Книга: Книга Балтиморов
Назад: Часть вторая Книга об утраченном братстве (1998–2001)
Дальше: Часть четвертая Книга о Драме (2002–2004)

Часть третья
Книга о Гольдманах
(1960–1989)

29
Весь апрель 2012 года я наводил порядок в дядином доме. Вначале просто разбирал те документы, что попадались под руку, а потом затеял основательную чистку.
Каждое утро я покидал свой бока-ратонский рай и пробирался через джунгли Майами на тихие улочки Коконат-Гроув. Всякий раз, подъезжая к дому, я не мог избавиться от ощущения, что он здесь, ждет меня на террасе, как ждал в прошлые годы. Но запертая дверь, которую приходилось открывать ключом, и дом, где, несмотря на регулярные визиты домработницы, стоял затхлый запах, быстро возвращали меня с небес на землю.
Начал я с самого легкого – одежды, полотенец, кухонной утвари; все это я сложил в коробки и отдал в благотворительный фонд.
Дальше встала более сложная проблема: мебель. Я понял, что каждое кресло, каждая ваза или комод напоминают мне о нем. Он ничего не сохранил на память об Оук-Парке, но за последние пять лет я столько времени провел с ним в этом доме, что у меня наросли собственные воспоминания.
Потом дошло дело до фотографий и личных вещей. Я вытаскивал из шкафов целые коробки семейных снимков. Погружался в эти фото, как в бассейн времени, и чувствовал что-то похожее на счастье от встречи с Гольдманами-из-Балтимора, которых больше не осталось на свете. Но чем глубже я погружался, тем больше вопросов теснилось у меня в голове.

 

Иногда я делал перерыв и звонил Александре. Она редко снимала трубку. А когда снимала, мы молчали. Я говорил только:
– Привет, Александра.
– Привет, Марки.
И больше ничего. Думаю, нам обоим столько нужно было сказать друг другу, что мы даже не знали, с чего начать. Семь долгих лет мы разговаривали каждый день, без исключения. Сколько вечеров мы провели за разговорами! Сколько раз, когда я водил ее куда-нибудь ужинать, мы оставались в ресторане последними и все разговаривали, а служители уже подметали зал и готовились закрывать! Нам так долго друг друга не хватало; с чего же нам начать рассказывать, что с нами было? С молчания. С могучего, почти магического молчания. С того молчания, какое излечило все раны после смерти Скотта. В Коконат-Гроув я садился на террасе или под козырьком на крыльце и воображал себе Александру в ее гостиной в Беверли-Хиллз, с огромными окнами во всю стену и видом на Лос-Анджелес.
Однажды я все-таки нарушил молчание.
– Я хочу быть с тобой, – произнес я.
– Зачем?
– Мне страшно нравится твой пес.
Она расхохоталась:
– Дуралей.
Я знаю: произнося это слово, она улыбалась. Как улыбалась долгие годы всякий раз, когда я валял дурака.
– Как поживает Дюк? – спросил я.
– Прекрасно.
– Я по нему скучаю.
– Он по тебе тоже скучает.
– Может быть, когда-нибудь мы с ним повидаемся.
– Может быть, Марки.
Я сказал себе, что, пока она называет меня “Марки”, надежда есть. Потом я услышал всхлипы. Больше она не сказала ни слова. Я понял, что она плачет. Злился на себя за то, что доставляю ей столько горя, но отказаться от нее не мог.
Внезапно в трубке послышался какой-то шум, хлопнула дверь. Потом раздался мужской голос. Кевин. Она сразу нажала на отбой.

 

По-настоящему мы поговорили примерно неделю спустя, после того как я нашел у дяди Сола статью про Вуди из “Мэдисон Дейли Стар”, с его фотографией вместе с Гиллелем, дядей Солом и тетей Анитой.
Я послал ей эсэмэску:
У меня к тебе важный вопрос по поводу учебы в Мэдисоне.
Она перезвонила через несколько часов. Звонила из машины, и я подумал, что она, наверно, нарочно уехала из дому, чтобы поговорить без помех.
– Ты хотел у меня что-то спросить, – сказала она.
– Да. Интересно, почему мне ты запретила поступать в Мэдисон, а Вуди и Гиллелю – нет?
– Это и есть твой важный вопрос, Маркус?
Мне не нравилось, когда она называла меня “Маркус”.
– Да.
– Но, Маркус, откуда же мне было знать, что они отправились учиться в Мэдисон из-за меня? Да, я очень обрадовалась, когда первый раз увидела их в кампусе. После нашей встречи в Хэмптонах я относилась к ним очень нежно. Когда мы бывали втроем, в этом было что-то очень крепкое, сильное, и я проводила с ними большую часть свободного времени. Про их соперничество я узнала только потом.
– Соперничество?
– Марки, ты же все прекрасно знаешь. Да, они по-своему были соперниками. Это было неизбежно. Помню, как Вуди в Мэдисоне тренировался на износ. Он либо сидел на лекциях, либо шел на футбольную площадку. А если там его не было, значит, он бежал десять миль по лесу вокруг кампуса. Помню, я его однажды спросила: “Вуди, а зачем, собственно, ты все это делаешь?” Он ответил: “Чтобы быть лучшим”. И я не сразу поняла, что он хотел сказать: он хотел быть лучшим не в футболе, он хотел быть лучшим в глазах твоих дяди с тетей.
