Скорбь

– О чем только эти две дамочки могут разговаривать все время? – спросила за завтраком миссис Вахер у своего мужа.

В другом углу открытой веранды с крышей из пальмовых листьев, где размещался ресторан отеля, сестры не притрагивались к папайе и huevos rancheros – позабыв о еде, все разговаривали, разговаривали. Потом прохаживались вдоль моря, полуобернувшись друг к другу. И разговаривали, разговаривали. Волны подкрадывались к ним, окатывали, и тогда сестры смеялись. Та, что помоложе, часто плакала… Когда она начинала плакать, старшая замирала, утешала сестру, совала ей бумажные платки. А уймутся слезы – опять разговоры. По ней не скажешь, что она суровая – по старшей сестре, – но она никогда не плачет.

Другие постояльцы отеля по большей части сидели рядышком в полном молчании: и в ресторане, и в шезлонгах на песке; иногда роняют пару фраз: мол, погода бесподобная, море – бирюзовое, или велят детям сидеть прямо. Молодожены перешептывались между собой, поддразнивали, кормили друг дружку кусочками дыни, но в основном молча смотрели друг на дружку и не могли насмотреться: глаза, руки. Немолодые супруги пили кофе и читали книги или разгадывали кроссворды. Их диалоги были краткими, слова – односложными. Те, кто друг другом был доволен, разговаривали так же мало, как и те, кто ощетинился от обиды или досады; и только темп речи различался: у первых – ленивый полет теннисного мяча туда-сюда, у вторых – шлепки проворной мухобойки.

Вечером, при свете фонаря, немцы, супруги Вахер, играли в бридж с такими же пенсионерами – супругами Льюис из Канады. Тут все были серьезными игроками, так что за столом беседа сводилась к минимуму. “Хлоп-хлоп” – раздача карт, “хм-м” мистера Вахера. “Два без козыря”. Громыхание прибоя, позвякивание кубиков льда в их бокалах. Женщины иногда разговаривали: про то, что завтра собираются пробежаться по магазинам, про экскурсию на Ла-Ислу, про загадочных разговорчивых сестер. Старшая – какое изящество, какое самообладание. Ей за пятьдесят, но она еще очень даже ничего, и с самомнением. Младшая – ей за сорок – хорошенькая, но за собой не следит, смиренная. Ну вот опять – расплакалась!

Миссис Вахер решила обработать старшую сестру во время утреннего заплыва. А миссис Льюис заведет разговор с младшей, которая никогда не купается, никогда не загорает, а только дожидается сестру, прихлебывая чай, с нераскрытой книгой в руке.

В тот вечер, пока мистер Вахер ходил за картами и блокнотом для записи счета, а мистер Льюис заказывал у стойки выпивку и закуски, их жены объединили крупицы новой информации:

– Они так много разговаривают, потому что двадцать лет не виделись! Вообразите! Сестры! Мою зовут Салли, она живет в Мехико, замужем за мексиканцем, трое детей. Разговаривали мы по-испански, она вообще – вылитая мексиканка. Недавно ей сделали мастэктомию, вот почему она не ходит купаться. Через месяц у нее начнется лучевая терапия. Наверно, поэтому она все время плачет. Вот все, что я выяснила; тут пришла сестра, они пошли переодеваться.

– Нет! Она не потому плачет! У них только что умерла мать! Две недели назад! Можете себе представить… А они взяли и на курорт приехали!

– Что еще она рассказала? Как ее зовут?

– Долорес. Она медсестра из Калифорнии, у нее четверо сыновей, уже взрослые. Она сказала, что их мать недавно скончалась, что им с сестрой надо много о чем поговорить.

Женщины разложили все по полочкам. Салли, эта добрая душа, все эти годы, наверно, заботилась о немощной матери. Когда старушка в конце концов умерла, у Долорес проснулась совесть: сестра заботилась о матери, а Долорес ни разу их не навестила. А теперь у сестры онкология. Приехали они сюда за счет Долорес: это она расплачивается с таксистами, с официантами. А в бутиках в центре покупает Салли одежду – они сами видели. Все понятно. Чувство вины. Она жалеет, что так и не увиделась с матерью, пока та была жива, хочет приласкать сестру, пока и та не умерла.

