Toda Luna, Todo Aсo

Элоиза Гор поймала себя на том, что начинает мысленно переводить эти стихи на английский. “Каждая луна, каждый год”. Нет. “Год за годом, луна за луной”. Camina? Дословно “шагает”. Жаль, что по-английски это не обыграешь. По-испански будильник “ходит”, по-английски “runs” – “бегает”. “Проходит и исчезает”.

Она резко захлопнула книжку. Не читай – ты же на курорт приехала. Отхлебнула глоток “маргариты”, принудила себя вглядеться в вид с ресторанной террасы. Кляксы облаков на небе – были коралловые, а теперь оловянного цвета и сияют, прибой разбивается на горы серебряных осколков, набегая на светло-серый песок. Вдоль всего побережья, от города Сиуатанехо до горизонта, смутно мерцают и пляшут крохотные зеленые огоньки. Светляки, зеленые, как лаймы, с неоновым отливом. Деревенские девушки, выходя в сумерках гулять с подругами – вдвоем или втроем, – засовывают их в свои прически. Одни разбрасывают жуков по своим волосам как попало, другие выкладывают из них изумрудные тиары.

Первый ее вечер на этом курорте, в ресторане, кроме нее, ни одного посетителя. Официанты в белых куртках стоят у лестницы, ведущей к бару и бассейну: большинство постояльцев сейчас там, все еще пьют и танцуют. Mambo! Que rico el Mambo! Кубики льда и маракасы. Младшие официанты зажигают дрожащие свечи. Луны не видно, стальной блеск моря – кажется, от звездного света.

В ресторане появились загорелые, диковинно одетые люди. Техасцы или калифорнийцы, подумала она, в Колорадо таких беспечных и раскрепощенных не сыщешь. Кричат друг другу через столики: “Уилли, не проспи свой шанс!” “Отпа-ааад полный!”

Что я здесь делаю? Три года никуда не выбиралась, с тех пор как не стало мужа. Они оба преподавали испанский в школе, а каждое лето путешествовали по Мексике и Латинской Америке. Когда он умер, ей не хотелось ездить без него куда бы то ни было, и каждое лето она вызывалась преподавать в июне на летних курсах. А в этом году не вызвалась – слишком устала. В турагентстве спросили, когда ей нужно возвращаться. Она замялась, в груди похолодело. Ей не нужно возвращаться, ей больше не нужно никого учить. Нет ни одной точки, где она обязана находиться, нет никого, перед кем она обязана отчитываться.

Она начала есть севиче, а сама мучительно чувствовала, как здесь выделяется из толпы. Ее серый костюм из жатого ситца, уместный в классе или в Мехико… Тут он – унылый, вызывающе-нелепый. Чулки смотрятся вульгарно. И в них жарко. Когда она встанет из-за стола, на стуле даже останется мокрое пятно.

Она заставила себя расслабиться, наслаждаться жареными креветками с чесноком. Марьячи переходили от столика к столику, но ее обошли стороной, шарахнулись от ее замороженного искривленного лица. Sabor a tн. “Вкус тебя”. Нет, можете себе вообразить, чтобы в Америке написали песню о том, каков человек на вкус? В Мексике все имеет свой вкус. Яркий вкус чеснока, кориандра, лайма. И запахи – яркие. Не от цветов – цветы тут вообще не пахнут. А вот море… и сладостный аромат гниющих джунглей. Прогорклый запах свиной кожи, которой обиты кресла, кафеля, начищенного керосином, свеч.

Темнота поглотила берег, и светляки, сбившись в зеленые туманные вихри, резвились – теперь сами по себе. Где-то над заливом взлетали красные сигнальные ракеты: рыбу приманивают.

– Pues, cуmo estuvo? – спросил официант.

– Esquisito, gracias.

Магазин при отеле еще работал. Она нашла два незамысловатых платья из ткани, сотканной вручную, – белое и розовое. Платья были мягкие и просторные: таких она никогда в жизни не носила. Она купила соломенную сумку и несколько гребешков с жадеитовыми светляками – будет выдавать ученицам премии.

– Стопочку на ночь? – предложил управляющий, когда она шла по холлу.

