40
Костер
21 декабря 1983

Последний свет озарил вершины холмов. Длинные взбитые облака тянулись над полями, холодное синее небо стояло высоко. Холмы вздыбились узловатыми, застывшими от холода гребнями. Мистер Зеленая Машина высадил нас у задней двери. Опустил окно.

– Я еще приеду на следующей неделе, – сказал он. – Составьте список, что вам нужно.

Я кивнула и пошла за Томом; оба мы были нагружены пакетами из магазина. Земля у меня под ногами была мягкой и пористой от талой воды.

– Эй, – позвал он из машины. – Руби. Подойди на минутку.

Я остановилась и всмотрелась в удаляющуюся спину Тома. Он не слышал, просто, опустив голову, шел к дому. Видно было, что он задумался.

– Что такое? – спросила я, не приближаясь.

– Иди сюда. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Я сделала шаг к машине, в отпечатке моей ноги быстро выступила вода.

– Что?

Он смотрел на меня из открытого окна машины. Линии его лица плотно обрисовывали кости, в глазах стояла арктическая синева.

– Ты вообще знаешь, как меня зовут?

Я пожала плечами:

– Мы вас зовем мистер Зеленая Машина.

Он улыбнулся и опустил глаза:

– Меня зовут Льюис Блэк. Это тебе что-нибудь говорит, Руби? Ты обо мне слышала?

Я отступила назад, и мои пакеты качнулись.

– Нет, а должна? Мне нужно в дом.

Я оглянулась, Том уже почти дошел до двери.

– Никто обо мне не упоминал?

Я начала мерзнуть. Увидела, как Том уронил пакеты на землю, и нахмурилась.

– Нет, а что?

– Ладно.

Он глубоко вздохнул, выглянул в окно и завел двигатель. Мне показалось, я услышала слова «так просто», когда машина тронулась. Потом он уехал, и все стихло, только пели вечерние птицы.

Том плюхнулся на мокрую траву у задней двери. Когда я подошла к нему, он плакал, тяжело всхлипывая и задыхаясь.

– Что с тобой? Смотри, сколько у нас еды. Все меняется к лучшему.

Он покачал головой, и с его подбородка закапали слезы. Том уткнулся лицом в рукав, и мне вдруг показалось, что ему лет восемь.

Я опустилась перед ним на колени. Одной рукой обхватила его ободранную щиколотку. На ощупь она была холодной и худой, ладонь мне кололи вставшие дыбом волоски.

Я оглянулась, не маячит ли где Тень. Не то чтобы он раньше не исчезал, он частенько испарялся в мгновение или так устраивал, что его было едва видно, как пыль. Но он же вернется, он же всегда возвращается? Я вспомнила, как близко видела его в последний раз, каким отчетливым он был. Как меня испугало его алчное жаждущее лицо.

– Слышишь? – спросила я, прислушиваясь.

– Нет, ничего, – тихо отозвался Том.

– Послушай.

К нам тянулась издалека тонкая ниточка звука.

– Это козы, их не подоили, – в нос произнес Том.

Тут я узнала звук: высокое визгливое блеяние, доносившееся из сарая. Оно звучало выше, чем обычно.

Том встал и потер лицо.

– Черт. Почему Элизабет о них не позаботилась? Бросим все у задней двери и пойдем посмотрим. Можешь принести ведра? Я уже волнуюсь, что с Элизабет что-то произошло.

Он с нажимом вытер глаза рукавом.

– Я принесу ведра и позову ее. Иди к козам, они так кричат, как будто им больно.

Я вернулась, звеня ведрами.

– Я звала Элизабет, но она не ответила. Наверное, вышла.

Я задыхалась. Том уже снял пальто и закатал рукава до локтей.

Он вымыл руки над раковиной во дворе.

– Придется помыть им вымя холодной водой. Нет времени ставить чайник, чтобы нагреть.

Теперь, когда у него было дело, ему, казалось, стало лучше.

– Давай все сделаем побыстрее и поищем Элизабет. Ты видела, как я дою, и сама пробовала. Пора все это применить на деле.

Он обмыл розовое раздутое вымя Марки чистой марлей.

– Марка самая большая, – сказал он. – Думаю, ей хуже всех, поэтому начну с нее. Ты можешь подоить Шону.

Я не сразу вспомнила, как именно доят козу – это что-то вроде мышечной памяти. Сосок надо класть на ладонь плашмя и сдавливать, а не тянуть. Вскоре у нас обоих брызгали на дно металлических ведер тонкие ручейки молока. От горячего молока, бившегося о холодную эмаль, поднимались струйки пара, его запах наполнял морозный вечерний воздух. Том управился скорее, чем я; я увидела, как вымя Марки обмякло от дойки. Когда он прервался и отошел попить прямо из-под крана над каменной раковиной, Марка тихонько заблеяла, зовя его обратно, чтобы он закончил. Том уткнулся щекой в ее теплый бок, в видную сквозь жесткую белую шерсть розовую плоть, и наполнил ведро, прежде чем перейти к Бутылке.