– Лучшим? Лучше, чем кто?
– Чем Гиллель.
Она рассказала мне несколько эпизодов их соперничества, про которые я раньше не знал. Например, однажды Гиллель предложил Александре сходить с ним и Вуди на концерт одной группы, которая нам очень нравилась и которая выступала там проездом. В вечер концерта она обнаружила у входа в зал только Гиллеля. Он объяснил, что Вуди задержали на тренировке, и они провели вечер вдвоем. Назавтра, встретив Вуди, она сказала:
– Жаль, что тебя вчера не было на концерте. Очень было здорово.
– На каком концерте?
– А что, Гиллель тебе ничего не сказал?
– Нет. Ты о чем?
Несколько дней спустя Гиллель уселся со своим подносом рядом с Александрой в университетском кафетерии и спросил без обиняков:
– Слушай, Алекс, если бы тебе надо было выбрать дружка, а вокруг бы никого не было, кроме нас с Вуди, ты бы кого выбрала?
– Что за странный вопрос! – ответила она. – Из вас двоих – никого. С друзьями любовь не крутят, это все портит. Предпочла бы остаться старой девой.
– А Вуди? Вуди тебе нравится?
– Да, Вуди мне очень нравится. Почему ты спрашиваешь?
– Он тебе нравится или очень нравится?
– Гиллель, ты куда клонишь?
Потом настал черед Вуди. Однажды они с Александрой сидели в библиотеке, и он спросил:
– Что ты про Гиллеля думаешь?
– Только хорошее, а что?
– Он тебе по сердцу?
– Да почему ты спрашиваешь?
– Так. Просто, по-моему, вы очень близки.
Они словно открывали для себя понятие предпочтения. Они всегда были вместе, неразлучны, одинаковы, и вдруг осознали, что в отношениях с другими людьми не могут быть единым целым, что они – два разных человека. Александра рассказала, что они решили опробовать принцип предпочтения на практике: пытались выяснить, кого из них предпочитает Патрик Невилл. С кем он больше будет общаться? А если они будут вместе ужинать, то рядом с кем он сядет? Кто из них произведет на него большее впечатление?
Александра считала, что Патрик предпочитал Гиллеля. Он восторгался его умом, его блестящими рассуждениями. Патрик часто спрашивал его мнение по поводу текущих дел, экономики, политики, кризиса на Ближнем Востоке и бог знает чего еще. Когда Гиллель говорил, Патрик всегда внимательно его слушал. Разумеется, он очень ценил Вуди, но отношения с ним были менее глубокими, чем с Гиллелем. Гиллелем он по-настоящему восхищался.
Однажды, перед матчем “Титанов” против Нью-Йоркского университета, Патрик в воскресенье пригласил Вуди к себе. Они провели вечер вместе, болтали о пустяках и попивали виски. Гиллелю Вуди ничего говорить не стал. Выяснилось это, когда Александра проболталась в совершенно безобидном разговоре.
– Ах вот как? Вуди в воскресенье был у тебя? – спросил Гиллель.
– Ты не знал?
Гиллель страшно разозлился:
– Не могу поверить, что он со мной так обошелся!
Александра сразу попыталась его утихомирить:
– А что, это правда такая трагедия?
Он уставился на нее сердито, как на последнюю дуру:
– Да, трагедия. А тебе, конечно, и в голову не пришло меня предупредить?
– Ну о чем тебя предупреждать? – вспыхнула она. – Можно подумать, я твою подружку застукала с другим и тебе ничего не сказала.
– Я думал, мы с тобой все друг другу говорим, – выпалил он, поморщившись.
– Слушай, Гиллель, может, хватит дурака валять? Мне какое дело, кто что из вас кому сказал? Я тут ни сном ни духом. И вообще, ты же меня водил на концерт без него.
– Это совсем другое дело.
– Да ну? Это почему же?
– Потому что…
– Ох, Гиллель, избавь меня, пожалуйста, от ваших с Вуди выяснений отношений.
Но Гиллель не угомонился. Он решил, что раз Вуди тайком ездит к Патрику, то и ему можно. Однажды под вечер Александра с Вуди сидели в кафетерии и увидели через стекло, как Патрик с Гиллелем выходят из административного здания. Они тепло пожали друг другу руки, и Патрик направился на парковку.
– Зачем папа сегодня приезжал? – спросила Александра Гиллеля, когда он подошел к ним в кафетерии. – У вас как будто был важный разговор.
– Ага, мы с ним встречались.
– Да? Я не знала.
– Ты не все знаешь.
– А зачем встречались?
– Договаривались про пятницу.
– И что будет в пятницу?
– Ничего. Это секрет.
В тот день Александре было очень больно за Вуди: его невинный грустный взгляд разрывал ей сердце. Она рассердилась на Гиллеля, ее бесила его власть над Вуди. Он был любимчиком Патрика, он уже победил. Что ему еще было нужно? Она. Ему была нужна она, для себя одного, но этого она тогда еще не понимала.
