Carpe Diem
По большей части я спокойно отношусь к факту старения. Кое от чего – да, в груди щемит. Например, скейтбордисты. Какими свободными они кажутся: скользят, длинноногие, волосы развеваются. А кое-что нагоняет панику – например, двери в вагонах БАРТ. Долго ждать, пока двери откроются, хотя поезд уже остановился. Не очень долго, но слишком долго. Времени нет совсем.
А еще прачечные-автоматы. Но с ними у меня даже в молодости отношения не складывались. Слишком уж они медлительные, даже те, где есть машины “Супертемп”. Пока там сидишь, вся прошедшая жизнь успевает промелькнуть перед глазами: чувствуешь себя утопленницей. Конечно, будь у меня машина, я смоталась бы в хозяйственный или на почту, а потом вернулась бы переложить белье в сушку.
Прачечные без персонала – еще хуже. Такое ощущение, что в них никогда не заходит никто, кроме меня. Но все стиралки и сушки работают… Все люди отлучились в хозяйственный.
Сколько же администраторов я повидала в прачечных: Хароны, нависающие над тобой, готовые разменять что угодно либо качающие головой со своим вечным “мелочи нет”. Тут – толстая Офелия, которая выговаривает “Ничаво штрашнаго” вместо “Ничего страшного”. У нее сломался верхний мост: жевала вяленую говядину и дожевалась. Бюст у нее такой необъятный, что в дверь она втискивается бочком и по кривой – маневр вроде затаскивания стола на кухню. Когда Офелия плывет по проходу со шваброй, все отодвигаются, отодвигают свои корзины с бельем. А вот по телеканалам она скачет. Только мы настроились посмотреть “Молодоженов”, а она переключает на “Надежду Райана”. Однажды из вежливости я сказала ей, что у меня тоже бывают приливы, и с тех пор она меня ассоциирует с ними – с “женской осенью”. “Ну как там твоя осень?” – говорит громко, вместо “Здрасте”. И тогда становится совсем худо: сидишь здесь, призадумываешься, стареешь. Все мои сыновья выросли, и вместо пяти машин я обхожусь одной, но одна стирает не быстрее пяти.
На прошлой неделе мне пришлось сменить квартиру – наверно, в двухсотый раз. Я приперла в прачечную на тележке, когда-то уведенной из супермаркета, все свои простыни, занавески и полотенца. В прачечной полно народу; свободные стиралки есть, но не подряд. Рассовываю белье по трем машинам, иду к Офелии за мелочью. Возвращаюсь, вставляю монеты, заливаю жидкое мыло, включаю машины. Не те. Все три – не те. В них только что постиралось белье того мужика.
Меня прижали к машинам. Офелия и мужик нависли надо мной. Я высокая, в последние годы ношу колготки “Пышка”, но эти двое – вообще громадины. У Офелии в руке баллончик со спреем-пятновыводителем. У мужика (он в джинсах, обрезанных выше колен) мясистые ляжки, поросшие лохматой рыжей шерстью. Его густая борода – будто и не из волос, больше похожа на выпуклый бампер, красно-рыжий. На голове – бейсболка, на бейсболке – горилла. Бейсболка ему вроде по размеру, но парит высоко над макушкой, потому что вихры стоят дыбом, и кажется, что в мужике все семь футов росту. Стоит, бьет тяжелым кулаком по своей же красной ладони: “Херня. Это еще что за херня!” Офелия не угрожала мне – наоборот, защищала, была готова встать между ним и мной или между ним и машинами. Она всегда говорит: “В прачечной я разрулю все что угодно”.
– Вот что, мил человек, присядьте, успокойтесь. Когда машины на ходу, их уж ничем не остановишь. Посмотрите телик, выпейте пепси.
Я вставила монеты в нужные машины, включила их. Потом вспомнила, что я на мели, что все мыло истрачено, а эти монеты предназначались для сушек. И расплакалась.
– Ей-то с какого перепугу плакать? Ты, распустеха тупая, ты вообще понимаешь, что всю субботу мне испортила? Крокодильи слезы!
Я вызвалась сама переложить его белье в сушки, если у него какие-то дела.