“А почему нет?” – подумала она и спустилась к бассейну. В баре уже никого не было. Она заказала бренди “Мадеро” с ликером “Калуа” – любимый коктейль Мэла. Как же она по нему тоскует, как хочется, чтобы его рука коснулась ее волос. Она зажмурилась, отгораживаясь от звуков – от шелеста пальм, звона льда в миксере, скрипа весел.

В номере снова перечитала стихи. “И так приходит вся жизнь / в место своего упокоения”. Не то. В любом случае, не “жизнь”, тут другое слово – sangre, “кровь”, все, что течет и пульсирует. Лампа слишком тусклая, об абажур шумно бьются жуки. Выключила свет – а в баре снова грянула музыка. Настырное “тум-тум” бас-гитары. Ее сердце забилось, бьется. Sangre.

Она скучала по своей кровати с твердым матрасом, по уютной тишине в час, когда далекая автострада пустеет. А больше всего я скучаю по своему утреннему кроссворду. Ох, Мэл, что мне теперь делать? Уволиться из школы? Поехать путешествовать? Написать диссертацию? Покончить с собой? Так, а эта-то идея – откуда вдруг? Но школа – вся моя жизнь. И это печально. “Мисс Гор – железный забор”. Каждый год кто-то из новеньких придумывает это заново и злорадствует. Элоиза была хорошей учительницей, сухой, бесстрастной, из тех, кого ученики начинают ценить спустя много лет после окончания школы.

Cuando calienta el sol, aquн en la playa. Если же музыка ненадолго умолкала, сквозь ставни пробивались звуки из соседних номеров. Там смеются, там любятся.

– Ах ты, путешественник вездесущий! Ах ты, всезнайка! Мистер Всезнайка!

– Да, лапуля, я такой, – неторопливо, с техасским выговором. Грохот, молчание. Наверно, упал, вырубился. Гортанный женский смех: “Слава Тебе, Господи!”

Сейчас бы детектив почитать, да нету. Элоиза встала, пошла в ванную; из-под ног, громко топая, прянули тараканы и сухопутные крабы. Приняла душ, вымылась кокосовым мылом, вытерлась отсыревшим полотенцем. Вытерла зеркало, чтобы в него посмотреться. Подумала: неказистая и угрюмая. Нет, лицо не неказистое: широко расставленные серые глаза, точеный нос, улыбка, – но угрюмое. Фигура хорошая, но от долгого безразличия тоже кажется какой-то угрюмой.

Ансамбль кончил играть в полтретьего ночи. Шаги и шепот, звон разбитого стекла. “Скажи: «Я тащусь», детка, ну скажи же, скажи!” Стон. Храп.

Проснулась Элоиза как всегда в шесть. Распахнула ставни, стояла и смотрела, как молочно-серое небо становится лавандово-серым. Ветер тасовал листья на пальмах, как карты. Надела купальник и новое розовое платье. Никто пока не встал, даже на кухне пусто. Петухи кукарекают, zopilotes хлопают крыльями, спускаясь к помойке. Четыре свиньи. В дальнем углу сада спят индейцы – садовники и младшие официанты, ничем не накрывшись, просто свернувшись калачиком на кирпичной дорожке.

Она пошла по тропинке через джунгли, держась подальше от пляжа. Темная влажная тишина. Орхидеи. Стая зеленых попугаев. Игуана выгнула спину, сидя на валуне, дожидаясь, пока Элоиза пройдет. По лицу шлепают липко-теплые ветки.

Пока она взбиралась на холм, а потом спускалась до обрыва, нависающего над белым пляжем, солнце взошло. Здесь перед Элоизой открылась тихая маленькая бухта Лас-Гатас. Под водой – каменная стена, построенная тарасками для защиты от акул. Стая сардин покружилась в прозрачной воде, а потом исчезла в море, как торнадо. На берегу там и сям виднелись хижины, которые тут называют “палапы”. Из крайней, самой далекой, валил дым, но людей не было видно. Вывеска: “ДАЙВИНГ С БЕРНАРДО”.

Элоиза швырнула платье и сумку на песок, доплыла уверенным кролем до самой каменной стены, далеко-далеко. И повернула обратно: то работала руками и ногами, то просто дрейфовала. Плавала вертикально, хохоча во весь голос, а потом наконец улеглась на мелководье, убаюканная волнами и тишиной, глядя открытыми глазами в удивительную лазурь неба.