– Или пока жива сама, – сказала миссис Льюис. – Когда родители умирают, заглядываешь в лицо своей собственной смерти.

– Да, да, я вас прекрасно понимаю… У тебя не остается никого, больше некому заслонить тебя от смерти.

И женщины умолкли, удовлетворенные своими безобидными сплетнями, своими упражнениями в психоанализе. Подумали, что их самих ждет смерть. Их мужей ждет смерть. Но вскоре эти мысли отступили. Правда, эти дамы и их мужья уже разменяли восьмой десяток, но все они были здоровые, активные. Брали от жизни все, наслаждались каждым днем. Когда мужья пододвинули им стулья и партия началась, жены упоенно отдались игре в бридж, начисто позабыв про двух сестер, а те сейчас сидели бок о бок на пляже, под звездами.

Салли плакала не из-за смерти матери и не из-за своей болезни. Она плакала, потому что ее муж Альфонсо после двадцати лет совместной жизни ушел от нее к молодой. Как жестоко он поступил, думала она, – ушел сразу после того, как ей сделали операцию. Она в отчаянии, но развода ему не даст – ни за что, и плевать, что “эта” беременна, что он хочет заключить брак.

– Пусть просто дожидаются, пока я умру. А умру я скоро, наверно, и года не пройдет… – Салли рыдала, но океан заглушал все всхлипы.

– Ты вовсе не при смерти. Они же сказали: с раком покончено. Лучевая терапия – это просто так положено, для предосторожности. Я же слышала, что сказал доктор: весь рак они вырезали.

– Но он вернется. Он всегда возвращается.

– Неправда. Салли, да перестань же ты.

– Какая ты бесчувственная. Иногда ты такая же жестокая, как мама.

Долорес промолчала. Она больше всего боялась своего сходства с матерью. Жестокая, пьянчужка.

– Послушай, Салли. Просто дай ему развод и начни наконец заботиться о самой себе.

– Нет, ты не понимаешь! Как ты можешь понять, каково мне – я с ним двадцать лет прожила! Ты-то почти столько времени одна! А для меня, с моих семнадцати лет, Альфонсо был всем! Я его люблю!

– Мне кажется, я сумею это понять, если приложу усилия, – сухо сказала Долорес. – Ну ладно, пойдем в отель, а то уже холодно.

В коконе из москитной сетки, закрывавшем кровать, горела лампа: Долорес читала перед сном.

– Долорес?

Опять Салли плачет. Ох ты, господи. Что там еще такое?

– Салли, у меня ум за разум заходит, если утром, когда просыпаюсь, и перед сном я не могу спокойно почитать книжку. Привычка дурацкая, но ничего не поделаешь. Что там у тебя?

– Нога… Заноза.

Долорес встала, нашла иголку, йод, пластырь, извлекла занозу из ступни Салли. Сестра снова заплакала, обняла Долорес:

– Давай никогда больше не ссориться. Как хорошо, что у меня есть сестра, которая обо мне позаботится!

Долорес разгладила на ступне Салли пластырь – тем же движением, как в детстве, десятки раз. “До свадьбы заживет!” – произнесла машинально.

– До свадьбы заживет! – вздохнула Салли. И скоро заснула. Долорес еще несколько часов читала книгу. Наконец выключила лампу; сейчас бы выпить, но ничего нет.

Разве она может заговорить с Салли о своем алкоголизме? Это совсем другое, чем разговаривать о чьей-то смерти, чем потерять мужа, чем потерять грудь. Люди утверждают, что алкоголизм – болезнь, но никто не заставлял Долорес тянуться к бутылке. “Я смертельно больна, мне очень страшно”, – хотела было сказать Долорес, но смолчала.

Вахеры и Льюисы неукоснительно приходили завтракать раньше всех, усаживались за два сдвинутых вместе столика. Мужья читали газеты, жены болтали с официантами и между собой. После завтрака все четверо собирались на глубоководную рыбалку.

– Интересно, что сейчас поделывают сестры? – спросила миссис Льюис.

