Мелина

В Альбукерке мой муж Рекс по вечерам ходил на занятия в университет или в свою скульптурную мастерскую. А я сажала нашего маленького сына Бена в коляску и отправлялась на долгие прогулки. На вершине холма, на тенистой улице с вязами, был дом Клайда Тингли. Мы всегда проходили мимо этого дома. Клайд Тингли, миллионер, жертвовал все свои деньги детским больницам нашего штата. Мимо его дома мы ходили потому, что там постоянно, не только на Рождество, висели рождественские электрогирлянды: на крыльце, на всех деревьях, сверху донизу. Клайд Тингли включал их, когда начинало смеркаться, а мы в это время обычно возвращались домой. Иногда он сидел на крыльце в инвалидном кресле – костлявый старик, кричавший нам во все горло: “Привет!” и “Прекрасный вечер!” Но однажды вечером он закричал мне: “Погодите! Погодите! У вашего ребеночка что-то со ступнями! Ими надо заняться”. Я глянула на ступни Бена: совершенно нормальные.

– Нет-нет, просто он немного перерос свою коляску. Вот и держит ноги так чудно, чтобы не скрести подошвами по земле.

Бен был умница. Говорить он пока не умел, но, казалось, все понял. И твердо уперся ногами в землю, словно показывая старику: ступни как ступни.

– Матери вечно отказываются признавать, что есть проблема. Немедленно сводите его к врачу.

И в эту самую минуту к нам приблизился мужчина, одетый во все черное. Даже в те времена пешеходы были редкостью, и его появление стало неожиданностью. Он присел на корточки, ощупал ступни Бена. С шеи у него свисал ремешок для саксофона, Бен сразу ухватился за этот ремешок.

– Нет, сэр. У этого мальчика со ступнями все в порядке, – сказал он.

– Правда? Рад слышать, – прокричал Клайд Тингли.

– В любом случае спасибо, – сказала я.

Мы с прохожим еще постояли, поговорили, а потом он проводил нас до дома. Было это в 1956-м. Он был битник – первый, которого я увидела воочию. В Альбукерке я не встречала никого хоть отдаленно похожего. Он был еврей, разговаривал с бруклинским акцентом. Длинные волосы, борода, темные очки. Но вид ничуть не зловещий. Бену он полюбился сразу. Его звали Бо. Он был поэт и музыкант, играл на саксофоне. Я только потом выяснила, что ремешок, свисавший с его шеи, – это для саксофона.

Мы мигом подружились. Пока я готовила чай со льдом, он занимал ребенка. А когда я уложила Бена спать, мы уселись на крыльце на ступеньки и разговаривали, пока не вернулся Рекс. Мужчины держались вежливо, но, как я сразу заметила, не очень-то пришлись друг другу по вкусу. Рекс учился в аспирантуре. В то время мы были жутко бедны, однако Рекс выглядел солидно и старше своих лет. От него исходила аура успеха и, возможно, легкого высокомерия. А Бо строил из себя полного пофигиста, хотя я уже знала, что на самом деле он не такой. Когда он ушел, Рекс сказал, что не одобряет эту мою идею привечать заблудших джазистов.

Бо провел полгода в Сан-Франциско, а теперь ехал автостопом домой в “Большое Яблоко” – в Нью-Йорк. Жил у друзей, но те с утра до вечера работали, и потому каждый день, все четыре дня, пока был в Альбукерке, он приходил повидать нас с Беном.

Бо хлебом не корми – дай поговорить. А я наслаждалась тем, что со мной кто-то разговаривает – Бен знал всего несколько слов, – и радовалась его обществу. Вдобавок разговоры он вел весьма романтические. Он был влюблен. Я, конечно, знала, что Рекс меня любит, и мы счастливы вместе, и счастливо проживем всю жизнь, но Рекс не сходил по мне с ума, как Бо по своей Мелине.

