Маркус сидел за длинным столом в одном из пунктов «Каритас». На стенах висели распятия и плакаты со Словом Божьим. Резкий запах бульона и зажарки плыл по трапезной. В этот час утра бездомные завсегдатаи пункта уже ушли, и на кухне начали готовить обед. Очередь на завтрак, как правило, выстраивалась с пяти часов. К семи бродяги возвращались на улицу; только если шел дождь или было холодно, иные немного задерживались. Маркус знал, что многие из них – разумеется, не большинство – были уже не в состоянии жить взаперти и отказывались размещаться где бы то ни было, в палатке ли, в спальне, даже на одну ночь. В большей степени это касалось тех, кто провел долгое время в тюрьме или в психиатрической лечебнице. Временное лишение свободы выбило у них почву из-под ног. И теперь эти люди не знали, откуда они взялись и где их дом.

Дон Микеле Фуэнте встречал их сердечной улыбкой, оделяя горячей едой и человеческим теплом. Маркус наблюдал, как он отдает распоряжения сотрудникам, стараясь, чтобы все было подготовлено к следующему нашествию отчаявшихся, которые безмолвно вторгнутся в трапезную через несколько часов. В сравнении с этим священником, с той миссией, какую он для себя избрал, Маркус чувствовал свою несостоятельность. Многое исчезло из его памяти, но также и из его сердца.

Покончив с делами, дон Микеле уселся напротив него:

– Отец Клементе предупредил меня, что вы придете, но сказал только, что вы тоже священник и что я не должен спрашивать вашего имени.

– Если вы ничего не имеете против.

– Я ничего не имею против, – подтвердил святой отец. Он был полноват, с пухлыми, постоянно красными щеками; его сутана была усыпана крошками и покрыта масляными пятнами. Лет пятидесяти, растрепанный, с маленькими руками. Круглые очочки в черной оправе, пластмассовые наручные часы, на которые он без конца смотрел; разношенные кроссовки «найк».

– Три года назад вы приняли исповедь, – сказал Маркус. Это не прозвучало как вопрос.

– Ну, с тех пор я успел выслушать много других.

– Однако ту вы должны были запомнить. Не каждый день доводится выслушать человека, стремящегося к самоубийству.

Дон Микеле, казалось, не удивился, но с его лица исчезло выражение сердечности.

– Как велят правила, я записал слова кающегося и передал их пенитенциариям. Отпустить грех я не смог, преступление, о котором поведали мне, было ужасным.

– Я прочел отчет, но хотел бы все услышать от вас.

– Зачем? – Вопрос походил скорее на мольбу, священнику явно не хотелось возвращаться к минувшему.

– Для меня было бы важно восстановить первоначальное впечатление. Мне нужно уловить каждый нюанс беседы.

Это вроде бы убедило дона Микеле.

– Было одиннадцать вечера, мы уже закрывались. Помню, я заметил, как этот человек стоит на противоположной стороне улицы. Он торчал там весь вечер, и в конце концов я понял, что он набирается смелости, чтобы войти. Когда последний посетитель вышел из трапезной, он наконец решился. Направился прямо ко мне и попросил его исповедовать. Я не видел его никогда прежде. На нем были толстое пальто и шляпа, он так и не снял ни то ни другое, как будто торопился уйти. И наша беседа проходила второпях. Он не искал ни утешения, ни понимания, просто хотел облегчить душу.

– Что в точности он сказал?

Священник поскреб седую бороду, неухоженную и клочковатую.

– Я сразу понял, что он близок к какой-то крайности. В его жестах, в голосе было столько страдания, что я уверился в серьезности его намерений. Он знал: за то, что он собирается содеять, нет прощения, но пришел не затем, чтобы ему отпустили грех, которого он еще не совершил. – Священник помолчал. – Он просил прощения не за ту жизнь, с которой собирался покончить, а за ту, которую уже отнял.

Дон Микеле Фуэнте был священником, который трудился в миру, постоянно соприкасаясь со всей мирской грязью. Но Маркус не осуждал его за эти колебания: ведь он и в самом деле выслушал исповедь в смертном грехе.

– Кого он убил и почему?

Священник снял очки, протер их полой сутаны.

– Он мне не сказал. Когда я спросил, он ответил уклончиво. Объясняя свою сдержанность, добавил, что лучше мне этого не знать, иначе и мне будет грозить опасность. Он только хотел, чтобы ему отпустили грех. Когда я сообщил, что такую тяжкую вину не может разрешить простой священник, он огорчился. Поблагодарил меня и вышел, не сказав больше ни слова.