– Орут! Когда я проходила мимо их двери, они спорили вовсю. Герман такой черствый – не разрешил мне подслушать. Салли сказала: “Нет!” Не надо ей ни цента из кровавых денег старой ведьмы! Когда она была в отчаянном положении, мать отказалась ей помочь! Надо же, как ругается эта кроткая овечка! Puta! Desgraciada! А Долорес наорала на нее: “Неужели ты вообще не понимаешь, что такое психическая болезнь? Ты и есть ненормальная… потому что понять не хочешь! Мама была ненормальная!” А потом прикрикнула: “Снимай! Все снимай!”

– Ш-ш-ш. Вот они идут.

Салли – вся растрепанная; заметно, что она, по своему обыкновению, недавно плакала; Долорес спокойна, при полном параде. Она заказала завтрак и для себя, и для сестры, а когда его принесли, проговорила:

– Покушай. Тебе полегчает. Пей апельсиновый сок, ничего не оставляй. Такой сладкий, такой вкусный.

– Снимай!

Салли вся съежилась, закрылась руками, прижимая к телу свою вышитую индейскую блузку. Долорес содрала с нее блузку, заставила Салли встать перед зеркалом: голая, с синевато-багровыми шрамами на месте правой груди.

Салли заплакала:

– Я чудовище! Я больше не женщина! Не смотри!

Долорес ухватила ее за плечи, встряхнула:

– Хочешь, чтобы я была тебе сестрой? Разреши мне смотреть! Да, чудовищно. Шрамы выглядят мерзко, жутко. Но теперь они – часть тебя. А ты все равно женщина, понимаешь, дуреха? Без Альфонсо, без груди ты все равно можешь быть женщиной, в сто раз круче, чем раньше, хозяйкой своей судьбы! Для начала пойдешь сегодня купаться, с той прокладкой за сто пятьдесят баксов, которую я тебе привезла. Приколем ее булавками к твоему купальнику.

– Я не смогу.

– Сможешь. Шевелись, одевайся, мы идем завтракать.

– Доброе утро, милые! – окликнула сестер миссис Льюис. – Погода снова великолепная. Мы едем на рыбалку. А у вас какие планы на сегодня?

– Пойдем искупаемся, потом – по магазинам и в парикмахерскую.

– Бедная Салли, – сказала миссис Льюис. – Ей явно ничего не хочется. Она больна, она скорбит. А сестрица тащит ее развлекаться. Совсем как моя сестра Айрис. Дай только покомандовать! У вас была старшая сестра?

– Нет, – засмеялась миссис Вахер. – Я сама была старшей сестрой. Поверьте, у младших сестер тоже есть свои недостатки.

Долорес расстелила на песке полотенца – себе и Салли.

– Снимай.

Она имела в виду халат, в который куталась ее сестра. Под халатом на Салли был купальник.

– Снимай, – настаивала Долорес. – Внешность у тебя что надо. Грудь как настоящая. Талия осиная. Ноги обалденные. Впрочем… ты же никогда в жизни не осознавала, какая ты прелестная.

– Нет. У нас в семье только ты была красоткой. А я – хорошей девочкой.

– “Красотка”. Мне с этим ярлыком тоже нелегко пришлось. Снимай панаму. У нас осталось всего несколько дней. Ты у меня в город вернешься загорелая.

– Pero…

– Cбllate. Держи рот закрытым, а то загар будет неровный.

– Как же хорошо на солнышке, – вздохнула Салли немного погодя.

– Неужели не чувствуешь всем телом, как хорошо?

– Я чувствую себя голой. Как будто мои шрамы видны всем.

– А знаешь, чему меня жизнь научила? Большинство людей вообще ничего вокруг не замечает, а если и замечает, за чужих не переживает.

– Какая ты циничная.

– Ляг на живот, я тебе спину маслом намажу.

Спустя еще некоторое время Салли начала рассказывать Долорес о библиотеке в barrio, где она была волонтером. Трогательные истории про детей, про семьи, живущие в полной нищете. Она рада там работать, а читатели ей рады.