Двенадцать лет спустя Александра сказала мне по телефону еще одну вещь:
– Все эти эпизоды, по крайней мере пока мы вместе учились в Мэдисоне, были, в сущности, пустяками. В конце концов их невероятная дружба всегда одерживала верх. Но потом что-то произошло, но я не знаю, что именно. По-моему, это как-то связано со смертью твоего дедушки…
– Что ты хочешь сказать?
– Гиллель обнаружил что-то связанное с Вуди, что его страшно задело. Что – я не знаю. Просто помню, как тем летом, после смерти твоего деда, вы поехали во Флориду помогать бабушке, а когда вернулись, он мне позвонил. И сказал, что его предали. Но так и не сказал, что имел в виду.
* * *
Возвращаясь в Бока-Ратон после того, как целый день постепенно избавлялся от воспоминаний, громоздившихся в Коконат-Гроув, я встречал Лео. Тот жаловался, что меня совсем не видно.
Однажды вечером он заявился с пивом и шахматной доской ко мне на террасу и сказал:
– Чудеса с вами, да и только. Приехали сюда вроде как книгу писать, а сами чем занимались? Встречались с бывшей подружкой, воровали собаку, а теперь вот разбираете хлам в доме покойного дяди. Что-то немного вы наработали.
– Не стройте иллюзий, Лео.
– Когда в самом деле сядете писать, скажите. Мечтаю полюбоваться, как вы “трудитесь”.
Он увидел на столе передо мной альбомы с фотографиями. Я привез с собой старые бабушкины альбомы, где не было Балтиморов, и добавил в них фото, найденные у дяди Сола.
– Чем это вы занимаетесь, Маркус? – полюбопытствовал Лео.
– Исправляю, Лео. Восстанавливаю.
30
Флорида, январь 2011 года
(спустя семь лет после Драмы)
Бабушка регулярно приглашала дядю Сола на ужин. Когда я гостил у него, я к ним присоединялся.
В тот вечер она заказала столик в рыбном ресторане на севере Майами и оставила на автоответчике дяди Сола указания относительно костюма.
Мы идем в шикарный ресторан, Сол, ты уж постарайся, пожалуйста.
Перед выходом дядя Сол, облачившись в свой единственный блейзер, спросил меня:
– Ну как я?
– Ты великолепен.
Бабушка была иного мнения. Приехали мы вовремя, но поскольку она пришла раньше, то сочла, что мы опоздали.
– Во всяком случае, ты вечно опаздываешь, Сол. Но имей в виду, что сегодня, раз с тобой Марки, я подумала, что вы застряли в пробке.
– Прости, мама.
– И посмотри на себя: неужели нельзя было найти рубашку под цвет пиджака.
– Марки сказал, что так неплохо.
– Правда сказал, – подтвердил я.
Она пожала плечами:
– Ну, если Марки считает, что неплохо, значит, неплохо. Он же у нас звезда. Но ты, Сол, мог бы немножко последить за собой. Раньше ты был такой элегантный.
– Это было раньше.
– Да, только что звонили Монклеры. Натан хочет летом пригласить нас к себе. Думаю, тебе надо проветриться. Он говорит, что купит билеты на самолет.
– Нет, мама. Не хочется. Я же тебе уже сказал.
– Вечно ты говоришь “нет”. Упрямый как осел. Натан весь в меня, покладистый, а тебе всегда все надо делать по-своему. Ты как твой отец! Вот потому вы и не ладили.
– Ничего подобного, – возразил дядя Сол.
– Именно так. Если бы вы оба не были такими несговорчивыми, все бы пошло иначе.
Они немного поспорили. Потом мы заказали ужин и съели его в почти полном молчании. В конце бабушка вышла из-за стола, сказав, что ей нужно “в одно местечко”, и оплатила счет, чтобы не смущать сына. Перед отъездом она поцеловала дядю Сола и незаметно сунула ему в карман пятидесятидолларовую бумажку. Она уселась в такси, парковщик подогнал мой “ренджровер”, и мы вернулись домой.
В тот вечер, как обычно, дядя Сол попросил немного покатать его просто так. Он не указывал точно направление, но я знал, чего он ждет. Я ехал вверх по Коллинз-авеню, мимо прибрежных домов. Иногда добирался до Форт-Лодердейла. Иногда сворачивал на Авентуру и Кантри-Клаб-Драйв и проезжал перед зданиями времен славы Балтиморов. Наконец он говорил: “Поехали домой, Марки”. Я так и не знаю, чем были для него эти поездки – уступкой ностальгии или попыткой бегства. И мне казалось, что скоро он попросит меня свернуть на трассу I-95, ту, что идет на Балтимор, и мы вернемся в Оук-Парк.
Пока мы бесцельно катались по Майами, я спросил дядю Сола:
– Что произошло между вами с дедушкой, почему вы двенадцать лет не разговаривали?
31
У бабушки на ночном столике всегда стояла на почетном месте одна фотография. Сделана она была в Нью-Джерси в середине 1960-х годов и запечатлела трех мужчин ее жизни. На переднем плане – два подростка, мой отец и дядя Сол. За ними – дедушка, Макс Гольдман, гордый, статный, совсем не похожий на того бледного, согбенного старичка-пенсионера, вполне довольного своей мирной жизнью во Флориде, каким я его помнил. На заднем плане – красивый белый дом в Секокусе, где они жили: номер 1603 по Грэм-авеню.