Пошла мимо заведения Бернардо по пляжу, на дым. Палапа – беседка без стен, с крышей из листьев, вместо пола – расчищенный граблями песок. Длинный деревянный стол, скамьи. Подальше – длинный ряд спален с бамбуковыми стенками, в каждой – гамак и москитная сетка. На примитивной кухне, у бака с водой девочка мыла посуду; старуха раздувала огонь. Вокруг них, клюя что-то на песке, сновали куры.

– Доброе утро, – сказала Элоиза. – Здесь всегда так тихо?

– Дайверы ушли в море. Хотите завтрак?

– Да, пожалуйста, – Элоиза протянула ей руку. – Меня зовут Элоиза Гор.

Но старуха только кивнула:

– Siйntese.

Элоиза ела бобы, рыбу, тортильи, глядя на покрытые дымкой холмы по ту сторону бухты. Ее отель, прилепившийся к склону холма, казался каким-то расхристанным, выдохшимся от гулянок. Бугенвиллии свисали с его стен, точно шаль – с плеч нетрезвой женщины.

– Можно здесь остановиться? – спросила Элоиза у старухи.

– Это не отель. Здесь живут рыбаки.

Но потом, вернувшись с горячим кофе, сказала:

– Есть одна комната. Иногда тут живут иностранцы-дайверы.

Это была хижина без стен на другом краю поляны. Кровать, стол, на столе – свеча. Москитная сетка, матрас заплесневелый, простыни чистые.

– Эскорпионы – ноу, – сказала старуха.

За комнату и еду запросила до нелепости мало. Завтрак, обед в четыре, когда возвращаются дайверы.

Когда Элоиза шла через джунгли обратно, стало жарко, но она вдруг заметила, что скачет по тропинке, как маленькая, да еще и мысленно беседует с Мэлом. Попыталась припомнить, когда в последний раз чувствовала себя счастливой. Однажды, вскоре после его смерти, смотрела по телевизору братьев Маркс. “Вечер в опере”. Пришлось выключить: смеяться в одиночку было невыносимо.

Управляющего позабавило, что она переезжает в Лас-Гатас. “Muy tнpico”. “Местный колорит” – эвфемизм, означающий “примитивно” или “грязно”. Он договорился, днем ее перевезут через залив на каноэ.

Когда они подошли к ее мирному пляжу, Элоиза ужаснулась. Перед палапой стояла на якоре большая деревянная лодка. “La Ida”. Разноцветные каноэ и моторки из города сновали туда-сюда, принимая груз с лодки. Омары, рыба, угри, осьминоги, мешки с моллюсками. Около дюжины мужчин: одни на берегу, другие выносят с лодки регуляторы, баллоны, пересмеиваются, кричат. Мальчик привязал к якорному канату громадную зеленую черепаху.

Элоиза отнесла вещи в свою комнату, хотела прилечь, но какое там – разве уединишься. С кровати отлично видна кухня, и дайверы, сидящие за столом, и сине-зеленая морская даль.

– Кушать, – позвала ее старуха. Она и девочка подавали на стол еду.

– Можно, я вам помогу? – спросила Элоиза.

– Siйntese.

У стола Элоиза замялась. Один из мужчин встал, пожал ей руку. Коренастый, массивный – ольмекская статуя. Темно-коричневая кожа, набрякшие веки, чувственный рот:

– Soy Cйsar. El maestro.

Он подвинулся, чтобы она могла присесть, познакомил ее с остальными дайверами; те, кивнув ей, вернулись к трапезе. Трое дряхлых стариков: Флако, Рамон и Рауль. Сыновья Сесара – Луис и Чейо. Мадалено – рулевой. Бето – “новый ныряльщик, самый лучший”. Жена Бето, Кармен, сидела поодаль, кормила грудью ребенка.

От мисок с креветками шел пар. Мужчины разговаривали про какого-то El Peine. Наконец-то старик Флако его увидел – а ведь всю жизнь ныряет. Гребешок? Потом Элоиза заглянула в словарь: оказывается, так называется исполинская рыба-пила.

– Gigante. Большой, как кит. Еще больше!