Скудные, расплывчатые данные, без каких-либо конкретных указаний, – вот все, чем располагал Маркус. В архиве пенитенциариев исповеди убийц хранились в особом секторе. Когда Маркус впервые пришел туда, Клементе дал ему один-единственный совет: «Не забывай: то, что ты будешь читать, – не уголовные дела, занесенные в базу данных полиции. Те данные объективны, и эта объективность представляет собой нечто вроде защитного барьера. Но в нашем случае взгляд на события субъективен, ведь рассказ всегда ведется от лица убийцы. Может случиться так, что ты поставишь себя на его место. Не позволяй злу обмануть тебя, помни, что это – иллюзия. Ты подвергаешься опасности». Когда Маркус читал такие признания, его поражали подробности. В таких рассказах что-то всегда выбивалось из контекста. Убийца, например, припоминал красные туфли жертвы, и священник старательно записывал это. Это не имело значения и никак не повлияло бы на приговор. Но в перечислении кровавых ужасов как будто бы открывался путь к бегству, запасной выход. Красные туфли: цветной штрих на миг прерывал повествование, позволял читающему перевести дух. В рассказе дона Микеле не хватало такой детали. И Маркус заподозрил, что он записал не все.

– Вы знаете, кто этот грешник, правда?

Священник слишком долго колебался; стало ясно, что это и в самом деле так.

– Я узнал, кто он такой, через несколько дней из газет.

– Но, записывая исповедь, вы не поставили имя.

– Я советовался с епископом, тот посоветовал мне не указывать личность грешника.

– Почему?

– Потому что все считали его хорошим человеком, – отвечал дон Микеле без обиняков. – Он построил большую больницу в Анголе, африканской стране, одной из самых бедных в мире. Епископ убедил меня в том, что вовсе не обязательно чернить память великого подвижника, пусть лучше люди следуют его примеру. Ведь судить его будет уже не наш суд.

– Как его звали? – настаивал Маркус.

Священник вздохнул:

– Альберто Канестрари.

Маркус чувствовал, что это не все, но не хотел слишком давить на святого отца. Просто молча смотрел на него, дожидаясь, пока тот заговорит сам.

– Было еще кое-что, – робко добавил дон Микеле. – В газетах писали, будто он умер естественной смертью.

Альберто Канестрари был не только хирургом с мировой славой, светочем медицинской науки и новатором в своей профессии. Прежде всего, он был филантропом.

Такой образ складывался из почетных грамот, какими были увешаны стены его кабинета на улице Лудовизи. А также из помещенных в рамку газетных вырезок, где описывались многочисленные открытия, которые позволили усовершенствовать технику хирургии, и восхвалялась душевная щедрость, с какой он употреблял свои дарования на благо стран третьего мира.

Его величайшим свершением была постройка большого госпиталя в Анголе, где сам он часто оперировал.

Те же газеты, которые воздавали ему хвалу, сообщили впоследствии новость о его скоропостижной смерти по естественным причинам.

Маркус вошел в помещение, которое было когда-то амбулаторией Канестрари, расположенное на четвертом этаже роскошного здания, в двух шагах от улицы Венето, и рассматривал теперь эти реликвии, вглядываясь в лицо пятидесятилетнего врача, улыбавшееся с официальных фотографий, где он был заснят с различными важными персонами, но также и с пациентами – теми, кто был ему обязан здоровьем, а в некоторых случаях и жизнью. Вся его большая семья. Посвятив себя всецело профессии, хирург так и не женился.

Если бы можно было судить о человеке по цветистым эпитетам, рассыпанным по стене, Маркус, не колеблясь, определил бы его как доброго христианина. Но то мог быть всего лишь фасад: опыт научил Маркуса проявлять осторожность в оценках. Особенно если иметь в виду слова, которые хирург произнес за несколько дней до смерти во время своей последней исповеди.

Для всего мира Альберто Канестрари не совершал самоубийства.

Маркусу было трудно вообразить, что за провозглашенным намерением покончить с жизнью и в самом деле последовала, с ошеломительной пунктуальностью, смерть по естественным причинам. Тут что-то не так, сказал он себе.

Амбулатория состояла из просторного зала ожидания, приемной, где пациентов сортировали, комнаты с большим письменным столом красного дерева, вокруг – многочисленные книги по медицине, многие переплетены. За раздвижной дверью скрывался маленький смотровой кабинет с кушеткой, медицинским оборудованием и шкафчиком для лекарств. Но Маркус остановился в кабинете Канестрари. Диваны там были обиты кожей, как и вращающееся кресло, в котором – опять же согласно сообщениям СМИ – хирурга обнаружили мертвым.

Зачем я здесь? – спросил себя Маркус.

Если этот человек и вправду кого-то убил, вопрос уже исчерпан. Маркусу не о чем беспокоиться. Убийца мертв, и на этот раз таинственный пенитенциарий не сможет подвигнуть кого-то на месть. Но раз его привели сюда, значит истина не может быть настолько элементарной.