В Сан-Франциско Бо торговал сэндвичами. У него была маленькая тележка, нагруженная булочками и кофе, лимонадом и сэндвичами. Он ходил, толкая тележку перед собой, с этажа на этаж огромного офисного здания. Однажды он зарулил со своей тележкой в офис страховой компании и увидел ее. Мелину. Она подшивала к делу документы, но вообще-то не подшивала, а смотрела в окно, и на ее лице играла мечтательная улыбка. Волосы у нее были длинные, осветленные, платье – черное. Она была совсем крохотная, худенькая-худенькая. “Но ее кожа…” – сказал он. Казалось, Мелина вообще не человек, а существо из белых шелков, из молочного стекла.

Бо сам не понял, что на него нахлынуло. Он бросил товар и покупателей, пошел к ней за стойку. Признался в любви. “Я тебя хочу, – сказал он. – Я сейчас раздобуду ключ от туалета. Приходи. Хоть на пять минут”. Мелина взглянула на него и сказала: “Я приду”.

Тогда я была очень молода. Таких романтических историй никогда еще не слышала.

Мелина замужем, у нее дочка, маленькая – ей, наверно, год. Ровесница Бена. Муж – трубач. Все те два месяца, пока Бо встречался с Мелиной, муж провел на гастролях. Роман был страстный, а когда муж собрался вернуться домой, Мелина сказала Бо: “Тебе пора сваливать”. И он свалил.

Бо говорил, что невозможно не повиноваться каждому ее слову, что она его околдовала, и мужа своего тоже, и вообще всех мужчин вокруг. Ее невозможно ревновать, говорил он, поскольку то, что в нее влюблен каждый мужчина, кажется совершенно естественным.

Например… малышка у нее не от мужа. Одно время Мелина с мужем жила в Эль-Пасо. Работала в супермаркете “Пиггли-Уиггли”, упаковывала кур и вырезку, закатывала в пластик. За стеклянным окошком, на голове – дурацкий бумажный колпак. Но ее все равно заметил один тореро-мексиканец, покупавший стейки. Он стукнул кулаком по прилавку, позвонил в звонок, убедил мясника: “Хочу видеть женщину, которая у вас заворачивает…” Заставил ее все бросить и уйти с работы. Так уж она на тебя действует, сказал Бо. Чувствуешь: твое место – рядом с ней, а все остальное подождет.

Спустя несколько месяцев Мелина обнаружила, что беременна. Очень обрадовалась, сказала мужу. Он рассвирепел. Не может быть, говорит, я же сделал вазэктомию. Что-о? – возмутилась Мелина. – И ты меня не предупредил, когда женился? Она выставила его из дома, сменила замки. Он присылал ей цветы, писал страстные письма. Ночевал на улице под дверью, пока наконец она не простила его за этот поступок.

Она сама обшивала семью. Все комнаты в квартире обтянула тканями. На полу матрасы да подушки, ползаешь, как младенец, из шатра в шатер. И днем, и ночью – при свечах, никогда не знаешь, который час.

Бо рассказал мне про Мелину все. О ее детстве: как ее передавали из одного семейного приюта в другой, как в тринадцать лет она сбежала. Она работала в баре “на консумации” (что это такое, я до сих пор не знаю), и будущий муж пришел ей на выручку в крайне неприятных обстоятельствах. Она железная, говорил Бо, она ругается как сапожник. Но глаза и прикосновения – ангельские, детские. Она – ангел, и этот ангел вошел в мою жизнь и сломал ее навеки… Да, Бо драматично сгущал краски, а иногда даже рыдал безутешно, но я обожала слушать про Мелину во всех деталях, мечтала стать такой, как она. Железной, загадочной, красивой.

Когда Бо уехал, я загрустила. В мою жизнь он тоже вошел наподобие ангела. После его отъезда до меня дошло, как мало Рекс разговаривает со мной и Беном. И такое одиночество взяло, что я даже подумывала превратить наши комнаты в шатры.