– Вот видишь, Салли, как много ты можешь сделать, как много удовольствий в твоей жизни.

Долорес не смогла вспомнить ни одной трогательной истории про свою работу в клинике в Восточном Окленде. Нечего рассказать Салли. “Дети крэка”, дети в синяках, дети с врожденными дефектами головного мозга, синдромом Дауна, пулевыми ранениями, дистрофики, больные СПИДом. Но Долорес хорошо справляется, ей нравится ее работа. Нравилась… ее все-таки уволили за пьянство месяц назад, еще до смерти матери.

– Мне тоже по душе моя работа, – вот все, что сказала Долорес. – Шевелись, идем купаться.

– Не могу. У меня кровь пойдет.

– Салли, раны зажили. Остались одни шрамы. Жуткие шрамы.

– Нет, я не могу.

– Марш в воду! Ну давай же.

Долорес потащила сестру навстречу прибою, вырвала свою руку, отбежала. Увидела, как Салли споткнулась, упала, наглоталась воды; а когда Салли встала, ее сшибла новая волна. Долорес, плавая вертикально на одном месте, обнаружила: вот Салли поднимается, подныривает под вал, набегающий на берег, плывет. Долорес поплыла вслед за сестрой. О господи, опять ревет… Но нет, Салли громко хохотала:

– Тепло! Какая тут теплынь! Я легче младенца!

Они долго плавали в голубой воде. Наконец вернулись на берег. Запыхавшись, хохоча, вышли из бурунов. Салли обхватила сестру руками, они прижались друг к другу. Вокруг их щиколоток кружилась пена.

– Mariconas! – захихикали над ними два раздолбая, проходя мимо.

Миссис Льюис и миссис Вахер, сидя в шезлонгах, растроганно наблюдали эту сцену.

– Нет, она совсем не злая, просто волевая… Она знала, что сестре понравится, как только она залезет в воду. Какое у нее счастливое лицо. Бедняжка, ей очень нужен отдых.

– Да, теперь это уже не кажется таким шокирующим, правда? То, что после смерти матери они уехали отдыхать.

– А знаешь… Даже жалко, что нет такой традиции. Отдых после похорон – наподобие медового месяца или мальчишника.

Обе рассмеялись.

– Герман! – окликнула миссис Вахер мужа. – Когда мы обе умрем, вы оба поедете отдыхать вместе? Пообещайте нам!

Герман покачал головой:

– Нет. Для бриджа нужны четыре человека.

Когда вечером Салли и Долорес вернулись из города, все осыпали Салли комплиментами: как хорошо она выглядит. Порозовела от солнца, новая стрижка с укладкой: лицо обрамляют нежные темно-рыжие локоны.

Салли все время встряхивала кудрями, смотрелась в зеркало. Ее зеленые глаза сияли, как изумруды. Она подвела глаза тушью из косметички Долорес.

– Можно мне надеть твою зеленую блузку? – спросила.

– Что-о? Я тебе только что три красивых платья купила. А ты теперь на мою блузку заришься? Кстати, у тебя своя косметика есть! И духи свои!

– Вот видишь, как ты на меня зла! Да, ты делаешь мне подарки, но ты все равно эгоистка, эгоистка, вся в нее!

– Эгоистка! – Долорес сняла с себя блузку. – Бери! И серьги забирай. Они к ней подходят.

Солнце садилось, постояльцы ели флан. Когда принесли кофе, Долорес потянулась к руке сестры:

– Ты и сама видишь, мы ведем себя совершенно как в детстве. И, если подумать, это даже трогательно. Ты вечно твердишь: тебе хочется, чтобы мы стали настоящими сестрами. Вот мы и ведем себя, как настоящие сестры. Ссоримся!

Салли улыбнулась:

– Ты права. Наверно, в детстве я вообще не знала, как ведут себя в настоящих семьях. Мы никогда не ездили отдыхать всей семьей, даже на пикники не отправлялись.

– Я уверена: именно поэтому я и нарожала столько детей, а ты вышла замуж в такую огромную мексиканскую семью. До чего же нам хотелось иметь свой дом.