Ни одно семейство не пользовалось в квартале таким уважением, как они. Они были Гольдманами-из-Нью-Джерси. То были их лучшие годы.
Во главе семьи стоял Макс Гольдман. Внешность киноактера и сшитые на заказ костюмы. Вечная сигарета в углу рта. Надежный, честный, жесткий делец, чье слово стоило любого договора. Любящий муж, заботливый отец. Подчиненные его обожали. Уважаемый человек. Со своей любезностью и обаянием он мог продать что угодно и кому угодно. Если к ним в дверь звонили коммивояжеры или Свидетели Иеговы, Великий Гольдман учил их искусству продаж. Усаживал на кухне, давал несколько теоретических советов, а потом шел с ними на практические занятия.
Он начинал с нуля. Сначала торговал пылесосами, потом автомобилями и наконец занялся медицинским оборудованием и основал собственную фирму. Через несколько лет он, глава компании “Гольдман и Ко”, становится одним из главных поставщиков медицинского оборудования в округе и ведет весьма обеспеченную жизнь. Его жену, Рут Гольдман, все ценят и уважают как мать семейства. Скромно и незаметно она ведет всю бухгалтерию фирмы. Женщина она добрая, волевая и с железным характером; ее двери всегда открыты для тех, кто нуждается в помощи.
Уже несколько лет двое сыновей Макса Гольдмана на школьных каникулах работают у него на фирме. Не то чтобы ему действительно нужна их помощь, но он хочет пробудить в них интерес, надеется, что сможет передать им бразды правления и они добьются еще большего процветания. Мальчики – его величайшая гордость. Вежливые, умные, спортивные, воспитанные; им еще нет семнадцати, но он чувствует, что это уже мужчины. Зовет их к себе в кабинет, излагает свои замыслы и стратегию, спрашивает их мнение. Мой отец больше интересуется станками и механизмами, считает, что нужно развивать технологии, придумывать более легкие сплавы. Он хочет стать инженером. Дядя Сол склонен скорее к умозрению, ему нравится придумывать стратегии развития компании.
Макс Гольдман на седьмом небе: сыновья дополняют друг друга. Они не соперники, наоборот, у каждого собственный подход к делу. Летними вечерами он любит прогуляться с ними по улицам. Они никогда не отказываются. Ходят, болтают, а по дороге садятся на скамейку. Макс Гольдман, убедившись, что никто их не видит, протягивает сыновьям пачку сигарет. Он держится с ними как со взрослыми. “Только матери не говорите”. Иногда они просиживают на скамейке больше часа, обсуждают мировые проблемы и забывают о времени. Он обнимает их за плечи и говорит: “Мы откроем филиал на другом побережье, и грузовики, окрашенные в цвета Гольдманов, будут колесить по всей стране”.
Но Макс Гольдман не знает, что сыновья, разговаривая между собой, мечтают о куда большем. Отец хочет открыть два завода? Они воображают себе десять. Они мыслят масштабно. Они уже видят, как станут жить в одном квартале: их дома стоят рядом, а летними вечерами они прогуливаются вместе. Они вместе купят летнюю виллу на озере и станут отдыхать там со своими семьями. Соседи называют их “братья Гольдманы”. Между ними всего год разницы, оба стремятся быть лучшими во всем. Их редко можно увидеть по отдельности. Они делятся всем, а субботними вечерами ездят вдвоем в Нью-Йорк, на Первую авеню. Их всегда можно найти у Шмульки Бернстайна, в первом кошерном китайском ресторане Нью-Йорка. Сидя на высоких стульях в китайских шапочках на голове, они пишут лучшие страницы своей молодости, совершают свои самые прекрасные подвиги.
* * *
Прошли десятилетия, и все изменилось.
От зданий семейной фирмы не осталось и следа. По крайней мере от тех, какими они были. Часть из них срыли, а другие стоят заброшенными: с тех пор, как ассоциация окрестных жителей заблокировала проект постройки жилья на их месте, они превратились в развалины. Фирму “Гольдман и Ко” купила в 1985 году технологическая компания “Хейендрас”.
Мест, где проходила их молодость, тоже больше нет. Нет ресторана Шмульки Бернстайна: на его месте на Первой авеню теперь модерновый богемный ресторан, где подают отменные сэндвичи с жареным сыром. Все, что осталось от прошлого, – это висящее у входа в ресторан старое фото заведения. На нем двое похожих мальчиков-подростков в китайских шапочках восседают на высоких стульях.
Если бы бабушка Рут не рассказала мне, как были близки мой отец и дядя Сол, мне бы это и в голову не пришло. Сцены, которые разворачивались перед моими глазами в Балтиморе на День благодарения или во время зимних каникул во Флориде, казалось, вообще не имели ничего общего с рассказами об их детстве. В моих глазах они были настолько непохожи, насколько это вообще возможно.