Перемотаем на несколько лет вперед. Я замужем за другим мужчиной, джазовым пианистом. Его зовут Дэвид. Хороший человек, но тоже молчун. Не знаю, чего я выходила замуж за всех этих молчунов, хотя больше всего на свете люблю разговоры. Правда, у нас была куча друзей. Музыканты, приезжая на гастроли, останавливались у нас, и, пока мужчины занимались музыкой, мы, женщины, готовили еду, болтали или играли с детьми, валяясь на траве.

Дэвид ни о чем не желал рассказывать, хоть клещами вытягивай: ни о том, каким он был в первом классе, ни про свою первую девушку, ни про что. Я знала, что до меня он прожил пять лет с одной женщиной, красавицей-художницей, но ему не хотелось о ней говорить. Послушай-ка, сказала я, ведь я выложила тебе всю свою жизнь, расскажи мне хоть что-нибудь про себя, расскажи, как первый раз влюбился… Тут он засмеялся, но все-таки рассказал. Проще простого, сказал он.

Та женщина жила с его лучшим другом, басистом Эрни Джонсом. Вон там, в южной долине, у оросительной канавы. Как-то он зашел в гости к Эрни, дома его не застал, спустился к канаве.

Она загорала: голая, белая на зеленой траве. Вместо солнечных очков прикрыла глаза бумажными кружевными салфетками, которые подкладывают под креманки с мороженым.

– Ну и… И все? – допытывалась я.

– Ну да. И все. Я влюбился.

– Но… какая она была?

– Ни на кого не похожая. Однажды мы с Эрни лежали у канавы, разговаривали, курили анашу. Настроение было на нуле, потому что оба сидели без работы. Она содержала нас обоих – официанткой работала. В тот день она обслуживала дневной банкет и притащила с него домой все цветы, полный был зал цветов. И что же она выдумала: отнесла все цветы на канаву и пошвыряла в воду. Мы с Эрни мрачно сидим на берегу, смотрим на грязную воду, а мимо проплывает миллиард цветов. Она набрала на банкете еды и вина, даже скатерти и столовое серебро прихватила, и сервировала ужин на траве.

– Ну и… Ты с ней… был когда-нибудь?

– Нет. Я с ней даже никогда не разговаривал – во всяком случае наедине. Просто я ее помню… на траве…

– Хм, – сказала я, удовлетворенная всей этой массой информации и слегка дурацким выражением его лица. Я обожала романтическую любовь во всех ее проявлениях.

Мы переехали в Санта-Фе, Дэвид играл там на рояле в баре “У Клода”. В те годы в Санта-Фе часто бывали проездом разные хорошие музыканты, и все они выступали вместе с трио Дэвида один-два вечера. Однажды приехал просто отличный трубач, Пако Дуран. Дэвиду нравилось с ним играть, и он спросил: ничего, если Пако, его жена и ребенок поживут у нас недельку? Конечно, сказала я, это будет замечательно.

И да, вышло замечательно. Пако играл гениально. Они с Дэвидом играли всю ночь напролет на работе и вдвоем целыми днями дома. Жена Пако, Мелина, оказалась очень забавной. Они оба по разговору и поведению были настоящие лос-анджелесские лабухи. Наш дом называли “хатой”, говорили: “сечешь?” и “кочумай”. Их маленькая дочка и Бен сразу спелись; жаль, дети такого возраста вечно лезут, куда не надо. Мы пытались загнать их в манеж, но оба – ни в какую. Мелина придумала выход: дети пусть чудят, как хотят, а мы с ней вдвоем заберемся в манеж, чтобы нашему кофе и пепельницам ничто не угрожало. И вот мы сидим в загоне, а дети вытаскивают из шкафа книжку за книжкой. Мелина рассказывала мне про Лас-Вегас, и по ее словам выходило, будто он где-то на другой планете. Слушая ее, я догадалась – даже не глядя на нее, я утопала в сиянии ее нездешней красоты, – что это Мелина, в которую влюбился Бо.