– И поэтому мне так тяжело, что Альфонсо от меня ушел…

– Не говори о нем больше.

– А о чем мне тогда говорить?

– Нам нужно поговорить о ней. О маме. Ее больше нет.

– Я бы ее своими руками придушила! Я рада, что она умерла, – сказала Салли. – Когда умер папа, это был жуткий ужас. Я вылетела в Лос-Анджелес, приехала на автобусе в Сан-Клементе. А она даже мне дверь не открыла. Я колотила по двери, кричала: “Мне нужна мать! Дай с тобой поговорить!” – и что же, так и не впустила. Какая несправедливость. На деньги мне наплевать, но и с деньгами тоже несправедливо вышло.

Их мать так и не простила Салли ее брак с мексиканцем, отказывалась видеть ее детей, все свои деньги оставила Долорес. Долорес настояла, что наследство надо поделить поровну, но завещание от этого не перестало быть оскорбительным.

Они сидели на песке, Долорес укачивала Салли на руках. Солнце уже зашло.

– Ее больше нет, Салли. Она была больным человеком, всего боялась. Бросалась на всех, как раненая… гиена. Тебе еще повезло, что тогда ты с ней не увиделась. А вот я увиделась. Я позвонила сказать, что мы везем папу в больницу на “скорой”. А она знаешь что ответила: “Вы не могли бы по дороге заскочить в магазин? Мне нужны бананы”.

– Сегодня мой последний день! – сказала Салли, обращаясь к миссис Вахер. – Едем на Ла-Ислу. Вы там когда-нибудь были?

– О да, с Льюисами несколько дней назад. Там прелестно. Будете плавать с трубкой?

– С аквалангом, – сказала Долорес. – Vamos, Салли, машина ждет.

– С аквалангом я погружаться не буду. И точка, – сказала Салли, пока они ехали в Икстапу.

– Посмотрим-посмотрим. Погоди, пока не познакомишься с Сесаром. Я с ним когда-то жила, лет двадцать пять назад или тридцать. Тогда он был простым дайвером, рыбаком.

А теперь богат и знаменит: “мексиканский Жак Кусто”, куча фильмов, телепередачи. Долорес было трудно все это вообразить. Она помнила его старый деревянный баркас, его палапу с песчаным полом, их гамак.

– Он еще тогда был maestro, – сказала она. – Он знает океан, как никто. В пресс-релизах его называют Нептуном, сравнение вроде бы банальное… но он и есть Нептун. Меня он вряд ли вспомнит, но я все равно хочу тебя с ним познакомить.

Он состарился: длинная белая борода, летящие по ветру белые волосы. Конечно же, он вспомнил Долорес. Сладость его губ, когда он целовал ее в веки, его объятия. Она вспомнила прикосновение его мозолистых, изрубцованных рук к своей коже… Он повел их к столику на веранде. Двое мужчин из турбюро пили текилу, обмахиваясь соломенными шляпами. Их гуайаберы вымокли от пота, помялись.

Просторная веранда тянулась вдоль океана, но вид на него загораживали заросли деревьев манго и авокадо.

– Как вы можете закрывать такой вид? – спросила Салли.

Сесар пожал плечами:

– Pues, я его уже видел.

Он рассказал им во всех подробностях про свои погружения с Долорес давным-давно. Про акул, про гигантского peine, про день, когда утонул Флако. Как дайверы прозвали ее “La Brava”. Но она пропустила мимо ушей все его похвалы. Услышала только его слова: “В молодости она была красавица”.

– Ну что, приехала со мной понырять? – спросил он и взял ее за руки.

Как она истосковалась по погружениям; но разве она решится ему признаться, что боится сломать вставные зубы об загубник.

– Нет. У меня теперь проблемы со спиной. Я привезла свою сестру – вот кто пойдет с тобой нырять.

– Lista? – спросил он у Салли.

А Салли сидела и пила текилу, вся сияющая, потому что мужчины из турбюро наговорили ей комплиментов, флиртовали. Потом эти двое ушли, а Сесар, Салли и Долорес поплыли на каноэ к Ла-Исле. Салли цеплялась за лодку, побелев от страха. Спустя некоторое время перегнулась через борт: ее вырвало.

