Голубые люпины
– Мам, ну просто поверить не могу. Ты даже на свидания никогда не бегаешь, а теперь – на неделю к незнакомому мужику?! Почем ты знаешь: может, он – маньяк с топором?
Ник, сын Марии, вез ее в оклендский аэропорт. Ох ты боже мой, лучше бы такси взяла. С ее взрослыми сыновьями иногда еще хуже, чем когда-то с родителями: рассуждают еще категоричнее, еще старомоднее, когда дело касается ее, а не их самих.
– Да, я его в глаза не видела, но он не совсем “незнакомый”. Ему понравились мои стихи, он попросил, чтобы я перевела на испанский его книгу. Мы уже несколько лет переписываемся и перезваниваемся. У нас много общего. Он тоже вырастил своих четверых сыновей один. Я люблю возиться в саду, у него собственная ферма. Я польщена, что он меня пригласил… Мне кажется, он мало с кем общается.
Мария расспросила про Диксона одну свою старую подругу, которая живет в Остине. Гений. Чудак чудаком, сказала Ингеборг. Светскую жизнь игнорирует. Вместо портфеля у него котомка. Студенты его либо боготворят, либо ненавидят. Ему под пятьдесят, очень интересный мужчина. Потом расскажешь мне все в подробностях?!
– Такой глючной книжки я в жизни не читал, – сказал Ник. – Точнее, я ее даже прочитать не смог. Сознайся… а ты смогла? Прочесть с удовольствием, я хочу сказать.
– Язык отличный. Четкий, простой. Переводить приятно. Книга по философии и лингвистике, просто темы очень абстрактные.
– Просто не могу вообразить, ты – и вдруг… Какая-то интрижка… в Техасе.
– А, вот что тебя смущает. Сама мысль о том, что твоя мать – или кто угодно старше пятидесяти – может заниматься сексом… И вообще, он же не сказал: “Давай заведем интрижку”. Он сказал: “Не хочешь ли провести неделю на моей ферме? Голубые люпины только что расцвели. Я могу показать тебе наброски моей новой книги. Можно сходить на рыбалку, погулять по лесу”. Ник, дай мне пожить спокойно. Я работаю в окружной больнице в Окленде. Сам подумай, что для меня такое прогулка в лесу? Цветущие люпины? Для меня это – как в раю побывать.
Машина подъехала к терминалу “Юнайтед”, и Ник достал из багажника ее чемодан. Обнял ее, поцеловал в щеку:
– Извини, что я тебя замучил. Удачной поездки, мам. Может, тебе удастся на игру “Рейнджерс” выбраться.
Заснеженные Скалистые горы. Мария читала, слушала музыку, пыталась ни о чем не размышлять. А сознание, естественно, нашептывало: “Может, у вас будет роман?”
С тех пор как она бросила пить, она ни перед кем не раздевалась: об этом даже подумать страшно. Что ж, он сам, кажется, довольно чопорный, может, он к этому точно так же относится. Что ж, живи сегодняшним днем. Боже мой, просто попрактикуйся быть рядом с мужчиной, порадуйся, что путешествуешь. Ты летишь в Техас.
На автостоянке пахло Техасом. Пылью каличе и олеандром. Диксон кинул ее чемодан в открытый кузов старого пикапа “додж”; обшивка на дверцах изодранная – явно собаки поработали. “Знаешь «Границу Теннесси»?” – спросила Мария. “Еще бы”. И они хором запели: “Я подвез ее на пикапе, а она унесла мое сердце”. Высокий, поджарый, красивые морщины, которые появляются от улыбки. И “гусиные лапки” вокруг широко распахнутых серых глаз. Он чувствовал себя совершенно непринужденно, задавал ей личные вопросы один за другим; выговор у него гнусавый, тягучий, совсем как у ее дяди Джона. Откуда она знает Техас и эту старую песню? Почему она развелась? А ее сыновья – кем выросли? Почему она не пьет спиртного? Почему она была алкоголичкой? Почему она переводит чужие тексты? Вопросы смущали, кололи, но и умиротворяли: это же проявление внимания, что-то вроде массажа.
Он остановил машину у рыбного рынка. “Посиди тут, я мигом”. Затем – автострада, накатывается горячий ветер. Свернули на узкую дорогу с макадамовым покрытием, на которой им не повстречалась ни одна машина. Трактор – да, один, красный, медлительный. Ветряки, херефордские коровы, стоящие по колено в зарослях кастиллеи. В городке Брюстер Диксон припарковался у центральной площади. Подстричься. Она пошла за ним, мимо жезла цирюльника, переступила порог цирюльни, где было всего одно парикмахерское кресло, сидела и слушала, пока он и старик, который его стриг, толковали о жаре, дождях, рыбной ловле, кандидатуре Джесси Джексона в президенты, нескольких смертях и одной свадьбе. Диксон только ухмыльнулся, когда она спросила, не пропадет ли ее чемодан из кузова. Смотрела в окно на центральную площадь Брюстера. Разгар дня, а на улицах – ни одного пешехода. На ступенях перед входом в суд сидели два старика, вылитые статисты в фильме из южной жизни: жевали табак, сплевывали.