Я прекрасно помню наши семейные поездки в Майами. Отец с дядей Солом всегда договаривались заранее, в каком ресторане мы будем ужинать, и обычно выбирали из примерно одинаковых, где нам всем нравилось. Счет за ужин, несмотря на протесты дедушки, оплачивали поровну дядя Сол с отцом – во имя абсолютного братского равенства. Но иногда, примерно раз за лето, дядя Сол вел нас всех в ресторан высшего разряда. Он заранее предупреждал: “Я приглашаю”. Для всех слегка взбудораженных Гольдманов это означало, что моим родителям этот ресторан не по карману. Обычно все приходили в восторг: Гиллель, Вуди и я радовались, что пойдем в новое место; бабушка с дедушкой, со своей стороны, ликовали главным образом из-за разнообразного меню, красивой солонки, отличной посуды, льняных салфеток, мыла в туалете или светозарных автоматических писсуаров. Только мои родители были недовольны. Каждый раз я слышал, как мать перед походом в ресторан чертыхалась: “Мне надеть нечего, я же не брала вечерних платьев. Мы в отпуске, а не в цирке! Натан, ты мог бы все-таки что-то сказать”. После ужина, выходя из ресторана, родители слегка отставали от процессии Гольдманов, и мать жаловалась, что еда не стоит своих денег, а официанты слишком подобострастны.
Я не понимал, почему она так относится к дяде Солу, вместо того чтобы признать его щедрость. Однажды я даже слышал, как она высказалась о нем совсем грубо. В то время шли разговоры о сокращениях в компании, где работал отец. Я ничего не знал, но родители, оказывается, чуть не отказались от отпуска во Флориде, чтобы отложить денег на черный день, но потом все-таки решили поехать, как обычно. В такие моменты я сердился на дядю Сола, потому что он унижал моих родителей. Он словно напускал на них денежную порчу, и они уменьшались в размерах, превращались в двух жалких крошечных нытиков, которым приходится притворяться, чтобы выйти в свет и поесть того, что им не по средствам. Видел я и горделивые взоры старших Гольдманов. После таких ужинов дедушка целыми днями рассказывал всем встречным и поперечным, как его сын, великий Сол, царь племени Балтиморов, преуспел в жизни. “Вы бы видели, какой ресторан! – твердил он. – Французское вино, какое вам и не снилось, мясо просто во рту тает. А официанты какие услужливые! Вы и глазом моргнуть не успеете, а ваш бокал уже снова полон”.
На День благодарения дядя Сол покупал бабушке с дедушкой билеты на самолет до Балтимора в бизнес-классе. Они громко восхищались удобными креслами, отменным обслуживанием на борту, едой на настоящей посуде и тем, что садились в самолет раньше остальных пассажиров. “Посадка вне очереди! – торжествующе восклицал дедушка, повествуя нам о своих путевых подвигах. – И не потому, что мы старые и немощные, а потому, что благодаря Солу мы важные клиенты!”
Всю жизнь я видел, как бабушка с дедушкой превозносят дядю. Любой его выбор был совершенством, всякое слово – истиной. Тетю Аниту они любили как собственную дочь; они поклонялись Балтиморам. У меня в голове не укладывалось, что целых двенадцать лет дедушка и дядя Сол не разговаривали!
Помню и наши семейные выезды во Флориду до появления “Буэнависты”, в те времена, когда мы все жили в квартире старших Гольдманов. Часто наши самолеты приземлялись почти одновременно, и в квартиру мы приезжали вместе. Бабушка с дедушкой, открыв дверь, всегда первым целовали дядю Сола. Потом говорили нам:
– Идите, дорогие, поставьте чемоданы. Дети, вы будете жить в гостиной, Натан и Дебора – в комнате с телевизором, а вы, Сол и Анита, – в гостевой комнате.
Каждый год они объявляли спальные места так, словно это результаты лотереи, но каждый год повторялась одна и та же история: дядя Сол с тетей Анитой удостаивались гостевой комнаты со всеми удобствами и большой кроватью, рядом с ванной, а моих родителей отправляли на раскладной диван в тесной комнатушке, где бабушка с дедушкой смотрели телевизор. В моих глазах эта комната была двойным бесчестьем. Во-первых, потому, что Банда Гольдманов втайне окрестила ее “вонючкой” из-за стойкого затхлого запаха (дедушка с бабушкой никогда не включали там кондиционер). Каждый год Вуди с Гиллелем, свято верившие в случайное распределение постелей, тряслись при мысли, что им придется там спать. И я видел, как в минуту, когда дедушка объявлял выигрыши, они, держась за руки, молили небеса: “Только не вонючку! Пожалуйста, только не вонючку!” Они так и не поняли, что пытка “вонючкой” предназначалась моим родителям: жить в ней всегда выпадало им.
