавтракать мой младший сын, Джоэл. Тот самый сын, у которого я воровала деньги, который говорил мне: “Ты мне не мать”. Я напекла блинчиков с сыром; мы пили кофе и читали газету, хором ворчали на Рики Хендерсона, на Джорджа Буша. Потом он пошел на работу. Поцеловал меня и сказал: “Пока, мам”. “Пока”, – сказала я.

На всей планете матери завтракают с сыновьями, провожают их до двери. Но смогут ли эти матери понять, какую признательность я чувствовала, когда стояла в дверях и махала ему рукой? Это как отсрочка приговора.

Мне было девятнадцать, когда мой первый муж меня бросил. Тогда я вышла замуж за Джуда – человека с созерцательным умом и ироничным чувством юмора.

Он был хороший человек. Хотел помочь мне вырастить моих двоих маленьких сыновей.

Макс был свидетелем на нашей свадьбе. После свадьбы – а гуляли мы у себя дома, на заднем дворе – Джуд ушел на работу, играть на рояле в бар “У Эла Монте”. Свидетельница с моей стороны – моя лучшая подруга Ширли – ушла, не обменявшись со мной даже парой слов. Ее страшно опечалило, что я вышла за Джуда: думала, что это шаг отчаяния.

Макс остался. Дети легли спать, а мы остались за столом – ели свадебный торт, пили шампанское. Он рассказывал об Испании, я – о Чили. Он рассказал мне, как учился в Гарварде вместе с Джудом и Крили. Как играл на саксофоне, когда бибоп только зарождался. Чарли Паркер и Бад Пауэлл, Диззи Гиллеспи. В период бибопа Макс сидел на героине. Тогда я даже не знала, что это значит. Подумала о “героинях”, и ассоциации возникли самые приятные – Джейн Эйр, Бекки Шарп, Тесс.

По ночам Джуд играл. Просыпался под вечер и репетировал, либо они с Максом несколько часов играли дуэтом, а потом мы ужинали. Джуд уходил на работу. Макс помогал мне помыть посуду и уложить детей.

Я не могла отвлекать Джуда от работы. Когда у дома шлялись подозрительные люди, когда дети заболевали, когда я прокалывала колесо, я звонила Максу. “Привет”, – говорил он.

Короче, через год у нас начался роман. Бурный, страстный, все вверх тормашками. Джуд отказывался разговаривать со мной на эту тему. Я ушла от него, поселилась с детьми отдельно. Заявился Джуд, велел мне садиться в машину. Едем в Нью-Йорк: там Джуд будет играть джаз, а мы оба – спасать наш брак.

О Максе мы никогда не говорили. В Нью-Йорке мы оба работали не покладая рук. Джуд репетировал и джемовал, играл на свадьбах в Бронксе, в стрип-клубах в Джерси, пока не вступил в музыкальный профсоюз. Я шила детскую одежду, которая продавалась даже в “Блумингдейле”. Мы были счастливы. Тогда в Нью-Йорке жилось чудесно. В “И” на 96-й улице выступали Аллен Гинзберг и Эд Дорн. Выставка Марка Ротко в МоМА во время великой снежной бури. В потолочные окна бил яркий свет, отражаясь от снега; картины пульсировали. Мы слушали Билла Эванса и Скотта Лафароу. Джона Колтрейна, игравшего на сопрано-саксофоне. Орнетта – на его самом первом концерте в “Файв Споте”.

Днем, пока Джуд спал, мы с мальчиками катались по всему городу на метро, каждый день выходили на новой станции. Катались на паромах взад-вперед. Однажды, когда Джуд уехал выступать в “Гроссингерс”, мы заночевали в палатке в Центральном парке. Вот каким мирным был тогда Нью-Йорк… или какой непроходимой – моя глупость… Жили мы на Гринвич-стрит недалеко от Вашингтонского рынка, вблизи Фултон-стрит.

Джуд смастерил мальчикам красный ящик для игрушек, подвесил к трубам в нашем лофте качели. С детьми он был терпелив и строг. По ночам, когда он возвращался с работы, мы занимались любовью. Вся наша обида, и грусть, и нежность друг к другу превращались в электрические разряды в наших телах. И никогда не превращались в слова, не высказывались вслух.

Вечерами, пока Джуд играл, я читала Бену и Киту книжки, убаюкивала их колыбельными, а потом садилась шить. Звонила в передачу “Симфони-Сида”, просила ставить Чарли Паркера и Кинга Плэжа, пока он не велел мне звонить немножко реже. Летом было очень жарко, и мы спали на крыше. Зимы были холодные, дом не отапливался по выходным и после пяти вечера. Мальчики ложились спать в меховых наушниках и варежках. Когда я им пела, у меня изо рта валил пар.