– Я тебя к своему белью и близко не подпущу. Не подходи к моему белью, сечешь? – И он бухнулся на стул рядом со мной: других свободных мест не было. Мы уставились на машины. Хоть бы он подышать вышел, думала я, но нет – сидит рядом. Его исполинская нога вибрировала, словно стиралка во время отжима. Шесть крохотных лампочек сияли нам красным светом.
– Ты так всю свою жизнь просрала? – спросил он.
– Послушайте, мне очень жаль, что так получилось. Я дико устала. Я спешила, – у меня вырвался нервный смешок.
– Верь не верь, я тоже спешу. Я на эвакуаторе работаю. Шесть дней в неделю. Двенадцать часов в день. Вот так. Один выходной – и тот…
– А куда вы спешите? – спросила я из самых добрых побуждений, но он подумал, будто я иронизирую.
– У-у, дура-баба. Будь ты мужиком, я бы тебя постирал. Сунул бы твою пустую голову в сушку, включил бы и зажарил.
– Я же сказала, мне очень жаль.
– Еще бы не жаль. Ты сама жалкая, как я не знаю что, на бабу даже не похожа. Я сразу понял, что ты бестолочь, еще раньше, чем ты мне белье попортила. Глазам своим не верю. Опять плачет. Ишь, плачет, крокодила!
Над ним нависла Офелия:
– Брось ее донимать, слышишь? Я, между прочим, знаю, что у нее сейчас времена нелегкие.
Откуда она знает? – подивилась я. Она все знает, эта исполинская чернокожая сивилла, этот сфинкс. Ах да… Наверно, она имеет в виду “осень”.
– Я могу сложить вашу одежду, если хотите, – сказала я ему.
– Ш-ш-ш, сестра, – сказала Офелия. – Не в этом суть. Чего кипятиться, а? Кому вот это все будет важно через сто годов, а?
– Сто годов, – повторил он шепотом. – Сто годов.
Я подумала о том же самом. Сто лет. Наши машины отплясывали шимми, все красные лампочки горели: режим отжима.
– У вас, по крайней мере, белье отстиралось. А у меня больше нет мыла.
– Да куплю я тебе мыла, делов-то.
– Теперь уже поздно. Но все равно спасибо.
– Она мне не один день испортила. Она мне всю неделю испаскудила. Стирает без мыла.
Снова подошла Офелия, нагнулась пошептаться со мной:
– У меня мазня. Доктор сказал, если не пройдет, надо будет делать выскабливание. А у тебя как – мазня бывает?
Я покачала головой.
– Будет. У женщин беды не кончаются. Вся жизнь – одни беды. У меня живот раздувает. А у тебя раздувает?
– Башку у нее раздувает, – сказал мужчина. – Послушай, я пойду посижу в своей тачке, пива выпью. Дай мне слово, что к моему белью даже близко не подойдешь. Твои стиралки – тридцать четвертая, тридцать девятая и сорок третья. Усекла?
– Ну да. Тридцать вторая, сороковая, сорок вторая. – Моя шутка не показалась ему смешной.
Стирка заканчивается. Мне придется сушить белье на заборе. Получу зарплату – приду сюда по второму разу, уже с мылом.
– Джеки Онассис меняет простыни каждый божий день, – сказала Офелия. – По мне, это уже болезнь.
– Болезнь, – согласилась я.
Я выждала, пока рыжий сложит свою одежду в корзинку и потащит к сушкам, и только потом достала свое белье. Кое-кто заухмылялся, но я – ноль внимания. Набила свою тележку мокрыми полотенцами и простынями. Тяжесть почти непосильная. Вдобавок не все белье поместилось, потому что сырое. Пунцовые занавески я перекинула через плечо. Тот мужик, стоя в другом углу прачечной, хотел было что-то сказать, но отвернулся.
Домой я добиралась долго. Белье развешивала еще дольше, хорошо хоть веревка нашлась. С океана накатывался туман.
Я налила себе кофе, уселась на заднем крыльце. Совершенно счастливая. На душе спокойно, никакой спешки. В следующий раз в метро даже не буду думать о том, что пора выходить. Пусть поезд сначала остановится. А когда остановится, выскочу – как раз успею.