Второе бесчестье было связано не с самой комнатой, а с тем, что рядом не было туалета. А значит, моим родителям, если им вдруг приспичит ночью, приходилось идти через гостиную, где спали мы, Банда Гольдманов. Моя мать, всегда кокетливая и изящная, никогда не показывалась мне неодетой. Помню, как по воскресеньям за завтраком мы с отцом подолгу ждали ее за столом. Я спрашивал, где мама, а отец неизменно отвечал: “Прихорашивается”. Я представлял себе, как во Флориде она посреди ночи идет в туалет через комнату в противной мятой ночной рубашке и с всклокоченными волосами. Мне эта сцена казалась унизительной. Однажды ночью, когда она проходила мимо нас, подол ее ночной рубашки задрался, так что были видны голые ягодицы. Мы все трое сделали вид, будто спим, но я знаю, что Гиллель с Вуди видели ее: когда она заперлась в туалете, они, убедившись, что я сплю – но я не спал, – прыснули и стали над ней насмехаться. Я долго ненавидел ее за то, что она показалась голой и лишний раз осрамила Монклеров, спавших в “вонючке” и разгуливающих по ночам нагишом, тогда как дядя Сол с тетей Анитой появлялись из своей комнаты с ванной всегда чистенькими и одетыми.
А еще во Флориде мне случалось тайком наблюдать постоянные конфликты между родителями и дядей Солом. Однажды я услышал, как отец, думая, что они с дядей одни в гостиной, резко сказал ему:
– Ты мне не сказал, что покупаешь родителям билеты в бизнес-классе. Такие решения в одиночку не принимают. Сколько я тебе должен? Я выпишу чек.
– Брось, не стоит.
– Нет, я хочу заплатить свою долю.
– Правда, не бери в голову. До такого я еще не дошел.
“До такого я еще не дошел”. Лишь годы спустя я понял, что бабушка с дедушкой никогда не смогли бы прожить на скудную ренту, которую дедушка получал после краха его фирмы, и что своей жизнью во Флориде они были обязаны исключительно щедрости дяди Сола.
Каждый раз, возвращаясь после Дня благодарения, я слышал, как мать перечисляла свои претензии к дяде Солу.
– Конечно, он может выпендриваться и покупать вашим родителям билеты в бизнес-класс. У нас нет таких денег, он же должен понимать!
– Он отказался брать у меня чек, он за все заплатил, – защищался отец.
– Конечно, это же такие мелочи! Ну и ну!
Я не любил эти возвращения в Монклер. Мне не нравилось, что мать плохо отзывается о Балтиморах. Не нравилось слышать, как она их хает, бранит их невероятный дом, их стиль жизни, их вечно новые машины, как она ненавидит все, к чему меня так тянуло. Долгое время я считал, что матери просто обидно за собственную семью. И только потом я понял смысл фразы, которую она бросила однажды отцу и которая отозвалась лишь годы спустя. Никогда не забуду, как на обратном пути из Балтимора она сказала:
– Ты что, не понимаешь? Он имеет все, что имеет, только благодаря тебе!
32
Тогда, в апреле 2012 года, я наводил порядок в дядином доме и нечаянно опрокинул на себя чашку кофе. Чтобы последствия были не так заметны, я стянул с себя футболку и замыл испачканное место. Потом, полуголый, повесил ее сушиться на террасе. Эта сцена напомнила мне, как дядя Сол развешивал белье на веревке, натянутой за домом. Так и вижу, как он вынимает чистое белье из стиральной машины, кладет в пластмассовый бак и несет на улицу. От белья исходит приятный запах кондиционера. Просохшую одежду он неумело гладил сам.
К моменту переезда в Коконат-Гроув у него еще оставались весьма значительные средства. Он нанял домработницу, Фернанду, она приходила трижды в неделю, прибирала в доме, радуя его живыми цветами и ароматическими травами, готовила ему еду и стирала белье.
Через несколько лет он потерял все, и ему пришлось отказаться от ее услуг. Я уговаривал дядю Сола не увольнять ее, обещал платить ей, но он не желал ничего слушать. Чтобы вынудить его согласиться, я заплатил Фернанде вперед за полгода, но когда она пришла, он выставил ее вон, даже не впустив в дом.
– Мне больше нечем оплачивать ваши услуги, – заявил он ей через дверь.
– Но меня мистер Маркус прислал. Он мне уже заплатил. Если вы не даете мне работать, получается, что я вашего племянника обворовала. Вы же не хотите, чтобы я воровала у вашего племянника, а?
– Договаривайтесь с ним, как знаете, это ваше дело. А я прекрасно обойдусь сам.
Она в слезах позвонила мне прямо с его террасы. Я сказал, чтобы деньги за полгода она оставила себе и спокойно поискала новое место.
После ухода Фернанды я взял за правило каждую неделю относить свое белье в прачечную. Я умолял дядю Сола позволить брать заодно и его вещи, но он был слишком горд и не желал никаких одолжений. Хозяйство он тоже вел сам. Когда я гостил у него, он ждал, когда я отлучусь, и возился по дому. Вернувшись из магазина, я находил его за мытьем полов, мокрого от пота.
– Приятно, когда в доме чисто, – рассуждал он с улыбкой.
Однажды я сказал:
– Мне неудобно, что ты не даешь мне тебе помочь.
Он оторвался от мытья окон и повернулся ко мне с тряпкой в руках:
– Тебе неудобно, что ты мне не помогаешь или что я при тебе занимаюсь уборкой? Считаешь, что это меня унижает? Где тот великий, кому зазорно помыть собственный туалет?