Теперь, в Мехико, я пою Салли песни, которые исполнял Кинг Плэжа. “Маленький красный волчок”. “Паркеровское настроение”. “Иногда я счастлив”.

Когда это все, что ты можешь сделать, становится совсем хреново.

Если в Нью-Йорке ночью звонил телефон, ясное дело – Макс.

“Привет”, – говорил он.

Он на гонках в Гавайях. Он на гонках в Висконсине. Смотрит телик, думает обо мне. В Нью-Мексико зацветают ирисы. В августе по руслам пересохших рек течет вода. Осенью тополя желтеют.

В Нью-Йорк он приезжал часто – слушать музыку, но я с ним никогда не виделась. Он звонил и рассказывал мне все про Нью-Йорк, и я рассказывала ему все про Нью-Йорк. “Выходи за меня, – говорил он, – пусть у меня будет ради чего жить”. “Разговаривай со мной, – говорила я, – не вешай трубку”.

Как-то ночью, в кусачий мороз, Бен и Кит в лыжных костюмчиках спали в одной кровати со мной. Ставни хлопали на ветру, ставни древние, как Герман Мелвилл. Дело было в воскресенье, машин не было. Внизу по улице проехал парусных дел мастер на телеге, запряженной лошадью. Цок-цок. Мокрый снег с шипением бился в окна, а Макс позвонил. “Привет, – сказал он. – Я тут за углом, в телефонной будке”.

Он пришел с розами, бутылкой бренди и четырьмя билетами до Акапулько. Я разбудила мальчиков, и мы уехали.

Зря я сказала, что уже ни о чем не сожалею, но в тот момент я и вправду не раскаивалась в том, что делаю. Это был лишь один из множества моих дурных поступков за всю жизнь – то, что я взяла и уехала.

В отеле “Плаза” было тепло. Точнее, жарко. Бен и Кит вошли в сауну с благоговейными лицами: так баптисты в Техасе идут креститься. Дети заснули на чистых белых простынях. В соседней комнате мы с Максом занимались любовью и разговаривали до утра.

Над Иллинойсом мы выпили шампанского. Целовались, пока мальчики спали напротив нас, а за иллюминатором громоздились облака. Когда мы шли на посадку, небо над Акапулько было розовое с коралловыми прожилками.

Мы вчетвером поплавали, пообедали омарами, еще немножко поплавали. Утром сквозь деревянные жалюзи светило солнце, отбрасывая полосатые тени на Макса, Бена и Кита. Я приподнялась с постели, глядя на них счастливыми глазами.

Макс нес обоих мальчиков в постель на руках, укрывал одеялом. Нежно целовал, совсем как своего отца. Макс спал так же крепко, как и дети. Я думала, что он, наверно, страшно переутомляется из-за нашей затеи: ушел от жены, взвалил на себя заботы о целом семействе.

Он научил обоих мальчиков плавать – просто так и с маской. Рассказывал им всякое-разное. Рассказывал мне всякое-разное. О том и о сем, про жизнь, про своих знакомых. Мы перебивали друг дружку, отвечая рассказом на рассказ. На пляже Калета валялись на мелком песке, грелись на солнце. Кит и Бен закопали меня в песок. Палец Макса очерчивает контур моих губ. Цветные вспышки от солнца на моих закрытых, присыпанных песком веках. Вожделение.

По вечерам мы ходили в парк в гавани, где давали напрокат трехколесные велосипеды. Мы с Максом держались за руки, пока мальчики носились как угорелые по парку, мимо розовых бугенвиллий и красных канн. На заднем плане, в гавани, суда принимали грузы.

Однажды мои отец и мать, болтая без умолку, поднялись по трапу на борт норвежского судна “Фьорд Ставангер”. Сестра писала мне, что они плывут из Такомы в Вальпараисо. В то время родители не разговаривали со мной из-за того, что я стала женой Джуда. Я не могла окликнуть их, сказать: “Привет, мама! Привет, папа! Какое совпадение! А это Макс”.

Но мне стало хорошо оттого, что я знала: родители прошли совсем рядом. И вот они стоят у борта, а судно отправляется в плавание. Отец загорелый, в белой широкополой шляпе. Мать курит. Бен и Кит все так же гоняют по цементной дорожке, быстрее и быстрее, кричат друг другу и нам: “Смотрите на меня!”

Сегодня в Гвадалахаре случился сильный взрыв газа: сотни человек погибли, дома разрушены. Макс позвонил узнать, все ли у меня нормально. Я рассказала ему, что сейчас в Мексике всякий упражняется в остроумии – ходят взад-вперед и спрашивают: “Послушай-ка… Вроде газом попахивает?”