Но как я могла об этом даже заикнуться? Нельзя же было сказать: послушай, ты такая красивая, такая необычная – наверно, ты и есть великая любовь Бо. Но я вспомнила о Бо, и заскучала по нему, и понадеялась, что у него все хорошо.

Мы с Мелиной приготовили ужин, и мужчины ушли на работу. Выкупав детей, мы устроились на заднем крыльце: курили, пили кофе, разговаривали про обувь. Поговорили обо всей обуви, сыгравшей важную роль в нашей жизни. О первых лоферах, первых туфлях на высоком каблуке. О серебряных танкетках. О незабываемых сапогах. Идеальных лодочках. Босоножках, сшитых вручную. Мексиканских уараче. Шпильках. Пока мы разговаривали, наши босые ноги ерзали по сырой зеленой траве у крыльца. Ногти у нее на ногах были накрашены черным лаком.

Она спросила, кто я по гороскопу. Обычно меня раздражали такие вопросы, но я позволила ей рассказать все о моей скорпионьей натуре и всему поверила, до последнего слова. Я сказала ей, что гадаю по рукам – так, немножко, и посмотрела ее руки. Нет, слишком темно. Принесла из дома керосиновую лампу, поставила на ступеньки между нами. Я держала белые руки Мелины, освещенные лампой и луной. Вспомнила, как Бо описывал ее кожу. Мне казалось, что я держу прохладное стекло или серебро.

Я знаю наизусть книгу Кейро “Вы и ваша рука”. Я читала по сотням ладоней. Это я вам говорю, чтоб вы знали: я честно говорила ей все, что говорили мне линии и холмы на ее руках. Но в основном я выкладывала все, что рассказал мне про нее Бо.

Зачем я это сделала? Совестно сознаться. Я ей завидовала. Она была просто ослепительная. И ведь ничего для этого не делала: сама ее натура ослепляла. Мне захотелось произвести на нее впечатление.

Я рассказала ей всю ее биографию. Рассказала про кошмарные приемные семьи и как Пако ее защитил. Говорила что-то вроде: “Вижу мужчину. Красивый мужчина. Опасность. Но это не для вас опасность. Для него. Автогонщик? А может быть, тореро?” “Ни хера себе! – сказала она. – Про тореро никто не знал”.

Бо рассказывал мне, что однажды положил руку ей на макушку и сказал: “Все будет хорошо…”, а она заплакала. Я сказала ей, что она никогда не плачет: ни когда грустит, ни когда злится. Но если очень добрый человек просто положит руку ей на макушку и скажет, что не надо переживать, это может довести ее до слез…

Больше я вам ничего не расскажу. Слишком стыдно. Но эффект был именно такой, на какой я рассчитывала. Она сидела, глядя на свои красивые руки. И прошептала: “Ты ведьма. Ты умеешь колдовать”.

Мы чудесно провели неделю. Ездили все вместе к индейцам на танцы, взбирались в горы к археологическому заповеднику Банделиэр и в селение племени акома. Сидели в пещере, где жили “сандийцы”. Нежились в горячих источниках в окрестностях Таоса, побывали в церкви Санто-Ниньо. И даже на два вечера наняли няню, чтобы мы с Мелиной могли сходить в клуб. Концерты были что надо.

– Я чудесно провела время на этой неделе, – сказала я.

Она улыбнулась.

– Я всегда чудесно провожу время, – сказала она, и в этом не было никакого жеманства.

Когда они уехали, в доме стало тихо-тихо. Я, как обычно, проснулась, когда вернулся Дэвид. Кажется, мне хотелось повиниться перед ним насчет чтения по ладоням, но, к счастью, я так и не собралась. Когда мы в темноте лежали на кровати, он сказал мне:

– Это была она.

– Кто – она?

– Мелина. Та самая женщина на траве.