Он угадал. И я понял, что он прав. Меня одинаково восхищал и дядя Сол – миллионер, и дядя Сол, выходящий с полными сумками из супермаркета. Дело было не в богатстве, а в достоинстве. Сила и красота дяди заключались в невероятном чувстве собственного достоинства; именно оно возвышало его над другими людьми. И отнять у него это достоинство оказалось не под силу никому. Наоборот, с годами оно только крепло. Но, глядя, как он моет полы, я невольно вспоминал времена Гольдманов-из-Балтимора: целыми днями по дому в Оук-Парке сновала целая армия прислуги, которая поддерживала его в идеальном состоянии. Мария, постоянная домработница, служившая у Балтиморов, еще когда мы были детьми; садовник Скунс, люди, следившие за бассейном и обрезавшие деревья (слишком высокие для Скунса), кровельщики, милая филиппинка с сестрами – они приходили по вызову и прислуживали за столом в День благодарения или на званых обедах.
Из всего этого теневого люда, благодаря которому дворец Балтиморов представал во всем блеске, мне больше всего нравилась Мария. Ко мне она относилась очень ласково, а на день рождения дарила мне коробку шоколадных конфет. Я звал ее волшебницей. Благодаря ей моя разбросанная по всей гостевой комнате грязная одежда исчезала и в тот же вечер оказывалась у меня на кровати, чистая и выглаженная. Я был просто покорен ее расторопностью. У нас в Монклере стиркой и глажкой занималась мать. Стирала она по субботам или воскресеньям (когда не ходила на работу), а значит, чистые вещи я мог получить примерно раз в неделю. То есть мне приходилось тщательно выбирать одежду в зависимости от того, что предстояло на будущей неделе, чтобы не остаться в нужный день без какого-нибудь пуловера, в котором я собирался производить впечатление на девиц.
Даже в университетские годы, когда я приезжал к Балтиморам на День благодарения, Мария умудрялась собрать все мое грязное белье и сложить его чистым на кровать. После Драмы, случившейся накануне Дня благодарения в 2004 году, дядя Сол больше не возвращался в Оук-Парк. Но она приходила по-прежнему, ее верность была неколебима.

 

Флорида, весна 2011 года
На следующий день после ужина с бабушкой я, вернувшись с долгой пробежки, застал дядю Сола с пылесосом в руках.
Накануне, в машине, он только начал вспоминать молодость, а когда мы подъехали к дому, прервал свой рассказ.
– Ты мне вчера недорассказал про вас с дедушкой.
– Там уже особо и рассказывать нечего. И вообще, прошлое есть прошлое.
Он выдернул пылесос из розетки, скрутил шнур и убрал его в шкаф, словно все это не имело никакого значения. Но потом повернулся ко мне и сказал нечто поразительное:
– Знаешь, Маркус, бабушка с дедушкой всегда предпочитали мне твоего отца.
– Что? Какая чепуха! Они всегда так восторгались тобой!
– Восторгались – да, возможно. Но все равно твоего отца они любили больше.
– Да как тебе такое в голову могло прийти!
– Могло, потому что это правда. До университета мы с твоим отцом были очень близки. Наши отношения осложнились после того, когда твой дед запретил мне заниматься медициной.
– Ты хотел стать врачом?
– Да. А дедушка не хотел. Говорил, что для семейной компании это вещь бесполезная. Зато твой отец хотел быть инженером, и это входило в дедушкины планы. Меня он послал в заштатный университет, потому что учеба там стоила недорого, и отдал все, что имел, твоему отцу, чтобы тот смог поехать в один из лучших университетов. Он получал образование по высшему разряду. Твой дед назначил его директором фирмы. А я, хоть и старший, остался на вторых ролях. Все, что я мог после этого делать, – это стараться поразить бабушку с дедушкой. И стараться забыть, что они всегда считали меня хуже твоего отца.
– Но что же между вами произошло? – спросил я.
Он пожал плечами, подхватил тряпку и чистящее средство и пошел мыть окна на кухне.

 

Поскольку дядя Сол был явно не расположен к рассказам, я решил поговорить с бабушкой. Ее версия событий слегка отличалась от дядиной.
– Дедушка хотел, чтобы Сол с твоим отцом вместе руководили фирмой. Он считал, что твоей отец справится с технической стороной дела, а у твоего дяди характер лидера. Но это было до ссоры между дедушкой и Солом.
– Дядя Сол сказал, что хотел быть врачом, а дедушка не позволил.
– Дедушка считал, что медицина – пустая трата времени и денег.
Бабушка предложила выйти на балкон, чтобы она могла курить. Мы уселись на два пластиковых стула, я смотрел, как она вертит в скрюченных пальцах сигарету, подносит ко рту, зажигает. Она глубоко затянулась и продолжала:
– Понимаешь, Марки, “Гольдман и Ко” – это было дедушкино детище. Он выдержал тяжкую борьбу, чтобы довести дело до конца, и ясно представлял себе, как надо управлять фирмой. Он был человек очень широких взглядов, но в некоторых вопросах сдвинуть его с места было невозможно.
В конце шестидесятых дядя Сол решил стать врачом, но не встретил понимания со стороны отца.
– Столько лет учиться, чтобы что? Твоя задача на фирме – вести ее к новым рубежам. Ты должен учиться стратегии, коммерции, бухгалтерскому учету. Всяким таким вещам. А медицина – пфф! Что за дурацкая идея!
