Руины столицы (1942 г.) Батальоны просят огня
Ничего бы у нас не вышло, если бы не старлей Федя – корректировщик. Он наводил огонь дивизионной артиллерии. Что нас сильно выручало. Оказалось, что следующие сутки все пушки дивизии работали только на нас.
К рассвету стал подводить итоги: захвачен плацдарм полкилометра в ширину и двести метров в глубину. Три здания и руины ещё десятка. Несколько хороших подвалов. Уничтожено больше сотни солдат противника, захвачено много оружия, боеприпасов. Отдал приказ закрепиться. О чём и сообщил «Оке» – комдиву.
– Держись, Медведь, – прошипела трубка, – сейчас они тебя выдавливать будут.
Это понятно. А народу у меня осталось – кот наплакал. Кстати, где он?
Создать сплошной линии обороны не получится, создали очаги сопротивления – группа человек в пять-семь с пулемётом занимает удобную для обороны позицию. В пределах огневого контакта – следующее гнездо. Позади них ещё одно.
В захваченных зданиях разместил гарнизоны, тут же начавшие баррикадироваться.
До рассвета под обстрелом отправили на тот берег раненых, подвезли боеприпасов и сухпая. Нам передали два ПТР с патронами. У меня нашлись и спецы, попавшие в «шурочку» из бронебойщиков.
Лихорадочно закреплялись. НП себе я оборудовал в самом близком к реке здании, с разрушенным бомбой правым крылом. Тут был мощный подвал. В нем организовали склад, перевязочную и «последний рубеж обороны». Здесь же моя группа: промокший насквозь Кот, Иван, Брасень с двумя своими братками, Прохор, связисты и наводчик-корректировщик. В резерве десяток бойцов с двумя трофейными пулемётами. Это моя группа оперативного реагирования.
В правом здании, по версии корректировщика, «путейский» гарнизон в четырнадцать человек при четырёх пулемётах под командованием сорокалетнего бывшего бригадира-железнодорожника. Как он удивился, когда я спросил, сколько лет он в пути:
– Откуда знаешь?
– Походка. Ты лет пятнадцать щебень и шпалы топтал.
– Двадцать пять. Бригадир пути. С началом войны призвался на восстановительный поезд, попал в окружение, в плен, бежал, вышел к своим – теперь здесь.
У меня он стал взводным. Теперь руководил обороной правого дома.
В левом – восемнадцать человек при пяти пулемётах: два «максима», два ДП и один МГ. Во главе – бывший ротный старшина Школьник, за пьянку и рукоприкладство к собственному ездовому угодивший ко мне. У меня он тоже взводный. Третий взвод, самый крупный – почти пятьдесят человек, раскидан по всему плацдарму. Командует бывший старший сержант, после гибели ротного давший пулемётной роте приказ на отход. Людей спас, сам здесь. А не надо было пулемёты и миномёт бросать! Вывел бы – глазки бы и прикрыли, что без приказа – приказ просто не дошёл. А за потерю пулемётов спрашивают всегда строго. Где их брать-то новые? Тульский оружейный завод больше не выпускает оружие. Обустраивается где-нибудь в Ижевске. Когда он даст стране вал? К осени?
– В укрытие! – заорал я и сам сбежал в подвал. Мины стали рваться на нашем плацдарме, дивизионные пушки ударили по позициям миномётных батарей, по дивизионным – немецкие пушки, по ним – наша корпусная артиллерия, а к огневым корпусных пушек вылетели «лапотники». Земля заходила ходуном от сотрясений мощных взрывов.
– Они нас с землёй перемешают! – закричал один из подручных Брасеня, но тут же от мощного удара в ухо отлетел к стене.
– Будь мужиком, сдохни достойно, – рявкнул ему бледный Брасень, растирая отбитый кулак.
Самое для меня противное на войне – обстрелы и бомбёжки. Сидишь, трясёшься и гадаешь – твой, не твой. Хуже нет. И ничего сделать не можешь. Это надо пережить. А время при этом так медленно тянется!
Кажется, стихает. Побрёл к выходу.
– К бою!
Немцы полезли сразу со всех сторон. Нас поддерживали огнём с восточного берега, иначе бы не удержались – немцы, как тараканы, кишели в развалинах, упорно лезли на нас. Их поддерживали две самоходки. Эрзацы, наверное, не «штуги» – силуэт высокий, пушка длинная, корпус открытый сверху и сзади. Самоходки вперёд не лезли, издалека долбили, но потом отошли – когда наши накрыли их по наводке старлея Феди. Взрывы легли рядом, я видел. Следующий залп одну бы точно сжёг, но самоходчики не стали рисковать – попятились и скрылись. Они ещё не раз обстреливали нас, но Федя был начеку, и позже одну из самоходок уничтожили прямым попаданием. Вторая больше не показывалась.