– Ты уверена, что ей стоит погружаться? – спросил Сесар у Долорес.

– Уверена.

Они улыбнулись друг другу. Точно вчера расстались – по-прежнему понимают друг друга с полуслова. Однажды Долорес не без горечи подметила, что Сесар был для нее идеальным мужчиной. Читать и писать не умел, их роман развивался в основном под водой, где слов не существует. У них никогда не было необходимости объясняться.

Сесар спокойно показал Салли основные правила дайвинга. Вначале, на мелководье, Салли все еще тряслась от страха. Долорес сидела на камнях и смотрела: как он очищает слюной маску для Салли, объясняет устройство регулятора. Прикрепил к ее спине баллон. Долорес увидела, как Салли съежилась: боится, что он заметит ее грудь; но сестра тут же расслабилась, начала ритмично покачиваться перед Сесаром, а он заверил ее, что все будет в порядке, закрепил на ее теле снаряжение, погладил ее по спине, уговорил зайти в воду.

Получилось только с четвертого раза. Салли всплывала, задыхаясь. Нет, нет, это невозможно, у нее клаустрофобия, она не дышит! Но Сесар говорил с ней все так же ласково, упрашивал, массировал ее тело ладонями. Долорес захлестнула тошнотворная волна ревности, когда он взял ее сестру за подбородок, улыбнулся, глядя ей в глаза сквозь стекла их масок. Вспомнилось, как он улыбался за стеклом.

“Это была твоя гениальная идея”, – сказала она себе. Постаралась успокоиться, созерцая холмистые зеленые волны в месте, где исчезли ее сестра и Сесар. Пыталась заразиться упоением, которое теперь испытывала ее сестра. Долорес точно знала: это будет упоение. Но ее саму охватило только сожаление и раскаяние: что-то потеряно, а что, словами не выразить.

Долорес показалось, что прошло несколько часов прежде, чем они всплыли. Салли смеялась, как маленькая. Порывисто целовала Сесара, лезла обниматься, пока он снимал с нее баллон и ласты.

В хижине на острове, где обычно отдыхали дайверы, Салли обнялась с Долорес:

– Ты знала, как это будет здорово! Я летала! Океан – ни конца, ни краю! Долорес, я чувствую себя такой живой, такой сильной! Я была амазонкой!

Долорес чуть не напомнила ей, что амазонки тоже были одногрудые, но прикусила язык. Долорес и Сесар слушали, улыбаясь, как Салли без умолку говорит о подводных чудесах. Она сюда еще приедет, скоро, будет заниматься дайвингом всю неделю! Ах, кораллы и актинии, какие цвета, а стаи рыб – ослепительные.

Сесар пригласил их на обед. Было три часа дня.

– Боюсь, что мне нужна сиеста, – сказала Долорес.

Салли сникла.

– Салли, ты сюда еще вернешься. Я просто показала тебе дорогу.

– Спасибо вам обоим, – сказала Салли. С чистой, невинной радостью и признательностью. Сесар и Долорес расцеловали ее в румяные щеки.

Они дошли до стоянки такси на пляже. Сесар крепко сжал руку Долорес:

– Что ж, mi vieja, ты еще когда-нибудь приедешь?

Она покачала головой.

– Останься со мной сегодня на ночь.

– No puedo.

Сесар поцеловал ее в губы. Вкус страсти, вкус соли из их прошлого. В их последнюю ночь вместе он обкусал ей все ногти на руках, до мяса. “Думай обо мне”, – сказал.

Всю дорогу до города – час езды на машине – Салли возбужденно разговаривала. Какую энергию она там почувствовала, какую свободу.

– Я знала: именно этим тебе понравится погружение. Тело словно растворяется, потому что ты почти невесома, но в то же самое время ты начинаешь чувствовать свое тело очень явственно.

– Он замечательный. Замечательный. Только подумать: иметь с ним роман! Как тебе повезло!

