64
Рождественская роза
11 января 1984

Мик приезжает меня навестить.

Он сидит на скамейке в парке, склонившись вперед, и смотрит на свои ботинки. Я вижу, что у него в руках что-то пестрое. Останавливаюсь в ста ярдах от него.

– Я не должна с тобой видеться, если не хочу! – кричу я.

Он щурится, словно день солнечный, и отвечает:

– Знаю.

Я какое-то время стою, ковыряя носком ботинка грязь на дорожке, потом подхожу и сажусь рядом с Миком.

Пестрое у него в руках – цветы: кустики розовых, белых и красных роз в горшке.

– Рождественские розы, – говорит он и протягивает их мне.

– Спасибо.

– Да ладно.

Он явно не заметил сарказма в моем голосе, но я все-таки не могу удержаться, подношу цветы к лицу и вдыхаю их запах. Не сладкий, а холодный и чистый.

– Не душистый горошек, – замечает Мик. – Видеть его сейчас не могу. Я в последнее время много думал. Вероятно, я немного спятил. Но Сандра мне помогает. Сандра все для меня изменила.

– Я тебя больше не боюсь.

– Наверное, не надо было этого делать. Думать, что мы сможем за тобой присматривать, как за своей. Ты прости, – бормочет он.

– Тоже мне, извинение. Ты взрослый мужик. Ты с гирями занимаешься.

Он отворачивается, словно не хочет ничего понимать.

– Слушай, – он засовывает руки в карманы кожаной куртки и поводит плечами, – мы с Сандрой уезжаем. Нашли квартиру в Бристоле. Если есть желание, можешь поехать с нами. Сандра говорит, что будет рада, если с ней поедет подружка, и потренироваться на тебе делать прически тоже было бы здорово. Она долго обид не помнит.

Я передергиваюсь при мысли о том, чтобы служить Сандре пластмассовой болванкой.

– Не знаю. Пока не могу об этом думать. – Я делаю паузу. – Я теперь вообще-то совсем не возражаю против детского дома.

– Что, вообще без родных жить?

– Родня для меня была сплошным разочарованием.

Произнося эти слова, я понимаю, что так и есть: год назад я бы душу продала, чтобы переехать к настоящему отцу. У меня даже кости ныли, так я этого хотела. А теперь мысль о детском доме мне и правда нравится. Я позвала родителей, и они пришли. И как пришли. Теперь мне жаль, что я это затеяла. Не было никаких именинных тортов – розовых или украшенных свечами и фруктами. Родители мои оказались не лучше других. Осторожнее надо мечтать. Я позвала отца, и он пришел – Блэк, черный, как ночь. Он даже не хотел признаваться, что узнал меня. Вот сколько я для него значила – его единственная дочь.

– Просто не высовывайся, и все у тебя будет путем. Тебе надо научиться, Руби, научиться не высовываться. Мы все этот урок рано или поздно усваиваем.

Мик встает, и я вижу, с каким облегчением он понял, что я не ухвачусь за предложение жить с ним и Сандрой. Я даже не тружусь сказать ему очевидное: она с ним не останется надолго. Он для нее – просто возможность выбраться из леса.

Мик бросает на меня грустный взгляд и кивает. Он замерз, ему надоело – я это вижу. Он хочет домой, к Сандре, жить по новому плану и отбросить прошлое.

– Да, Барбара велела передать, что отвезет тебя к ней на могилу.

– К кому?

– К маме твоей.

– Ты хочешь сказать, моя мать похоронена здесь, в лесу?!

Я кричу, прижимая горшок рождественских роз к груди. Сначала ее вещи в коробке, теперь это. Все это время она лежала совсем рядом.

– Уймись. Она сказала, что приедет и заберет тебя завтра, в это же время, если хочешь.

– Передай, чтобы куклу взяла, – внезапно говорю я. – Когда поедет, пусть возьмет куклу, которая была у Анны в вещах.

– Зачем?

– Не знаю. Просто хочется взглянуть на нее еще раз.

– Ну да. Мне нужно туда заехать, забрать оставшиеся вещи, сегодня днем. Я ей скажу.

Я вижу, как Мик вздрагивает и впивается в меня взглядом. Опускаю глаза и понимаю, что он только что заметил наконечники своего воротника, висящие у меня на шее.

Когда он уходит, я кричу ему вслед:

– Какой была моя мать?

Но он не слышит, он так и продолжает вышагивать длинными ногами по мокрой траве.

Я долго сижу с рождественскими розами в руках. Возле мокрой клумбы появляется маленькая серая фигурка. Кривые чахлые ножки несут ее по траве, наискосок, поперек следов Мика.

Тень забирается рядом со мной на скамейку, и я ставлю ему под бок горшок с цветами. Он сидит и смотрит на них, словно это самое удивительное, что он когда-либо видел. Бутончики такие яркие, что кажутся цветной пленкой, наложенной на его чернобелую жизнь.