Атаку отбили, нас опять обстреляли, фрицы опять полезли. Мы их опять положили, они нас опять обстреляли. И так несколько раз. С каждым разом они ближе и ближе, а нас всё меньше и меньше.
– Ну, что, командир, удержимся? – проорал мне в лицо Брасень, скалясь. Он бегал с опергруппой отгонять фрицев от «школы» – левого дома. На лбу у Брасеня белая полоса чистой кожи, всё остальное лицо в грязи от кирпично-цементной пыли.
– Если они ничего нового не придумают, удержимся!
А они придумали – нанесли мощный удар пехотой меж «школой» и «путейским», прямо на «берлогу» – на мой КП. Взвод сержанта-пулемётчика лёг почти полностью. Отбились гранатами, а потом в рукопашку. Немцев секли с флангов гарнизоны, оставившие первые этажи. Враг усеял трупами весь плацдарм.
Но и это было ещё не всё. Они ударили вдоль набережной, несмотря на плотный огонь с восточного берега, отрезали нас от берега и друг от друга. Мы оказались изолированы в трёх зданиях, но и немцы залегли и попрятались. Пат. Ни мы не можем головы поднять, ни они.
– Только бы они штурмовики не прислали!
Немцы бегут? Сглазил!
– Все вниз! В подвал! Бегом! Воздух!
И этот противный вой сирен! Ненавижу. Бах! Бах-бах! Ба-бах! С потолка сыпется мусор, пыль, летят куски штукатурки. Неужели нас накрыло?! А если выход завалило?! Вот что такое паника.
– А-а-а!!!
Бах! Бу-бух!!!
И звенящая тишина.
– Рота! Встать! Перекличка!
Слышу, как будто в уши ваты напихал, но слышу. Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать! Отозвались даже раненые.
– За мной!
Протискиваюсь в выход – завалило до пояса. Нашего здания больше нет. Стоят клыки полуобвалившихся стен, всё тонет в пыли.
– Цепью! В атаку! Ура!
Бегу в сплошной пыли туда, где был «путейский». Натыкаюсь на бредущего бойца. Наш! Живой, оглушен.
– Прохор!
Дальше пошли оглушенные немцы. Стреляю, прислонив ствол пулемёта к серой груди немца. Кровь брызгает в лицо. Ребята лупят прикладами.
«Путейский» похож на «берлогу» – обломки стен. Левого крыла здания нет, но есть большая воронка. Уцелели перекрытия правой части здания. Там уже сверкает пулемёт. Ему-то видно, он выше пылевого облака.
Бежим к «школе». Её нет. Бомба легла точно. Пробила все перекрытия, взорвалась в подвале. Никто не выживет. Тут, на обломках, встречаем немцев. Вернее, обрушиваемся на них, как селевой поток. А они-то думали, что всё – позиция взята. В короткой, но яростной схватке почти уничтожаем их. Не многие смогли отойти.
Приказываю собрать трофеи и отходить. Тут не удержаться.
Пыль осела. Увидел солнце. Уже клонится к закату. Нет, комдив, не удержусь я. Некем удерживать.
– Брасень!
– Тут!
– Путеец там держится. Подкинь ему хавчика, воды и боеприпасов.
– Есть!
Брасень стал чёток по-военному. Без этих своих блатных закидонов.
– Выставить боевое охранение. Занять оборону!
Спустился в подвал. Прохор, похудевший, почерневший, повернулся ко мне. Я обратился к раненым:
– Если враг пойдёт в атаку, мы не удержимся. Некем удерживаться. Подумайте, что они с вами сделают. Кто сможет стрелять, предлагаю подороже продать свои жизни.
Все, кто был в сознании, подняли руки. Кто мог идти, сам шёл, неходячих отнесли на позиции.
Вернулся Брасень.
– Что там?
– Пять человек. Все ранены. Три пулемёта. Все лежат на гранатах.
– Гвозди бы из таких людей делать! Брасень, раздай спирт, что остался. Это, ребята, и есть наш последний и решительный бой! Для меня честь узнать вас, воевать рядом с вами!
– Спасибо, командир!
– Федя, как там связь?
– Есть пока.
Федя ранен в голову – осколок снял ему часть скальпа. Один связист убит, второй контужен – из ушей кровь течёт. Берёг их, берёг, а не уберёг.
– Федь, а сколько времени?
Он поднял руку, потряс часы, потом снял их и выкинул. Красноречиво.
– И у меня так. Ни одни часы дольше одного боя не живут.
– У меня такой бой первый. Я с ноября воюю, но чтобы так!..
– А у меня других не бывает. Только такие.