Когда вымя Шоны стало на ощупь похоже на пустой воздушный шарик, я села ждать Тома на брикет сена, разминая пальцы. Мышцы для дойки у меня еще не развились, и пальцы болели. Я смотрела на лицо Тома, на его закрытые веки, все еще красные от слез, пока он не сказал:

– Хватит на меня таращиться. Руби, ты меня отвлекаешь.

– Да я не таращусь, – соврала я.

В доме был жуткий беспорядок и грязь. Не знаю, стало ли хуже с тех пор, как мы уехали, или царящий хаос просто бросился мне в глаза после отсутствия. Пронзительный зимний свет заливал все, подчеркивая разгром в доме. Мы поставили ведра с молоком на кухонный стол и накрыли их марлей, чтобы в них не нападали и не утонули мухи.

Том безучастно взглянул на груду грязных тарелок в раковине, на пятна кроличьей крови, въевшиеся в деревянную столешницу, на помойное ведро, из которого вывалился сбоку и встал высокой волной мусор. На плите спереди виднелось длинное засохшее бурое пятно.

– Смотри, – я сняла с плиты сковородку, – Элизабет, наверное, пыталась сделать подливку. Здесь воняет.

– Еще бы. Я себя ночами спрашиваю, снова и снова, как мы вообще со всем этим справимся?

Из камина в гостиной высыпался пепел, словно в дымоход упала птица: персидский каминный коврик покрывали серая пыль и кусочки горелого дерева.

– Элизабет! – Голос Тома отразился от деревянных панелей на стенах возле лестницы. – Элизабет, ты где?

Он обернулся ко мне, и надо мной нависло его бледное лицо.

– Мне даже искать не хочется. Что, если она с собой что-то сделала? Что, если попыталась со всем этим покончить? Не надо было мне вот так оставлять ее одну. Она об этом говорила, до того, как ты к нам пришла, как о решении наших проблем, понимаешь? О том, что мы должны это сделать вместе. Вроде соглашения.

В его голосе послышались истерические нотки.

– Нет. Это глупые бредни, – сказала я с уверенностью, которой не ощущала. – Поищем наверху.

Дом без Элизабет стал каким-то пустым, наши голоса отражались от стен сотней эхо. Рыжий светильник ее волос, ее шуршащие юбки и то, как она клала длинную тонкую руку тебе на плечо, спрашивая: «Как ты, дорогая?» – заполняли пространство сильнее, чем я осознавала. Несмотря на то что снег таял, было все еще холодно, словно на дом опустилось одеяло морозного воздуха.

Я попыталась вспомнить, когда Элизабет не было здесь или хотя бы неподалеку.

– Элизабет! – прокричала я в коридоре второго этажа.

Воздух тут был спертым, электричество горело, хотя стоял белый день. Лампы слегка мерцали. Висевшие на стенах репродукции пейзажей и охотничьих сцен среди полей – на покоробившейся от сырости бумаге, – проплывали мимо нас.

– Элизабет! – теперь заорал Том, неожиданно низким голосом.

За одной из дверей что-то зашуршало, и Том распахнул ее. Занавески были задернуты, отчего в комнате стояла гнетущая тьма, и Том щелкнул выключателем.

Это была одна из спален, которой никто не пользовался. Элизабет говорила, что там течет потолок. Из-за двери на нас обрушился холод. Постель покрывала ткань, похожая на заржавевшее золото. Я представила, что здесь, в темных углах, живут никем не тревожимые жабы. В одном углу лежала груда материи; я не поняла, что это: занавески? покрывала? Теперь комната казалась тихой и пустой. Наверное, мы слышали, как тут возилась мышь или крыса, она спряталась где-то, затаив дыхание, и ждала, пока мы уйдем.

– Нет. Ничего, – сказал Том и выключил свет.

– Погоди, – отозвалась я.

Я кое-что заметила. Тень. Его рука тянулась к чему-то рыжему, и свет заставил его отдернуть ее, словно он обжегся.

– Что?

Свет снова включился и тускло озарил комнату.

Я подошла к груде тряпок.

– Элизабет?

Я потянулась и прикоснулась к прядям рыжих волос. Она шевельнулась, и я увидела ее щеку, опухшую и мокрую от слез.

– Оставьте меня в покое.

Голос у нее был холодный и равнодушный, совсем не как у Элизабет.

– Что ты вообще делаешь в этой жуткой комнате? – спросил Том.

Она подняла голову и высунулась из гнезда. Я увидела сполохи ее зеленого платья, смешавшегося с разорванной гнилой тканью. Элизабет села; в руке она сжимала что-то, словно хотела это раздавить и уничтожить.

– Скажи, что случилось? – спросил Том. – Мы подоили коз. Они блеяли, ждали, когда их подоят, им было больно.

– Ох, нет. Козы. Я к ним не ходила.

Элизабет с трудом распрямилась. Ее зеленые глаза были окаймлены красным.

– С ними все хорошо?

– Все в порядке, – сказала я.

– Не верится, что я про них забыла. Все это чертово письмо.

Она разжала ладонь, и белая бумага распустилась цветком.

– Оно от мамы и папы, Питера и Роз. Уроды…

Том присел рядом с ней на корточки.