– О, Салли, попробуй вообразить. Помнишь кусок пляжа, где теперь отель “Клуб Мед”? Это был нетронутый пустой пляж. А там на холме, в джунглях, была артезианская скважина. Тут водились олени, почти ручные. Мы проводили там целые дни, не видя людей. А остров. Это был просто остров, дикие джунгли. Никаких школ дайвинга, никаких ресторанов. Ни одной лодки, кроме нашей. Можешь вообразить, а?

Нет. Вообразить невозможно.

– Как странно, – сказала миссис Вахер, когда сестры вылезли из такси. – Они словно бы поменялись ролями. Теперь младшая – эффектная, сияющая, а ее сестра – осунувшаяся, растрепанная. Только взгляните на нее… А ведь была такая аккуратистка!

Ночью штормило. По небу проносились черные тучи, заслоняя полную луну, и пляж то освещался, то погружался во мрак: совсем как гостиничный номер, если за его окном мигает неоновая вывеска. Когда луна озаряла лицо Салли, оно светилось, как у ребенка.

– Мама вообще никогда обо мне не говорила?

Нет, никогда. Разве что высмеивала твою доброту, говорила, что твоя уступчивость – верный признак глупости.

– Нет, говорила, очень много, – солгала Долорес. – Ей очень нравилось вспоминать, как ты любила книжку “Доктор Зайц”. Ты делала вид, что ее читаешь: листала страницы, серьезная-серьезная. Ты каждое слово выговаривала правильно, и только когда Доктор Зайц говорил: “Вот вам пилюли”, ты говорила: “Вот вам по люле”.

– Я помню эту книжку! Зайки были все пушистые!

– Сперва – да. Но ты им весь пух повыдергала, когда гладила. А еще ей нравилось вспоминать твою красную тележку, когда тебе было года четыре. Ты сажала в тележку Билли Джеймисона, и всех своих кукол, и собаку Мейбл, и обеих кошек, а потом говорила: “Посадка окончена!”, но кошки и собака вылезали, и Билли тоже, а куклы вываливались. Ты все утро до обеда запихивала их в тележку и говорила: “Посадка окончена!”

– А я этого вообще не помню.

– Но я-то помню, ты играла на дорожке у папиных гиацинтов, а у ворот росли степные розы. Помнишь, как они пахли?

– Да!

– Она все время спрашивала, помню ли я тебя в Чили – как ты ездила в школу на велосипеде. Каждое утро ты обязательно поднимала голову, смотрела на окно коридора и махала, и тогда с твоей головы слетала соломенная шляпка.

Салли засмеялась:

– Верно. Я помню. Но, Долорес, это ты стояла у окна в коридоре. Это тебе я махала на прощанье.

Верно.

– Ну, наверно, она смотрела на тебя в окно, у которого стояла ее кровать.

– Глупо, наверно, но у меня теперь так от сердца отлегло! Понимаешь, даже если она никогда не говорила мне: “Пока”… Все-таки она провожала меня взглядом, когда я ехала в школу. Как я рада, что ты рассказала мне об этом.

– Вот и хорошо, – шепнула Долорес сама себе.

Небо стало абсолютно черным, падали огромные холодные капли. Сестры вместе побежали под дождем в свой номер.

Салли улетала на следующее утро, а Долорес – через день. За завтраком, перед отъездом, Салли со всеми попрощалась, поблагодарила официантов, поблагодарила миссис Льюис и миссис Вахер за их доброту.

– Мы рады, что вы так хорошо провели время. Когда у тебя есть сестра, это такая опора в жизни! – сказала миссис Льюис.

– И правда, это опора, – сказала Салли, поцеловав Долорес на прощанье в аэропорту.

– Мы только начинаем знакомиться друг с другом, – сказала Долорес. – Теперь мы всегда-всегда будем друг друга поддерживать. – И сердце у нее екнуло, когда она увидела, с какой нежностью, с каким доверием взглянула на нее сестра.

Возвращаясь в отель, Долорес велела таксисту остановиться у винного магазина. В номере выпила, поспала, заказала еще одну бутылку. Утром, по пути на свой рейс в Калифорнию, купила полпинты рома – подлечиться от трясучки и мигрени. Когда такси подъезжало к аэропорту, она уже, как говорится, утопила свою боль.