Плюшки из Резерва Главного Командования. Подземная Москва
Ехали долго. Я перестал ориентироваться, так как всю дорогу провёл в полудрёме. Боясь уснуть крепко – вдруг будущее приснится, а там что-то совсем тоскливо.
Потом мы спешились, сгрузились, полуторка ушла. Оказались мы у настоящего железобетонного форта, недобро смотрящего на нас бойницами. Форт бдительно охранял вход в подземную часть Московского метрополитена. Вышедший начкар в форме пограничника недолго пообщался с Саньком, мы прошли внутрь, но не через железнодорожные пути, а через стальную калитку в форт. Там сдали оружие, расписались в журнале, получили расписку. Санёк оставил нас в подземной казарме форта, сам ушёл звонить. Вернулся он нескоро. Мы успели искупаться, постирать одежду, поужинать. Начгар был предусмотрителен, но ненавязчив. Нам выдали не новое, но чистое исподнее, своё мы сдали взамен. Расположились на железных трёхъярусных койках, скрипящих пружинной сеткой. Расслабило, аж затащились! Один Прохор не расслаблялся – занялся нашим врачеванием. Лечил он больно. Жгло и корёжило. Зато потом лафа!
– Рота, подъём! – заорал Степанов, заходя.
Я, вскакивая, приложился о железный уголок второго яруса головой, обложил его матюками. Сразу надулась шишка. А если бы не Прохор? Ходил бы как с рогом? А Прохор просто подул, погладил – шишки как не бывало.
– Чё ты орёшь? Тебе дверью прищемило? – накинулся я на Степанова.
– С вещами на выход!
– Что ты скалишься? Оставь свои шуточки. Толком объясни.
– Мы с тобой едем в управление. Ребята тут нас подождут. Надеюсь, в этой гостинице приемлемый уровень обслуживания?
– Юморист доморощенный. Пошли. Подожди, прямо так идти? У меня и форма не просохла. И штопать надо.
– Заскочим в военторг, новое купим.
– Тут военторг есть?
– Тут всё есть. Тут город целый. Говорю же тебе – подземная Москва.
– В военторге деньги нужны. Трофейный пистолет они не возьмут.
– Ты когда последний раз денежное довольствие получал?
– Довольствие? Как в наш батальон в сентябре попал, ни разу.
– Вот и получишь. И бойцы твои получат. Может, тоже захотят отовариться. Тут и МетроГУМ есть. Но если подождёте, то в части получите новую форму, а эту спишем.
Услышанное изрядно подняло всем настроение. Шумной толпой пошли подземными переходами и техническими, слабо освещёнными галереями. Шли долго, пропуская спешащих военных. Наконец, вышли на какую-то станцию. Я не москвич, в московском метро был всего дважды, оба раза такой отупевший от усталости, что не запомнил вида станций. Эту тоже не узнал. Степанов сверился со схемой, нарисованной краской на стене, что-то подсчитал в уме, задумался.
Подошёл поезд. Сели. Вернее, втиснулись. Ехали, пересаживались. Наконец приехали. Опять пошли по подземным кишкам. На меня опять навалилось отупение апатии, как всегда в Москве. Поэтому я и не любил этого города. Он вытягивал из меня все соки.
Пришли в какую-то контору. Или штаб. Все бегают с бумагами в руках. Мы тоже походили толпой баранов от двери к двери вслед за Степановым. И так часа четыре. Он заходил за дверь, мы ждали. Он выходил злой, шли к следующей двери.
Потом мы зашли вместе. Какая-то страшненькая девушка спрашивала наши фамилии и выдавала нам комплект документов. Красноармейские книжки, аттестаты, ещё какие-то бумаги. Много расписывались. Потом потопали к кассе. Когда дошла моя очередь, я охренел. А когда вспомнил стоимость местных денег, охренел ещё больше. Я оказался богачом.
– А что это так много?
Мой вопрос изрядно повеселил всех. Особенно кассира, типичного очкастого еврея. Он хоть и был в форме, но на руках какие-то тряпочные нарукавники. Я такие только в кино видел, в котором показывали евреев-бухгалтеров.
– Давайте сюда, молодой человек, ваш аттестат.
– Зрелости?
– Шутник? Вот этот, – он выдернул из моей стопки аттестат. Стал читать: – Так, жалованье старшины, боевые надбавки, премия за подбитые танки и самолёт. Что же вы удивляетесь? Вы – герой. А Родина хорошо оплачивает геройство. Вот ещё премия, за награду.
– Какую награду?
– Вам должно быть виднее.
– Он пока не знает, – вмешался Степанов, – тебя орденом Красной Звезды наградили. За вывод из окружения сводного батальона. Но придержали за твою корявость. А штрафников лишают наград по определению. Где-то тебя ждёт твой орден. Поздравляю, кстати.
Ребята тоже были рады за меня. Я и сам был рад. Приятно быть орденоносцем. Приятно.
– А меня за оборону, за осенние бои… Вот.
Он распахнул полушубок. На груди горел орден Красного Знамени. Круто!
– Это не всё. За твои песенки тебе тоже деньги положены. Но это не здесь.
Как оказалось позже, песни, что я пел в этом времени, многие запоминали, записывали, слали в Москву. Указывали автором старшину Кузьмина. А в СССР было авторское право. Было, хотите верьте, хотите нет. И на моё имя набежал нехилый процент. Только песни-то были не мои. И взять эти деньги я не мог. И не брал. Нечестно это будет. Я их Родине отдал. Но это было позже.