Всему свое время, одернул себя Маркус. Вначале нужно проверить все факты и разобраться с первой аномалией: самоубийством.

Канестрари не имел ни жены, ни детей, после его кончины началась свара за наследство между племянниками. Поэтому амбулатория, предмет судебного разбирательства, оставалась нетронутой на протяжении последних трех лет. Окна были закрыты, на всем лежал толстый слой пыли. Та же пыль витала сверкающей дымкой в тонких лучах, что просачивались сквозь ставни. Хотя время и сберегло эту комнату с присущим ему безразличием, она ничем не напоминала место преступления. Маркус подумал чуть ли не с сожалением о преимуществах насильственной смерти, столь богатой следами, на которые может опереться дедукция. Посреди хаоса, учиненного злом, легче обнаружить нужную ему аномалию. А вот в ложном спокойствии этого места найти ее куда сложнее. В этот раз на вызов нужно было ответить решительной сменой образа действия. Он должен отождествить себя с Альберто Канестрари.

Что для меня важнее всего? – спросил он. Меня увлекает слава, но это не самое главное: к сожалению, нельзя добиться популярности, спасая жизни и занимаясь благотворительностью. Тогда профессия. Мой талант для других важнее, чем для меня, поэтому главное – не в нем.

Решение пришло само собой, пока Маркус все еще разглядывал стену с фотографиями, восхвалявшими Канестрари. Мое имя, вот что на самом деле важно. Репутация – вот самое ценное мое достояние.

По моему глубокому убеждению, я – хороший человек.

Маркус сел в кресло Канестрари. Оперся подбородком о скрещенные руки и задал себе единственный, самый главный вопрос.

Как мне покончить с собой, чтобы все поверили, будто я умер естественной смертью?

Больше всего хирург боялся скандала. Ему была невыносима мысль, что он оставит о себе дурную память. Поэтому он должен был найти способ. Маркус был уверен, что ответ где-то рядом.

– Только руку протяни, – произнес он. И развернул кресло к книжным полкам за своей спиной.

Симулировать естественную смерть не было проблемой для того, кто глубоко постиг все тайны жизни. Конечно, то был самый простой, не вызывающий подозрений способ. Никто не станет расследовать, никто не станет углубляться, ведь речь идет о кончине честнейшего человека.

Маркус встал, пробежался взглядом по корешкам книг, выстроившихся на полке. Через какое-то время нашел то, что нужно. Вытащил том.

Справочник по отравляющим веществам, как присутствующим в природе, так и искусственного происхождения.

Принялся листать книгу. В ней были перечислены эссенции и токсины, минеральные и растительные кислоты, едкие щелочи. Он переходил от мышьяка к сурьме, от белладонны к нитробензолу, фенацетину и хлороформу. В каждом случае уяснял для себя смертельную дозу, способ применения, побочные эффекты. И наконец перед его глазами предстало нечто похожее на ответ.

Сукцинилхолин.

Речь шла о мышечном релаксанте, применяемом при анестезии. Канестрари, хирургу, он, конечно, был хорошо известен. В справочнике препарат определялся как некий синтетический аналог кураре, с его помощью можно парализовать пациента на все время операции, то есть избежать опасности спазмов или непроизвольных движений.

Изучив свойства этого вещества, Маркус пришел к выводу, что Канестрари должно было хватить одного миллиграмма, чтобы парализовать дыхательные пути. Несколько минут, и он задохнется. Это целая вечность, и это мучительная смерть, не лучший способ умереть, но весьма эффективный, ведь паралич всех мускулов тела сделает процесс необратимым. Если вколоть препарат, уже не будет времени, чтобы передумать.

Но хирург выбрал этот препарат и по другой причине.

Вот что поразило Маркуса: главное свойство сукцинилхолина состоит в том, что никакой токсикологический анализ не в состоянии определить его наличие, поскольку он состоит из янтарной кислоты и холина: оба вещества всегда присутствуют в человеческом организме. Смерть припишут внезапному приступу какой-то болезни. И ни один судебный медик не станет искать крошечный след от укола, например между пальцами ног.

Его доброе имя останется незапятнанным.

Да… а шприц? Если бы кто-нибудь нашел его рядом с телом, прощай симуляция естественной смерти. Эта деталь не укладывалась в общую картину.

Маркус задумался. До того как прийти сюда, дожидаясь, пока Клементе принесет досье, он прочел в Интернете, что тело хирурга обнаружила медсестра на следующее утро, когда, согласно расписанию, должна была открыться амбулатория. Возможно, она и избавилась от сулящего неприятности доказательства того, что смерть не была естественной.