– Mentira! У тебя были глюки. Обдышался воздухом.

– Ну, подожди только. Когда приедут итальянцы с телекамерами, я их с собой возьму, а вас – нет.

– Спорим, ты не помнишь, где он тебе попался.

Флако засмеялся:

– Pues… точно не припомню.

Омары, красный луциан, пожаренный на гриле, осьминоги. Рис, бобы, тортильи. Девочка поставила на дальний конец стола блюдце с медом – отвлечь мух. Долгая шумная трапеза. Потом все, кроме Сесара и Элоизы, разбрелись по гамакам – поспать. Комната Бето и Кармен была отгорожена занавеской, остальные просматривались насквозь.

– Acйrcate a mн, – сказал Сесар. Элоиза пододвинулась. Старуха принесла им папайи и кофе. Она – сестра Сесара, Исабель; маленькая Флора – ее дочь. Они приехали два года назад, когда жена Сесара умерла. Да, Элоиза тоже вдова. Три года.

– Чего ты хочешь от Лас-Гатас? – спросил он.

Она сама не знала. Сказала:

– Тишины.

Он засмеялся:

– Но ты всегда тихая, нет? Можешь нырять с нами: там, внизу, никакого шума. А теперь иди отдыхай.

Проснулась она в сумерках. В столовой горел фонарь. Сесар и три старика играли в домино. Эти старики – для него отец и мать, сказал ей Сесар. Когда ему было пять лет, его родители умерли, и старики приютили его, в первый же день взяли его понырять. Тогда здесь никто не нырял, кроме их троих, а ныряли они без снаряжения, за устрицами и клемами, – аквалангов и подводных ружей здесь еще много лет не видали.

На дальнем конце палапы Бето и Кармен беседовали между собой, она маленькой ступней раскачивала гамак. Чейо и Хуан точили гарпуны. Луис в стороне от всех слушал транзистор. Рок-н-ролл. “Ты можешь поучать меня английский!” Он пригласил Элоизу сесть рядом. Оказывается, в песнях поется не о том, что он навоображал. Can’t get no satisfaction. “Не могу получить никакого удовлетворения”.

Сынишка Бето лежал весь раздетый на столе, положив головку на ладонь Сесара. Малыш описался, Сесар смахнул мочу со стола, вытер руку об свои волосы.

Туман. Две белых цапли. У баркаса рвется с привязи черепаха. Фонарь мигает на ветру, молния озаряет светло-зеленое море. Цапли улетели, начался дождь.

Из сплошной стены ливня возник, пошатываясь, молодой длинноволосый американец, дрожащий, запыхавшийся. Господи ты боже мой. Стоит и смеется неудержимо. В палапе никто и бровью не повел. Американец положил на стол свой рюкзак и размокший альбом для этюдов, все так же похохатывая.

– Drogas? – спросил Флако. Сесар пожал плечами, ушел, принес полотенца, штаны и рубашку из хлопчатобумажной ткани. Юноша послушно стоял, пока Сесар снимал с него одежду, обтирал его полотенцами, переодевал в сухое. Мадалено принес ему тортильи и тарелку супа, юноша съел все дочиста, Сесар отвел его к гамаку и укрыл одеялом. Юноша, раскачиваясь, уснул.

Задолго до рассвета заработал, гремя и лязгая, компрессор – стал накачивать воздух в баллоны. Кукарекали петухи, вопил, сидя на баке с водой, попугай, на опушке хлопали крыльями стервятники. Сесар с Раулем наполняли баллоны, Мадалено разравнивал граблями песчаный пол. Элоиза умылась у раковины, прикрепленной к баку, расчесала волосы, глядя на свое отражение в воде: теперь волосы у нее серебряные. Зеркало было только одно – осколок, прикрепленный гвоздями к стволу пальмы; перед ним брился Луис и пел песню собственной улыбке: “Гуантанамера!” Помахал Элоизе: “Доброе утро, учильниса!”

– Доброе утро. Dн: “у-чи-тель-ни-ца”, – улыбнулась она.

– Учительница.

Пошла в свою комнату, хотела было натянуть розовое платье прямо поверх купальника.

– Нет, не одевайся: идем за клемами.