– Как же ты выжил?
– Ты на рожу мою глянь. Я в баню вошёл, ребята мыться перестали.
– Что так?
– Это ты у них спроси.
– Я его как увидел… – это Ваня. – Мне в парилке холодно стало. Места живого нет. Шрам на шраме. Не дай бог!
– Что-то немец не идёт нас добивать?
– Так это же хорошо.
– Что хорошего? Затевает опять какую-нибудь каверзу. Путеец тоже не стреляет. Или я не слышу?
– Не стреляет. А! Обед же! У них же война по расписанию. Завтрак, обед, ужин, сон. Не война, а смена на заводе.
– А ты, Федя, из рабочих?
– Ага! Инженер-технолог. Война началась, лейтенанта технических войск присвоили и на фронт. А артиллеристом я уже тут, на Московском фронте стал. Как комбат погиб, так и командую. Может, и нам жевнуть?
– Может, – кивнул я. Есть совсем не хотелось. Отвернулся, лёг на живот, на склон тёплой воронки, задумался.
Обед только, а от роты рожки да ножки остались. А надо до утра продержаться. Что-то не похоже, чтобы на той стороне дивизия готовилась к переправе. А может, как в том фильме, не будет переправы? Или будет, но не здесь? Вполне может быть. Странно, совсем никаких эмоций. Герой фильма смертельно обиделся на комдива, что он послал батальон на убой. На что обижаться? Это война. Тут все идут на убой. Мы сегодня, они – завтра.
А почему именно сутки надо держаться? Х-м! А, эти сутки полковник будет перегруппировываться, даст дивизии отдохнуть, а завтра вломит фрицам. А мы тут гробимся, чтобы в штаб армии доложить: «Веду бой за удержание плацдарма!» Его наверняка прессуют из Ставки: «Не ослаблять давления!» Вот так он и не ослабляет. Хитро. А что, правильно. Учись! Хороший командир, своих жалеет. А штрафники – чужие. Всем чужие. На то они и штрафники, чтобы их на такие задания посылать. Ну, а что? С математическо-бухгалтерской точки зрения бой можно признать удачным: двести штрафников в убытке, а в прибыток – сотни три немцев убито, одна самоходка, неизвестно сколько подавленных батарей. Нас тут атакует пара батальонов. А может, и полк потрёпанный. Нормально. Ещё потрёпанней будет. Сейчас они ещё и резервы введут, засветят их, дивизия их орудиями причешет. Завтра немцам будет нечем парировать удары дивизии. Молодец, полковник! Быть тебе маршалом!
– Командир, жевни! – Кот протягивал полукольцо копчёной колбасы.
– Где ты её берёшь-то?
– Трофеи.
– По запаху находит, – подколол Брасень, – он немцев потрошит редко, но всегда метко. Я вот ни разу не нашёл.
– Завидуешь – завидуй молча, – огрызнулся Кот.
– Да я и так молчу, – пожал плечами Брасень и, пригнувшись, побежал к дырке входа в подвал.
– Что там? – спросил я Кота, кивая на флягу.
– Компот. Малиновый. Или вино, малиновое.
– Пронесёт.
– Не успеет.
Я хмыкнул – и то верно. Запил колбасу. Вкусно. Люблю малину.
– Слушай, Кот, – спросил я с набитым ртом, – а ты какого звания?
– А какая разница? – пожал плечами Кот.
– Странно просто. Я – обычный старшина, штрафник. Пусть и узнал случайно кое-что лишнего. И ко мне вдруг приставляют за надзором очень умелого и образованного командира. Для обычного бойца осназа, Кот, ты слишком начитан и сообразителен. Так в каком ты звании?
– Капитан.
– ГБ?
– Просто капитан.
– Гм, цельного капитана суют в штрафроту для присмотра за каким-то штрафником. Нерациональное распределение ресурсов. Расточительство.
– Ничуть. Ладно, раз пошёл такой разговор, Витя, а ты в каком звании?
– Старшина, Сёма, бывший старшина. Правда, не смотри на меня так.
– Кто ты, Вить? Нам не дожить до утра, хоть сейчас признайся!
Я схватил его за шею, прижал к себе и зашептал на ухо:
– Русский мужик, Сёма, в меру сил и возможностей, себя не жалея, старающийся помочь Родине и народу. Всё!
Я оттолкнул его. Увидев его лицо, улыбнулся:
– Всё, Семён, нет больше ничего. Не шпион я, не скрытый агент. Нет ничего. Я тот, кого ты видишь. Я – смертник, по недоразумению ещё живой. И приставлять ко мне кого-либо – приговорить ценного агента к смерти.
– Да пошёл ты! – Кот вскочил и побежал.
– Вино оставь!