Слишком много допущений, сказал себе Маркус: она могла и не делать этого. И все же Канестрари был уверен, что шприц уберут. Каким образом?

Маркус оглядел место, где знаменитый врач решил расстаться с жизнью. Амбулатория была центром его вселенной. Но не по этой причине медик избрал ее. Он был уверен, что кто-то завершит задуманное. Кто-то, заинтересованный в том, чтобы шприц исчез.

Врач покончил с собой здесь, потому что знал, что за ним наблюдают.

Маркус вскочил с места. Оглядел комнату. Где же их разместили? Среди электрооборудования: очевидный ответ.

Выключатель на стене. Подойдя ближе, Маркус заметил крошечное отверстие в пластине. Поддел ее ножом для разрезания бумаги, который лежал на столе. Ослабил болты, потом буквально отодрал ее от стены.

Хватило взгляда, чтобы распознать кабель передатчика, переплетенный с электрическими проводами.

Кто бы ни спрятал здесь микрокамеру, он был не дурак.

Но если кто-то следил за тем, что происходит в кабинете, когда Канестрари совершал самоубийство, почему по прошествии трех лет аппарат так и не убрали? Маркус вдруг осознал, какой опасности подвергается. В данный момент его присутствие в амбулатории уже отмечено.

Мне предоставили свободу действий, чтобы узнать, кто я такой. Но сейчас уже идут сюда.

Нужно быстро уходить. Он поспешно двинулся к выходу, но тут из коридора донесся шум. Маркус прислушался, чуть высунулся из-за двери и увидел какого-то бесноватого типа в пиджаке и при галстуке: ему, эдакой туше, было затруднительно передвигаться без шума. Маркус отошел от двери, прежде чем толстяк увидел его. Бежать некуда. Единственный путь к отступлению занят человеком-горой.

Маркус огляделся и заметил раздвижную дверь, которая вела в смотровую. Можно спрятаться здесь. Если великан войдет в кабинет, у Маркуса будет больше простора для маневра: он проворнее, достаточно просто увернуться от захвата и убежать.

Толстяк застыл на пороге, взглядом выискивая чужака. Голова медленно поворачивалась на массивной шее. Крохотные глазки вглядывались в полумрак, ничего не видя. Потом он заметил раздвижную дверь в соседнюю комнату. Подошел туда, сунул толстые пальцы в проем. С громким щелчком дернул дверь и ворвался в смотровую. Но не успел громила убедиться, что там пусто, как дверь позади него стремительно закрылась.

Маркус поздравил себя с тем, что в последний момент изменил план. Он спрятался под столом Канестрари и, как только толстяк попал в ловушку, выскочил оттуда, чтобы запереть его в смотровой. Но, все еще радуясь собственной хитрости, обнаружил, что ключ не поворачивается в замке. Раздвижная дверь затряслась под ударами тяжелых кулаков. Маркус отскочил и бросился бежать. Оказавшись в коридоре, услышал топот: бесноватый освободился и догонял его. Маркус добежал до площадки, захлопнув за собой дверь, чтобы хоть немного задержать преследователя. Но это мало помогло. Он побежал было по главной лестнице, как вдруг предположил, что у толстяка, пыхтящего за его спиной, наверняка есть сообщник, который, скорее всего, следит за парадным входом. Краем глаза Маркус заметил запасной выход и свернул туда. Лестница здесь оказалась у́же, ступеньки ниже, ему пришлось перепрыгивать через две или три, чтобы сохранить преимущество. Но бесноватый оказался куда проворнее, чем рассчитывал Маркус, и почти догонял его. Три этажа, которые отделяли его от улицы, казалось, множились на глазах. За последней дверью – спасение. Но, распахнув ее, Маркус очутился не на улице, а на подземной парковке. Там было пусто. В глубине просторного помещения Маркус разглядел лифт, дверцы которого открывались. Когда они открылись до конца, ему явился не новый путь к спасению, а второй тип в пиджаке и при галстуке, который его узнал и кинулся наперерез. Теперь, когда двое преследуют его по пятам, Маркусу не уйти. Не хватало дыхания, он боялся, что вот-вот совсем выбьется из сил. Свернул на съезд для машин, побежал наверх, не обращая внимания на автомобили, едущие навстречу. Пару раз его едва не сбили, загудели клаксоны. Когда он выбрался на поверхность, те двое почти догнали его. Но застыли на месте.

Перед ними возникла человеческая преграда: шеренга китайских туристов.

Маркус воспользовался этим, чтобы замести следы. И теперь, сгибаясь от усталости, тяжело переводя дыхание, наблюдал из-за угла, как его преследователи озираются в замешательстве.

Кто были эти двое? Кто их послал? Замешан ли кто-то еще в смерти Альберто Канестрари?