Сесар нес тяжелые баллоны и грузы. Она – маски, ласты и сетчатую сумку.

– Я еще никогда не ныряла с аквалангом.

– Плавать умеешь, нет?

– Плаваю я хорошо.

– Ты сильная, – сказал он, рассматривая ее тело. Она залилась краской. Сильная. Ученики говорили, что она вредная и бесчувственная. Он застегнул на ее талии грузовой пояс, застегнул ремешки, на которых держались баллоны. Когда его пальцы, защелкивая застежку, задели ее грудь, она снова покраснела. Он рассказал ей про основные правила: как всплывать – ни в коем случае не спешить, как подключить запасной баллон. Показал, как очищать маску слюной, как настраивать регулятор. Непомерная тяжесть баллона на спине.

– Постой, я его не дотащу.

– Дотащишь, – сказал он. Засунул ей в рот загубник, потянул ее за собой под воду.

Все стало невесомым. Не только баллон, но и она сама. Она – невидимка. Она заработала ногами: впервые в жизни поплыла с ластами, полетела сквозь воду. Смеяться или восклицать не могла – мешал загубник. Мэл, до чего же здорово! И полетела дальше, рядом с Сесаром.

Наверху, над водой – по ту сторону матового стекла – встало солнце, разливая вокруг тусклое, металлическое сияние. И тогда постепенно, как на сцене, когда включают софиты, проступил из ничего подводный мир. Анемоны цвета фуксии, косяки лазурных морских ангелов, алые и синие рыбки-неоны, электрический скат. Сесар и Элоиза плыли все глубже, все дальше, он показал ей, как снижать давление. Около стены тарасков нырнул почти до самого дна, озаренного солнцем, и там принялся снова и снова тыкать штырем в песок. Когда на песке стал виден какой-то пузырь, Сесар откопал моллюска, положил в сетку. Элоиза жестом попросила у него штырь и стала плавать туда-сюда, тыча штырем в песок, а Сесар собирал клемы, пока не набил сетку. Они поплыли назад к берегу сквозь бесчисленные полчища рыб и заросли водорослей. Для Элоизы тут абсолютно все было в новинку: каждое живое существо, каждое ощущение. На нее наткнулась стая сардин: ощущение, как под студеным душем. И вдруг воздух иссяк; она, позабыв про запасной баллон, начала паниковать, суетиться. Сесар поймал ее, придержал за подбородок, другой рукой потянул за трос ее баллона.

Всплыли. Зеленая гладь воды скрывала все, что под ней есть. По солнцу Элоиза вычислила, что внизу они пробыли меньше часа. Когда ты ничего не весишь, теряешь свое “я” – эту точку отсчета, теряешь ориентацию во времени.

– Спасибо, – сказала она.

– Тебе спасибо – много клемов набрали.

– Сколько ты берешь за уроки?

– Я не инструктор.

Она указала подбородком на вывеску Бернардо: “Уроки – 500 песо”.

– Ты не у Бернардо. Ты зашла к нам.

В том-то и дело, подумала она позднее, за завтраком. Они приняли ее в свой круг – а она почувствовала, что ее действительно приняли – не из симпатии, не потому, будто она смогла вписаться в их компанию. Она просто зашла к ним, как тот американский парнишка (он, кстати, куда-то запропал). Возможно, все дело в том, что дайверы проводят много времени под водой, в бескрайних просторах. Там ждешь всего чего угодно, и все одинаково маловажно.

На дне баркаса перекатывались, гремели желтые баллоны. La Ida. Не женское имя, а “Выход” – в смысле “выходим в море”.

Рыбаки смеялись, завязывая и перевязывая резиновые амортизаторы своих подводных ружей, прикрепляя чехлы с ножами к своим изрубцованным коричневым ногам. Шипение баллонов – Сесар проверяет все поочередно: есть ли воздух?

Они травили байки. Про Peine. Про косатку. Про дайвера-итальянца и акул. Как утонул Марио, как у Сесара порвался шланг для воздуха. Даже Элоизе, и той довелось услышать эти байки снова и снова – литанию перед каждым погружением.