Тут не шумно – потому-то этот городок напоминает ей детство, другую эпоху. Ни сирен, ни машин, ни транзисторов. В окно, жужжа, бьется овод, пощелкивание ножниц, ритм голосов двоих мужчин, электрический вентилятор с грязными ленточками, шелест старых журналов. Парикмахер игнорировал Марию, и это было не хамство, а учтивость.
Уходя, Диксон сказал: “Премного вам обязан”. Когда они шли через площадь в бакалею, Мария рассказала ему про Мейми, свою техасскую бабушку. Однажды в гости зашла одна старушка. Мейми подала чай, заваренный в чайнике, поставила на стол сахарницу и сливочник, маленькие сэндвичи, печенье, нарезанный пирог. “Боже милосердный, Мейми, вам не стоило так утруждаться”. “Нет-нет, – сказала Мейми. – Утруждаться надо обязательно”.
Они сложили продукты в кузов и поехали в магазин кормов, где Диксон запасся пойлом из отрубей и кормом для кур, двумя брикетами сена и дюжиной цыплят. Улыбнулся ей, заметив, как она глазеет на него и двоих фермеров, с которыми он беседует о люцерне.
– А чем ты бы сейчас занималась в Окленде? – спросил он, когда они сели в пикап.
Сегодня принимает педиатр. “Дети крэка”, огнестрельные ранения, ВИЧ-инфицированные младенцы. Грыжи и опухоли, но в основном раны на телах отчаявшихся, озлобленных городских бедняков.
Скоро они выехали из городка и покатили по узкой грунтовой дороге. В коробке на полу пищали цыплята.
– Вот что я хотел тебе показать, – сказал он, – дорогу к моей ферме в это время года.
Они ехали по совершенно свободной дороге, поднимаясь на отлогие холмы – благоухающие, цветущие. Розовое и голубое, пурпурное и красное. Протуберанцы лимонного и лавандового. Горячий, ароматный воздух окутал кабину. В небе уже набухали гигантские грозовые тучи, а солнце сделалось желтым, и цветочные заросли, протянувшиеся на несколько миль, засияли совершенно особенно. Над кюветами сновали жаворонки, желтушники и граклы, пели так, что мотора не стало слышно. Мария высунулась из кабины, подпирая рукой вспотевшую голову. Еще только апрель, но густой техасский зной душит ее, благоухание цветов усыпляет, словно наркотик.
Старый фермерский дом с железной крышей, на крыльце – кресло-качалка, с десяток разновозрастных котят. Отнесли продукты на кухню, где у мойки и плиты лежали красивые персидские – из Сарука – ковры; еще один ковер, с прожженными дырками, – у дровяной печки. Два кожаных кресла. Вдоль всех стен – стеллажи с книгами в два ряда. Массивный дубовый стол, заваленный книгами. На полу целые колонны из книг. За окнами – а окна старые-престарые, с волнистыми стеклами – поле с ярко-зеленой лужайкой, козы, козлята сосут вымя. Диксон убрал продукты в холодильник, а цыплят переложил в ящик побольше, стоявший на полу, с электрической лампочкой для согрева, хоть погода и теплая. “Собака на днях умерла”, – сказал Диксон. И впервые показался каким-то оробевшим. “Надо полить”, – сказал он, и она пошла за ним, мимо курятников и сараев, на большое поле, засеянное кукурузой, помидорами, фасолью, патиссонами, разными другими овощами. Мария присела на забор, а Диксон открыл шлюзы, чтобы вода потекла по бороздам на поле. По ту сторону поля, на лугу, поросшем голубым люпином, скакали галопом гнедая кобыла и жеребенок.
Ближе к вечеру они покормили скотину у сарая, где в темном углу капала сыворотка с матерчатых мешков, наполненных сыром, а кошки – да сколько ж тут кошек! – разгуливали по стропилам, даже не замечая птиц, которые влетали через чердачные окна и снова вылетали наружу. Старый белый мул Гомер прибрел на звон ведра. “Полежи тут со мной”, – сказал Диксон. “Но они на нас наступят”. – “Да нет, давай, приляг”. Козы стояли кружком, заслоняя солнце, их глаза с длинными ресницами разглядывали ее сверху. Бархатные губы Гомера тыкались в щеки Марии. Кобыла и жеребенок фыркали, обвевали ее горячим дыханием – проверяли.