– Что пишут?

Она поскребла страницы, расправляя их.

– Отправляются на Шри-Ланку. Там какой-то детский дом, куда они едут волонтерами. Какова ирония.

– Дай посмотреть.

Том сощурился, глядя в письмо из-за ее плеча.

– На год, Том. И смотри, – она подняла скомканную бумажку и тоже ее расправила; это оказался конверт.

Элизабет откинула клапан и потрясла конверт, словно показывала фокус, и из него должно было что-то выпасть.

– Ничего. Чека снова нет. Даже не упоминают про чек.

Ее голос взвился.

– Я больше, твою мать, так не могу. Все гниет и портится. Не могу. Руби, тебе надо вернуться домой, какие бы у тебя ни были родители. Этот корабль тонет. Мы все сдохнем от голода в этой дыре. Это несправедливо, Том.

Ее голос становился все выше и выше.

– Нечестно нас вот так бросать. Они мне сказали, что я справлюсь, но я не могу, это слишком. Не могу. Не могу. Не могу.

Она колотила пятками в пол в такт словам.

– Элизабет, – произнесла я. – Хватит. Все хорошо. Внизу есть еда. Полно еды.

Утром мы принялись за уборку.

Том раз за разом наливал полную раковину кипятка и мыл посуду – он пять раз наполнял большую каменную раковину, пока я подметала мусор, вывалившийся из ведра.

Где Криспин, хотелось спросить мне, он никогда ничего не делает по хозяйству, но я сдержалась. Не хотела портить хорошее настроение, расходившееся по дому. Я свернула золотую ткань в кроличьей крови и сунула ее в мусорный мешок к пустым консервным банкам и упаковкам; эту кровь было не отстирать.

Я показала Элизабет хлопушки и мишуру, лежавшие в пакетах рядом с едой, а Том задрал брючину, и Элизабет смеялась и хлопала в ладоши, глядя на носки в зеленую и красную полоску, которые он ей показывал.

– Такие теплые и удобные, – сказал он.

– Смотри, мы еще вот что купили. Увидели, что на них скидка. – Том вытащил упаковку бенгальских огней. – Мы забыли про ночь Гая Фокса, и я решил, что можно устроить ее сегодня.

Он махал бенгальскими огнями в воздухе, словно они уже горели.

Когда в тот вечер ожил и затрещал костер, на душе у меня не было ничего, кроме мира. Том весь день, до темноты, усердно трудился, складывая костер из упавших веток, среди которых затесался непарный обеденный стул. «У нас их все равно слишком много, сказал Том. Кому на фиг нужны двадцать три обеденных стула, на один-то дом?»

Сгустилась тьма, и я смотрела на лица Тома и Элизабет при свете костра. Может, они мне и не были родными по крови, но были кем-то вроде того. Тут было нечто важнее крови, если такое вообще возможно. Я любила их обоих, и это чувство заставляло меня дрожать в шубе, но то была хорошая дрожь, радостная. Все было как надо. Мы ели отдающие дымом сосиски, положив их между кусками хлеба, ели прямо руками, и нам на запястья капал кетчуп.

– Поберегись.

В круг света вошел Криспин. Наверное, его, как мотылька, притягивал костер, горевший в темноте.

– Привет, Криспин.

Я знала, что голос у меня тусклый, я на самом деле не хотела, чтобы он сидел с нами, отпуская свои ехидные замечания. Он бы все испортил.

Казалось, у него задумчивое настроение. Он опустился у костра на корточки и стал вглядываться в огонь, и вскоре мы все умолкли. Я смотрела на Криспина: его серебристые глаза сейчас были похожи на ртуть. Понемногу он перестал двигаться, застыл на корточках по другую сторону костра от меня.

– Почему он не шевелится? – спросила я в конце концов. – Он вообще не шевелится, – повторила я, и по моей спине, как ледяной дождь, заструился страх.

– Он не знает, – прошептал Том, стоявший рядом со мной.

– Чего не знает?

– Руби… пожалуйста. Мы не хотим ему говорить, – взмолилась Элизабет. – Потом я тебе все расскажу, когда он уйдет. Прошу, не сейчас. Не нужно.

Конечно, конечно. Тут я все поняла. Как он исчезал сразу на много дней. И как мне приходилось все за него таскать и доставать. Он хотел, чтобы я действовала за него в этом мире, потому что еще не был готов его покинуть. Как женщина в машине. Как Тень. Он не принадлежал этому миру, уже нет, с тех самых пор, как я впервые его увидела! Почему я не знала? Почему не могла понять?

Я взвилась.

– Так вот зачем я вам была нужна. Он умер, так?

Элизабет и Том встали. Том протянул ко мне руки, выставив ладони.

– Честное слово, все было не так. Тише, пожалуйста, успокойся, – сказала Элизабет.

– Нет, не буду я по вашей указке затыкаться! – заорала я. – Он умер, его нет, и вам только поэтому нужно было, чтобы я тут жила.

Я сбросила шубу, она упала одной стороной в огонь, а я рванулась в темноту, словно один из кроликов Криспина, сбежавший из собственной шкурки.