Скат-манта вздумал поиграть с баркасом. Мадалено резко свернул, едва успел удрать. Скат пролетел над баркасом, высоко в небе – только белое брюхо мелькнуло. Со ската посыпались рыбы-паразиты, отскочили от воды, упали на дно лодки. Далеко в море совокуплялась на волнах пара зеленых черепах. Они не спешили разъединяться: мечтательно качались на волнах, иногда моргая на ярком солнце.

Мадалено бросил якорь в северной части бухты, вдали от скал. Ласты, маски, грузы, баллоны – все готово. Расселись кружком на бортах лодки. Флако и Рамон погрузились первые. Просто опрокинулись на спину и исчезли. Затем – Рауль с Чейо, Бето с Луисом. Сесар заметил, что Элоиза струхнула. Волны высокие, темно-синие. Ухмыльнувшись, Сесар спихнул ее за борт. Холод. Промелькнул лоскуток голубого неба, а потом – совершенно новое небо, полупрозрачное. Островок реальности: баркас с якорным канатом. Глубже, холоднее. Не торопись, показал он жестом.

Время в подвешенном состоянии. Время в многообразных состояниях из-за градаций света и мрака, тепла и холода. Погружаешься сквозь разные слои, разные страты, в каждой – своя особая иерархия сосуществующих растений и рыб. Ночи и дни, зима и лето. В придонном слое тепло, солнечно: давнишний луг в Монтане. Скаты-мурены показывают клыки. Флако показал ей, что высматривать. Вот мелькнул синий усик омара. Подожди: берегись мурен. Дайверы заплывали в расселины и снова выплывали, словно танцоры – не наяву, во сне. Заметив омара, Элоиза махала тем, кто оказывался ближе всего. Иногда мимо проплывала огромная лора или парго, и кто-нибудь из ныряльщиков стрелял. Кровавая вспышка. Серебристое мерцание, когда рыбу сажают на кукан.

Следующее погружение было в открытом море. Элоиза ждала в лодке вместе с Мадалено. Он пел, она смотрела на птиц-фрегатов, задремала, лежа на скользкой куче рыбы. Ее сны рассеялись от потока мелких брызг, крика дайвера, всплывающего с добычей.

На обратном пути все мужчины, кроме Луиса, ликовали. Да, улов хороший, но такие уловы нужны им два раза в день – иначе у них отберут “Ла Иду”. Они должны банку за два месяца, двадцать тысяч песо. В их старой лодке помещалось всего четверо дайверов и слишком мало баллонов – хватало только на одно погружение. Идея купить “Ла Иду” – отличная, сказал Луис, но только если отец расстанется с троими стариками. Пока старики ловят по две рыбы, мы успеваем выловить с десяток рыбин. Будь у нас три хороших дайвера, мы в несколько месяцев расплатились бы за баркас.

– На самом деле Луис хочет купить моторку, – сказал Сесар, – чтобы катать gringas на водных лыжах. Que se vaya a Acapulco. Я им никогда не скажу, что они больше не могут нырять. А ты никогда не смей говорить такие вещи мне.

Элоиза каждое утро выходила с Сесаром в море за клемами и каждый день совершала первое из погружений. Во второе, глубинное ее упорно не брали, хотя двигалась она все увереннее, набиралась сил, уже сама добывала немало рыбы, стреляя из ружья. По вечерам сидела в компании стариков. Луис и Сесар проверяли счета, спорили. Иногда сыновья отправлялись в город. Луис консультировался с Элоизой насчет одежды. Поверь, белые полотняные брюки лучше этих зеленых синтетических. Ну конечно, так и иди – с акульими зубами на шее.

Как-то вечером Сесар всех подстриг. Даже ее. Жалко, что нет настоящего зеркала, но ощущения от стрижки приятные: легкость, кучерявость какая-то.

– Пр-росто кр-расависа, – сказал Луис. “Красавица”, – поправила она его, но догадалась, что он уже открыл для себя волшебную силу иностранного акцента.

Обычно, пока солнце опускалось за горизонт и наступала ночь, они сидели безмолвно. Она вслушивалась в “щелк-щелк” домино, в поскрипывание якорного каната. Несколько раз бралась за чтение или за работу над стихами, но оставила эти напрасные попытки. Может быть, я никогда больше не раскрою ни одну книгу. Что она будет делать, когда вернется домой? Как знать: может, тогда весь Денвер поглотит вода. При этой мысли она рассмеялась вслух.