Если кухня была заставлена всякой всячиной, то другие комнаты отличались от нее кардинально. В одной, с деревянными половицами, – ничего, кроме рояля “Стейнвей”. В кабинете Диксона – пусто, голо, есть только четыре больших деревянных стола, на которых, от края до края, разложены белые карточки размером пять на восемь дюймов. На каждой карточке – абзац или фраза. Она увидела, что Диксон перекладывает карточки так и сяк, совсем как некоторые люди чего-то там перетасовывают в своих компьютерах. “Ты в них пока не заглядывай”, – сказал он.
Гостиная была совмещена со спальней: просторная комната с высокими окнами на обе стороны. На остальных двух стенах – большие экспансивные картины. Мария подивилась, что они написаны Диксоном. Он такой тихоня. А картины – дерзкие, безудержные. На диване с вельветовой обивкой он изобразил что-то, напоминающее фреску: фигуры сидящих людей. Латунная кровать со старинным лоскутным покрывалом, изящные сундуки, бюро и обеденные столы – раннеамериканский антиквариат, отцовское наследство. В этой комнате пол был выкрашен глянцевой белой краской, на полу – тоже бесценные персидские ковры. “Смотри не забудь снять обувь”, – сказал он.
Ее спальня – веранда-солярий, пристроенная к дому сзади, закрытая с трех сторон москитными сетками – мелкими сетками из пластика, превращающими пейзаж в размытые пятна: розовые и зеленые – цветы, светло-изумрудные – весенняя листва, огненная вспышка – птица-кардинал пролетела. Как на цокольном этаже “Оранжери”, где сидишь в окружении кувшинок Моне. В смежной комнате Диксон наливал ей ванну. “Наверно, тебе захочется немножко отлежаться. А у меня есть кое-какие дела на ферме”.
Чисто вымытая, усталая, она лежала в окружении пастельных пятен, которые поблекли, когда начался дождь и ветер принялся трепать листья. Дождь стучал по железной крыше. Когда она уже погружалась в сон, пришел Диксон, лег рядом, а потом она проснулась, и они занялись любовью: вот так, все просто.
Диксон затопил чугунную печку, Мария примостилась у печки, а он варил крабовый гамбо. Готовит он на электроплитке, зато посуду ставит в посудомоечную машину. Поужинали на крыльце, при свете керосиновой лампы; дождь постепенно унялся, и, когда разъяснилось, лампу они потушили, чтобы увидеть звезды.
Животных они кормили изо дня в день в одни и те же часы, но в остальном поменяли местами ночь и день. С утра до вечера лежали в постели, когда темнело, завтракали, гуляли в лесу при свете луны. В три часа ночи смотрели “Мистера Счастливчика” с Кэри Грантом. Лениво нежась на солнцепеке, качались в весельной лодке на пруду, ловили рыбу, читали Джона Донна, Уильяма Блейка. Лежали в сырой траве, глядя на кур, беседуя о своем детстве, о своих детях. Видели, как Нолан Райан провел матч всухую, ночевали в спальных мешках у озера, до которого добирались несколько часов через подлесок. Занимались любовью в ванне на ножках в виде когтистых лап, в лодке, в лесу, но чаще всего в мерцающем зеленом сумраке веранды во время дождя.
Что такое любовь? – спрашивала себя Мария, глядя на него, спящего, на его чеканный профиль. Что помешает нам двоим сделать это – полюбить?
Они оба признались, как редко разговаривают с кем бы то ни было, сами над собой посмеялись: а теперь сколько всего они вдруг имеют сказать, говорят наперебой; это да, но… Бывало трудновато, когда он говорил о своей новой книге или упоминал о Хайдеггере и Витгенштейне, Деррида, Хомском и других, чьи имена ей были совершенно незнакомы.
– Прости. Я поэт. Я имею дело с конкретными вещами. В абстрактных я – ни бум-бум. У меня просто нет базовых знаний для того, чтобы обсуждать с тобой такие вещи.
Диксон раскипятился:
– Вот дьявольщина, как же ты тогда перевела ту мою книжку? Я же знаю, перевела ты ее хорошо, судя по откликам читателей. Разрази тебя гром, ты ее вообще прочитала?
– Да, я ее хорошо перевела. Не исказила ни слова. Кто-то другой тоже мог бы безупречно перевести мои стихи, но все равно посчитать их дневниковыми и банальными. Я не… не уловила… философский подтекст книги.
– Раз так, ты тут со мной комедию ломаешь. Мои книги – это все, что я есть. Нам нет смысла вообще ни о чем разговаривать.
Мария почувствовала было обиду и гнев: ну и ладно, хочет уйти – пусть уходит. Но пошла за ним, села рядом с ним на ступеньку на крыльце:
– Смысл есть. И я мало-помалу узнаю, что ты за человек.
Тогда Диксон обнял ее, поцеловал как-то робко.
