63
Часовня
9 января 1984
Когда мы снова встречаемся с доктором Брэнноном, я его удивляю: открываю рот и произношу:
– Здрасьте.
– Как приятно с тобой по-настоящему познакомиться, – отвечает он и улыбается, как будто ему и правда приятно.
Он откладывает бумаги, бросает белый халат в кресло в углу. Из карманов халата сыплются всякие мелочи.
– Ну что ж, хотелось бы услышать, что, по-твоему, вернуло тебе голос, – говорит доктор, усаживаясь в кресло.
Я вспоминаю вчерашний день. Полил дождь, ледяными полотнами упал на траву. Мы с Томом пошли обратно в больницу, и я поняла, что на нем пальто поверх полосатой пижамы. Он был в ботинках, но шнурки не завязал, так что язычки торчали наружу: Том шел в них, как в тапочках.
Я улыбнулась доктору.
– Может, я вижу свет из норы.
– В смысле, в конце тоннеля?
– Наверное.
– Послушай, Руби. Я думал о тебе, о твоем состоянии. О том, что ты мне показала на тех страницах.
– И? – Я сразу настораживаюсь.
У него такой взгляд, как бывает у врачей, когда они замечают мое пятно, словно у них пальцы чешутся схватиться за него и что-нибудь сделать.
– Я еще почитал кое-что. Может, я и обычный терапевт, но меня всегда интересовал мозг. Скажи, Руби, ты никогда не чувствуешь онемения в конечностях? Как будто они заснули.
Я на минуту задумываюсь.
– Не помню такого.
Но доктор уже встал, он снимает с полки книжку и листает ее.
– Мне попалась одна штука, называется синдром Котара.
– Да?
Моя настороженность только что усилилась в десять раз.
Он садится обратно, кладет перед собой открытую книгу, складывает ладони и подпирает пальцами подбородок.
– Поразительно. Человек думает, что умер. Часто это бывает после какой-то травмы или шока. Иногда конечности кажутся онемевшими и бесполезными…
– Я такого никогда не чувствовала.
– Вот как.
Вид у него расстроенный, но я удерживаюсь от соблазна сказать: да, мне часто кажется, что я умерла, сколько раз такое было – просто чтобы его порадовать. По-моему, если я так сделаю, у меня будут неприятности.
– А твой блокнот? То, что ты мне показывала?
Так это они умерли, хочется мне крикнуть ему в лицо, я же вам говорила. Вместо этого я глубоко вдыхаю и выбираю легкий выход:
– Там просто истории.
– Истории?
– Да, рассказы. Я их сочинила. Моя приемная мать всегда знала, что у меня богатое воображение.
– Вот как.
– Извините.
– Ладно.
Он немножко смущен, это видно. Понимает, что увлекся. Начинает приводить в порядок свой стол, только выглядит это так, словно он не раскладывает вещи по местам, а скорее перекладывает их с места на место без особой цели.
– Наверное, это такой самообман, простите.
Он резко поднимает глаза.
– Очень взрослое слово.
– Да, я всегда любила слова.
Доктор откидывается на спинку кресла и улыбается.
– Ладно, забудем. Ты сегодня лучше выглядишь.
Вчера, когда мы с Томом спрятались от дождя под аркой больничной двери, меня зазнобило от чувства, которое до сих пор не прошло. Нам нужно было куда-то пойти, куда-то, где нам бы никто не помешал. Том приметил больничную часовню, и это было то, что нужно. Кто молится в семь тридцать утра? В часовне не пахло больницей, а только воском и прохладой. Высоко под потолком повисло современное витражное окно, заливавшее все красным светом.
– Это я виновата, что у тебя ожог! – выкрикнула я.
– Ну…
– Я ненавижу себя.
– Не надо. Хочешь знать, как я спасся? Льюис Блэк пришел и вытащил меня. Сегодня первое утро, как я встал. Надышался дыма.
– О господи. – Я закрыла руками глаза. – Как ты себя чувствуешь?
– Сегодня лучше. Про ожог не думай. Он не очень серьезный, так врачи говорят. Будет совсем не видно. Куда ты тогда пошла?
– Не знаю. Сюда, наверное. После пожара все как в тумане. Том, я так виновата. Элизабет, наверное, волнуется. Она меня теперь, должно быть, ненавидит.
– Она приходила на тебя взглянуть, но ты спала, и она тихонечко ушла. Не думаю, что Элизабет может кого-то ненавидеть. Она вернулась и принесла все, чтобы опять осветлить мне волосы. Я, в общем, не хотел, но, по-моему, так ей стало лучше, от ощущения, что она что-то для меня делает. Медсестры чуть с ума не посходили, когда увидели, чем мы заняты.
Я улыбнулась.
– Ты из-за волос так светишься? – спросила я.
И ты прижался лбом к моему лбу, и опять сказал, что мы – одно, что так будет всегда. Что в этой часовне мы вроде как заключили брак, который продлится вечно.
Я перестала следить за тем, что говорит доктор Брэннон.
– Простите? – спрашиваю я.
– Я говорю, у меня есть теория.
– Да? Насчет чего?
– Насчет призраков.
– Да?
– Ну если вдуматься, все дело в поколениях, – он снова воодушевляется. – То есть я не знаю, кем был мой прадед, или мой прапрадед, и с предками-женщинами то же, но, если подумать, они все еще влияют на нас.
Я хмурюсь и спрашиваю:
– Вы о чем?
– Тем, какими они были, тем, как вел себя мой прадед со своим сыном. Это его сформировало и, в свою очередь, сформировало моего отца, а потом и меня. Так что предки по-прежнему действуют, переделывают нас под себя. Хотя мы по большей части понятия не имеем, кем они были. Нет ни теней, ни привидений.
Он снова улыбается мне, ему нравится его теория.
– Настоящие призраки – это просто семья.
– По-моему, я понимаю, о чем ты, Руби.
Его мама в очередной раз появилась у окна, она опять указывает на него и улыбается. Он сам не свой от своей идеи. Его мать едва не лопается от любви к нему, все еще влияя на него.
Он качает головой и снова смотрит на меня, и я вижу, что ему кажется, будто он говорил слишком умно для меня и зря увлекся. Он опять видит перед собой ребенка.
– Так, тебя могут прийти навестить. Твой приемный отец звонил спросить, когда удобнее заехать. Что случилось?
Я в отчаянии склонила голову.
Доктор тянется через стол и берет меня за руку – по-моему, врачам так не полагается, но я ему все равно благодарна.
– Ты не должна встречаться с теми, кого не хочешь видеть, Руби, – мягко говорит он.