– Estбs contenta, – сказал Сесар.

На следующий день она окликнула его, стараясь перекричать генератор:

– Можно мне погрузиться на глубину, а то я скоро уеду?

– Сначала тебе нужно попасть в плохое погружение.

– А как же в него попасть?

– Попадешь. Может быть, сегодня. Штормит. Дождь шел всю ночь.

Сегодня первое погружение было у скал, где много морских ежей и мурен. Вода там была темная; из-за сильного холодного течения трудно что-то разглядеть, трудно плавать. Рыба-игла клюнула Элоизу в руку. Рамон и Рауль всплыли вместе с Элоизой, туго забинтовали ранку тряпочкой, чтобы на кровь не собрались акулы. Вернувшись на глубину, Элоиза потеряла Рамона и Рауля из виду, Сесар вообще куда-то пропал. Надеюсь, это сойдет за плохое погружение, мысленно пошутила она, но всерьез перепугалась. Никого – и ничего – не видать. Она застыла на месте, работая ластами, – такое ощущение, будто в лесу заплутала. Воздух закончился. Дернула за шнур запасного баллона – ноль реакции. Не паникуй. Всплывай не спеша. Не спеша. Но паника подступила, легкие разрывались в клочья. Начала всплывать не спеша, а сама исступленно дергала за шнур. Воздуха нет как нет. Перед ней возник Сесар. Она вырвала у него загубник, сунула себе в рот.

Элоиза заглатывала воздух, рыдая от радости. Сесар выждал, потом спокойно отобрал загубник, подышал. Повел ее наверх; пока всплывали, передавали шланг друг дружке.

Высунулись из воды. Свет, воздух. Ее трясло, Мадалено помог ей забраться в лодку.

– Как же мне стыдно. Прости меня, пожалуйста.

Сесар взял ее за подбородок:

– Это я перевязал шланг твоего запасного баллона. Ты четко сделала все, как надо.

На обратном пути дайверы поддразнивали ее, но все согласились, что ей можно завтра пойти к Лос-Моррос.

– Pues, es brava, – сказал Рауль.

– Sн, – заулыбался Сесар. – Ella podrнa ir sola.

Она могла бы пойти одна. Наверно, он считает ее одной из тех американок, которые идут по жизни, как бульдозер, и умеют все. А я и правда все умею, подумала она, положив голову на борт лодки; и высокие волны унесли ее слезы. Зажмурилась, вспомнила про стихотворение, поняла, как его закончить: “И так вся кровь притекает / туда, где обретет тишину”.

Следующий день выдался ослепительно-ясный. Лос-Моррос – суровый каменный монолит далеко в море, еле различимый с берега. Остров, побелевший от гуано, головокружительно пульсирует, как живой: кишит миллионами птиц. “Ла Ида” бросила якорь поодаль, но свист и хлопанье крыльев, казавшиеся какими-то потусторонними, все равно перекрывали все прочие шумы – и плеск волн, и верещание самих птиц. Запах свежего помета и гуано вызывал тошноту, опьянял, словно эфир.

Долгое погружение. Пятьдесят футов, семьдесят пять футов, сто, сто двадцать. Как будто горы Колорадо переместили под воду. Утесы и ущелья, лощины и долины. Рыбы и растения, которых Элоиза никогда не видала, а те рыбы, которые ей уже знакомы, – здесь здоровенные, нахальные. Она прицелилась в гарлопу, промазала, снова прицелилась, попала куда надо. Гарлопа была такая большая, что Элоиза не смогла бы в одиночку, без помощи Хуана, посадить ее на кукан; трос под ее пальцами горел. Вокруг все торопливо заряжают и стреляют. Лоры, парго, медрегалы. Sangre. Она подстрелила меро и еще одну гарлопу, довольная тем, что погрузилась сама, – Сесара совсем не видно. И тут же испугалась, но заметила его вдалеке, устремилась в его сторону, спускаясь мимо зубчатых утесов. Он заработал ластами, дождался ее в сумраке, притянул к себе. Они обнялись, звякнув регуляторами. И тут она почувствовала, что его пенис вошел в нее; она обвила его тело ногами, и они завертелись и закачались в темной пучине. Когда он отодвинулся, его сперма всплыла между ними – похожа на чернила осьминога, только светлая. Потом, когда Элоиза думала об этом погружении, оно вспоминалось не так, как помнишь некого человека или половой акт, а словно бы как явление природы: несильное землетрясение, порыв ветра в летний день.