В отеле в Акапулько мы обзавелись друзьями. Их звали Дон и Мария, у них была шестилетняя дочь Лурдес. По вечерам дети сидели со своими раскрасками у них на террасе, пока не засыпали.

Мы засиживались у них допоздна, пока луна не поднималась высоко, не начинала таять. Дон с Максом играли в шахматы при свете керосиновой лампы. Ласки мотыльков. Мария и я устраивались в большом гамаке бок о бок, разговаривали шепотом о всяких глупостях – например, про шмотки, и о наших детях, и о любви. Они с Доном поженились всего полгода назад. До знакомства с ним она была одна как перст. Я рассказала ей, что утром произношу имя Макса еще раньше, чем открываю глаза. Она сказала, что ее жизнь была, как тоскливая пластинка, каждый день повторялась сначала, а теперь, в одну секунду, пластинку перевернули, и зазвучала музыка. Макс услышал это и улыбнулся мне. Вот видишь, amor, теперь мы – оборотная сторона пластинки.

У нас появились и другие друзья. Дайвер Рауль и его жена Соледад. Однажды в воскресенье мы вшестером готовили в пароварке клемы на террасе отеля. Всех детей спровадили спать. Но дети появлялись поодиночке – хотели поглядеть, чем мы заняты. Ложись в кровать! Другой ребенок просил водички, третий просто не мог заснуть. В кровать! Кит выбежал на террасу и сказал, что видел жирафа! Иди ложись, мы вас скоро разбудим. Бен вышел и сказал, что там тигры и слоны. Боже милосердный. Но вот же они – на улице, прямо под нами. Цирковая процессия. Тогда мы разбудили всех детей. Один циркач подумал, что Макс – какой-нибудь знаменитый киноактер, и дал нам контрамарки. В тот вечер мы все пошли в цирк. Это было волшебно, но дети заснули, недосмотрев номер воздушных гимнастов.

Сегодня в Калифорнии случилось землетрясение. Макс позвонил сказать, что его вины в этом нет и что его кошка куда-то пропала.

В ту ночь, когда мы занимались любовью, нас освещала призрачная заходящая луна. Мы улеглись бок о бок под деревянным вентилятором, разгоряченные, липкие. Рука Макса на моих сырых волосах. “Спасибо”, – прошептала я, обращаясь, наверно, к Богу…

По утрам, когда я просыпалась, его руки обнимали меня, его губы прижимались к моей шее, его рука – к моему бедру.

Однажды я проснулась еще затемно. Макса не было рядом со мной. В комнате было тихо. Наверно, пошел купаться, подумала я. Пошла в туалет. Макс сидел на унитазе и что-то подогревал в закопченной ложке. На раковине лежал шприц.

– Привет, – сказал он.

– Макс, что это?

– Героин, – сказал он.

Может показаться, что это конец истории или ее начало, но это был лишь один кирпичик последующих пестрых лет. Времен неистового полнокровного счастья и времен убожества и страха.

У нас родилось еще двое сыновей – Натан и Джоэл. Мы путешествовали по всей Мексике и Соединенным Штатам на самолете “бичкрафт бонанза”. Жили в Оахаке, под конец обосновались в деревне на берегу Мексиканского залива. Долгое время мы были счастливы – все шестеро, а потом стало трудно и одиноко, потому что он больше всего полюбил героин.

– Нет, не надо завязывать, – говорит Макс по телефону. – Развязывать – вот что всем требуется. А “просто скажи нет”? Надо говорить: “Нет, спасибо”.

Это шутка: с наркотиками он уже много лет как завязал.

Мы с Салли несколько месяцев усердно старались проанализировать свою жизнь, свои браки, своих детей. Салли никогда в жизни не пила столько, как я, никогда столько не курила.

Ее бывший муж – политик. Заезжает сюда почти каждый день, на машине с двумя телохранителями и двумя машинами сопровождения – в них тоже сидят какие-то типы. Салли с ним в таких же близких отношениях, как я – с Максом. Супружество – что это вообще такое? Эту загадку я до сих пор не раскусила. А теперь ничего не понимаю про смерть.

Не только про смерть Салли. Про мою страну после Родни Кинга и уличных бунтов. А во всем мире, куда ни кинь, – ярость и отчаяние.

Мы с Салли пишем друг другу ребусами, чтобы не разговаривать вслух, чтобы ее легкое не ныло. Ребус – это когда вместо слов или букв рисуешь картинки. Например, “насилие” – китаец на ноте “си”. “Осточертело” – буква “о”, цифра “100” и много чертей. Мы смеемся тихонько в ее комнате, пока рисуем. А вот любовь перестала быть для меня загадкой. Звонит Макс, говорит: “Привет”. Говорю ему, что моя сестра скоро умрет. “А как там ты?” – спрашивает он.