Студентом он жил в небольшом домике в лесу: между домиком и фермой – несколько акров. А на ферме жил один старик, и Диксон выполнял его поручения, возил ему из города продукты и прочее, что требовалось. Старик завещал Диксону дом и участок в десять акров, а остальные земли – штату, под орнитологический заказник. На следующее утро они отправились к домику, где Диксон жил когда-то.
– Воду и то приходилось таскать издали, – сказал он. – Лучшее время в моей жизни.
Деревянный домик стоял в тополевой роще среди тополей. К нему не вела ни одна тропинка, в зарослях кустарникового дуба и мескита, казалось, вообще невозможно приметить дорогу. Когда они подошли близко, Диксон вскрикнул, словно от боли.
Кто-то – должно быть, подростки – изрешетил пулями все окна домика, изрубил все внутри топорами, исписал голые стены похабщиной. Не укладывалось в голове, что ради этих проделок кто-то забрался так далеко в леса. “Похоже на Окленд”, – сказала Мария. Диксон обжег ее взглядом, развернулся и пошел назад, лавируя между деревьями. Она не теряла его из виду, но угнаться не могла. Тишина была зловещая. Тут и там виднелись, поодиночке, исполинские быки браминской породы. Быки укрывались под деревьями. И каждый бык стоял недвижно, не мигая, бесстрастный, безмолвный.
На обратном пути в машине Диксон молчал. На ветровое стекло натыкались, щелкая, зеленые кузнечики.
– Мне очень жаль, что с твоим домом случилось такое, – сказала она. И, ничего не услышав в ответ, добавила: – Я тоже так себя веду, когда мне больно. Забиваюсь в подвал, как больная кошка.
Он не проронил ни слова. Когда они подъехали к ферме, он перегнулся, открыл ей дверцу. Двигатель работал.
– Съезжу за почтой. Я быстро. Может быть, почитаешь немного мою книгу.
Она знала, что под “книгой” он подразумевает сотни карточек, разложенные на столах. Почему он попросил ее заняться этим сейчас? Может, потому что не в силах разговаривать. Она сама иногда так делает. Хочется поделиться с кем-то своими чувствами, но говорить слишком трудно, и тогда она показывает ему стихи. Обычно люди не понимают, что она намерена этим сказать.
Чувствуя какую-то дурноту, она вошла в дом. Хорошо бы поселиться там, где дверей даже не прикрывают. Направилась было в гостиную Диксона, чтобы поставить музыку, но раздумала, пошла в комнату с карточками. Садилась на табурет, переставляла его от стола к столу, читая и перечитывая фразы на карточках.
– Тебе невдомек, что они вообще значат, верно? – Он вошел бесшумно, встал за спиной у нее, нагнувшейся над столом. Ни к одной карточке она и пальцем не притронулась.
Начал перекладывать их на столе, исступленно, точно играл в игру, где надо расставить цифры в правильном порядке. Мария ушла, встала на крыльце.
– Я просил тебя не ходить по этому полу в обуви.
– По какому полу? О чем ты говоришь?
– По белому полу.
– Я к той комнате и близко не подходила. Ты спятил.
– Не надо врать. Следы твои.
– Ой, извини. Я чуть было не вошла в нее. Сделала два шага, никак не больше.
– Вот именно. Два.
– Слава богу, утром я улетаю домой. А сейчас пойду-ка прогуляюсь.
Мария дошла по дорожке до пруда, села в зеленую лодку, оттолкнулась от берега. Посмеялась над собой, когда стрекозы напомнили ей полицейские вертолеты в Окленде.
Диксон, широко шагая, спустился по дорожке к пруду, добрался до лодки вброд, перевалился через борт. Поцеловал Марию, прижал к мокрому днищу лодки, вошел в нее. Это было как неистовое столкновение, лодка ходила вверх-вниз и кружилась на воде, пока наконец не причалила без помощи человека в камышах. Лежали, раскачиваясь под горячим солнцем. Мария задумалась, что породило такой всплеск страсти – банальная ярость или боль утраты. Почти всю ночь они занимались любовью без единого слова, на веранде под звуки дождя. Перед дождем услышали вой койота и кудахтанье кур, устроившихся на ночлег на кустах.
В аэропорт они ехали в молчании, мимо голубых люпинов и примул, растянувшихся на мили.
– Просто высади меня и езжай, – сказала она, – времени в обрез.
В Окленде Мария добралась до своего многоэтажного дома на такси. Поздороваться с охранником, заглянуть в почтовый ящик. В лифте – никого, на этажах тоже, как и обычно в дневные часы. Войдя в квартиру, поставила чемодан в прихожей, включила кондиционер. Сняла туфли – как и всякий, кто желал пройтись по ее ковру. Пошла в спальню, прилегла на кровать. На свою кровать.