Увидев исполинского пинтильо, Сесар отдал ей связку рыбы, выстрелил, посадил пинтильо на кукан. Высоко над ними проплывал парго, и Сесар погнался за ним, а Элоиза – вслед, нагнала Сесара у входа в темную пещеру. Парго исчез. Сесар сделал ей знак: “Погоди”, удержал за руку в холодном мраке. Крупицы золотой пыли висят в мутно-лиловой толще. Голубая рыба-попугай. Безмолвие. А затем – они. Барракуды. Целая стая. Казалось, в море, кроме них, больше никого нет. Бесконечный поток, твари из подсознания, бессчетные сотни. В полумраке их юркие гладкие тела казались каплями расплавленного серебра. Сесар выстрелил, барракуды отпрянули и, теперь наподобие шариков ртути, мигом заново сбились в ком, испарились.

“Ла Ида” сидела в воде низко, вся мокрая от пены. Дайверы обессиленно раскинулись на кучах еще трепещущих рыбин. Бето поймал черепаху, мужчины распотрошили ее, вытащили яйца, стали их есть с лаймом и солью. Элоиза вначале отказалась – из принципа, ведь сезон охоты на черепах закрыт, но потом, с голоду, тоже поела черепашьих яиц. Баркас нарезал круги вокруг Лос-Моррос, снова и снова. Никто ничего не говорил; Элоиза поначалу не заметила, что Флако не всплыл, не почуяла никакого страха, пока не прошел самое малое час с того времени, когда Флако должен был объявиться. Даже когда солнце закатилось, никто не сказал, что Флако, должно быть, утонул, погиб. Наконец Сесар велел Мадалено править к берегу.

Они поужинали при свете одного-единственного фонаря. Никто не проронил ни слова. После ужина Сесар, Рауль и Рамон снова вышли в море, прихватив фонари и бутылку раисильи.

– Но как они могут надеяться, что найдут его в темноте?

– Не могут, – сказал Луис.

Она пошла в свою комнату, чтобы собрать вещи, повесить серый костюм – пусть разгладится. Утром она уезжает, насчет моторки уже договорилась. Она лежала с открытыми глазами на влажном матрасе, смотрела сквозь москитную сетку на ночной пейзаж в лучах оловянной луны. Сесар лег рядом, обнял ее, ласкал своими сильными изрубцованными руками. Его рот и тело были солеными на вкус. Их разгоряченные, отяжелевшие на суше тела пульсировали. Ритм моря. Когда забрезжил тусклый свет, они заулыбались и заснули, слившись воедино, как те черепахи.

Когда она проснулась, он сидел на ее кровати, одетый – в плавках, в рубашке.

– Элоиза, ты можешь дать мне двадцать тысяч на баркас?

Она замялась. “Двадцать тысяч” – звучит так, словно это огромные деньги. И правда огромные, даже если пересчитать песо в доллары.

– Могу, – сказала она. – Чек тебе подойдет?

Он кивнул. Она выписала чек, он положил его в карман.

– Gracias, – сказал он, поцеловал ее в веки и ушел.

Солнце встало. Сесар возился у генератора, с его руки капал черный мазут. Элоиза накрасила губы у осколка зеркала. Во дворе свиньи и куры подъедали объедки, гоняя грифов. Мадалено разравнивал граблями песок. Исабель вышла из кухни:

– Pues ya se va?

Элоиза кивнула, хотела было на прощанье пожать Исабель руку, но старуха обняла ее. Женщины качнулись, прижавшись друг к дружке; ладони Исабель, мокрые от мыльной воды, теплые, коснулись спины Элоизы.

Моторка из отеля приблизилась к берегу в тот самый момент, когда “Ла Ида” прошла над стеной тарасков, направляясь в открытое море. Мужчины помахали Элоизе руками и отвернулись. Они проверяли свои регуляторы, навешивали на себя ножи и грузы. Сесар проверял, есть ли воздух в баллонах.