А сейчас довольный, как сытый медведь, орденоносец Кузьмин, обладатель внушительной суммы денег, топал вслед за Степановым в военторг. А оттуда вышел одетым с иголочки, но практически таким же безденежным, каким был и вчера. Зато затоварился! Оказывается, главный военторг, даже несмотря на полуосадное положение столицы, мечта хомячника. Описание моих приобретений было бы приятным только мне, длинным и утомительным. Поэтому закинул объёмный рюкзак за плечи и потопал вслед за Степановым.
Ребят, тоже прибарахлившихся, он хотел отправить назад, но оказалось, что никто, кроме него, не помнит обратной дороги. И как объясняться с неизбежными патрулями? Это пока подполковник с нами, они нас не тормозят. А без Степанова быстро запрут «до выяснения». Так, толпой, и потопали, потом поехали, потом опять потопали в загадочное «управление».
Судя по свежеприобретённым часам, уже была глубокая ночь. Но подземная Москва не спала. Этим она была похожа на Москву моего времени. От усталости забывшись, стал напевать: «Москоу нева слип…»
– Что?
– Москва никогда не спит.
– Это по-немецки?
– По-ненецки. Откуда я знаю! Я не знаю немецкого.
– А что ты тогда говорил тому часовому у танка?
В том самом «управлении» нам сказали: «Ждите». Стояли в закутке у трёх дверей, под лампой, и ждали. Степанов с интересом прислушивался. Что, мент, след учуял? У меня тут персональный легавый соглядатай кошачьей наружности имеется. Кельш даже не стал его забирать.
– Я ему не говорил, а пел.
Я спел всё, что знал из «Рамштайна». Степанов рассмеялся:
– Это бессмыслица. Как он воспринял?
– Не смеялся. Но очень удивился. Подпустил меня на расстояние рукопашного боя.
– Элемент неожиданности. Ты в своём стиле. И языка правда не знаешь. И тот, кто это написал, наверное, не знает. «Ты – меня. Ты меня спросил. А я не ответил». Бред.
– Это такой перевод? Бред. Как он меня не пристрелил? Блин, надо фрицевский учить. Что-то частенько приходится с ними общаться.
– А это на каком ты пел? Ведь ты перевёл, – с невинной мордой спросил Кот.
– Это он по-английски. Ты не знал, что он гризли?
– Кого грызли?
– Гризли – американский медведь.
– Так ты американец? – удивились мои «штрафники». Степанов ржёт.
– Ага. Афроамериканец. Негр, гля! Вы что, ежанулись? Какой я, на хрен, американец? Так, слышал несколько слов. Некоторые даже знаю как по-нашему. Степанов, ты переведёшь?
Я спел, сколько помнил, «Битлз» «Елоу сабмарин».
– Очередной бред. Жёлтая подводная лодка? А на фига подлодку в жёлтый цвет красить?
– Тс-с-с! Это секретная американская разработка. Снижает заметность подлодки в арктических водах.
У них были такие сосредоточенные морды, что я не выдержал, заржал. За мной остальные. Открылись сразу две двери, на нас зашикали.
– Кузьмин, ты как матрёшка. Вот, казалось, знаю тебя как облупленного, а ты опять что-то новенькое преподнесешь!
– Да, вот такой я загадочный! – ответил я. Стало сразу невесело. Так меня называла жена. Любимая. Тоска сжала сердце. Твою-то матом! Стало так грустно, что я запел «Естедей».
Слушали молча. Потом тихо затянул:
Здесь травы не растут,
Здесь птицы не поют,
И только мы плечом к плечу
Врастаем в землю тут…
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Нас ждёт огонь смертельный,
И всё ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный
Чекистский наш ударный батальон!
Чекистский наш ударный батальон!
Едва огонь погас, звучит другой приказ,
И почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас.
Взлетает красная ракета, бьёт пулемёт неутомим.
Так значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим,
Но нынче нам нужна победа
Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Степанов прослезился, схватил меня, обнял:
– Это же про нас ты написал! Про нас!
– Конечно, про нас. Про всех нас.
Тут я увидел, что все три двери открыты, торчат головы.
– Ещё!
От героев былых времён
Не осталось порой имён.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй и травой.
Только грозная доблесть их
Поселилась в сердцах живых,
Этот вечный огонь,
Нам завещанный одним,
Мы в груди храним!
Моя спина сама выпрямилась, грудь поднялась, будто этот завещанный огонь распирает её, голос окреп, гудел эхом в подземелье:
Погляди на моих бойцов,
Целый свет помнит их в лицо.
Вот застыл батальон в строю,
Снова старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти,
Трудный путь им пришлось пройти,
Это те, кто в штыки,
Поднимался как один!
Кто возьмёт Берлин!
Бойцы тоже повытянулись, как на параде, глаза смотрят в никуда, блестят слезами.
Нет в России семьи такой,
Где не памятен свой герой,
И глаза молодых солдат
С фотографий увядших глядят.
Этот взгляд, словно высший суд,
Для ребят, что сейчас растут,
И мальчишкам нельзя
Ни солгать, ни обмануть,
Ни с пути свернуть!
Эффект песни был подобен взрыву свето-шумовой гранаты – тишина, никто никого не видит, все смотрят в никуда.
Зато ожидание закончилось. Мы стали желанны сразу во всех кабинетах. Ребята так и остались в коридоре, Степанов пошёл по одним инстанциям, я по другим.