Дяде Солу ничего не оставалось, как смириться. Он начал учиться на факультете управления в маленьком университете Мэриленда. Все изменилось, когда он выяснил, что родители посылают брата в Стэнфорд. Решил, что они предпочитают ему второго сына, и его это больно задело. Когда семья собиралась вместе, все, естественно, куда больше восхищались моим отцом, гордым студентом престижного университета, чем дядей с его второсортным учебным заведением. Дядя Сол решил показать, на что он способен. У него сложились прекрасные отношения с одним из преподавателей, и тот помог ему подготовить план развития фирмы “Гольдман и Ко”. Однажды Сол приехал домой с внушительных размеров папкой и хотел все в подробностях изложить отцу.
– У меня возникли идеи относительно расширения фирмы, – пояснил он дедушке.
Тот взглянул на него недоверчиво:
– Зачем ее еще расширять? Почему нельзя сохранить то, что есть? Вот оно, ваше поколение, – войны не видели и считаете, что все лучше всех знаете.
– Профессор Хендрикс говорит, что…
– Кто такой профессор Хендрикс?
– Мой университетский преподаватель менеджмента. Он говорит, что свою фирму надо рассматривать только с двух сторон: чего я хочу – чтобы я съел или чтобы меня съели?
– Так вот, твой профессор ошибается. Именно когда хочешь расти любой ценой, тогда и идешь ко дну.
– Но если слишком осторожничать, вообще не вырастешь и тебя уничтожит более сильный.
– Этот твой профессор создал хоть одну фирму? – спросил дедушка.
– Насколько я знаю, нет, – ответил дядя Сол, понурив голову.
– А я – да! И дела в моей фирме идут прекрасно. Твой профессор разбирается в медицинском оборудовании?
– Нет, но…
– Ох уж этот университетский люд, все бы им теории строить. Твой профессор не основал ни одной фирмы, ничего не понимает в медицинском оборудовании, а хочет меня учить, как руководить “Гольдман и Ко”.
– Да нет, ничего подобного, – урезонивал его дядя Сол, – у нас просто возникла пара идей.
– Идей? И что за идеи?
– Надо торговать нашей аппаратурой не только в Нью-Джерси, но и в других регионах.
– Мы уже сейчас можем обеспечить поставки куда угодно.
– А клиентура есть?
– Не то чтобы много. Но мы уже давно ведем речь о том, что надо открывать филиал на Восточном побережье.
– Вот именно, ты про это говорил, еще когда мы детьми были, а дело так и не сдвинулось.
– Рим не в один день строился, Сол!
– Профессор Хендрикс считает, что единственный способ расширить охват фирмы – это открывать филиалы в других штатах. В каждом будет филиал и склад оборудования, завяжутся доверительные отношения с клиентами, и можно будет быстро удовлетворять их запросы.
Дедушка поморщился:
– И на какие деньги ты собираешься открывать филиалы?
– Надо привлекать инвесторов. Мы могли бы открыть офис в Нью-Йорке, и там кто-нибудь…
– О-о, офис в Нью-Йорке! Это еще зачем? Секокус, штат Нью-Джерси, для тебя недостаточно шикарен?
– Не в том дело, но…
– Довольно, Сол! Я не желаю больше слушать эти глупости! Я все-таки хозяин своей фирмы или что?
Прошло два года; больше дядя Сол не заговаривал с отцом о своих идеях расширения фирмы. Зато он заговорил о гражданских правах. Профессор Хендрикс был левым активистом, борцом за гражданские права. Дядя Сол помогал ему в его деятельности. В те же годы у него завязался роман с дочерью Хендрикса Анитой. Теперь, возвращаясь в Секокус, он рассуждал об “отстаивании интересов” и “активных действиях”. Вместе с профессором Хендриксом и Анитой он стал разъезжать по стране и участвовать в протестных маршах. Его увлечение политикой страшно раздражало дедушку. В результате между ними произошла ссора, после которой они не разговаривали двенадцать лет.

 

Случилось это ночью, в апреле 1973 года, когда дядя Сол приехал на весенние каникулы к родителям в Секокус. Около полуночи дедушка, дожидаясь его, расхаживал взад-вперед по гостиной. Временами он брал в руки “Тайм”, а потом швырял его обратно на стол.
Бабушка сидела наверху, в спальне. Она несколько раз просила дедушку лечь спать, но тот не желал ничего слушать. Он желал получить от сына объяснения. В конце концов бабушка уснула. И проснулась от их криков. Снизу, через пол, глухо доносился голос дедушки.
– Сол, Сол, черт тебя раздери! Ты понимаешь, что ты делаешь?
– Это не то, что ты думаешь, папа.
– Я не думаю, я вижу! И вижу, что ты вляпался во всякие глупости!
– Глупости? А ты, папа, понимаешь, чего ты не делаешь, когда отказываешься протестовать?
Гнев дедушки был вызван фотографией на первой полосе “Тайм” – фото демонстрации, состоявшейся на прошлой неделе в Вашингтоне. На нем отчетливо были видны дядя Сол, тетя Анита и ее отец в первом ряду, с поднятым вверх кулаком. Дедушка боялся, что все это плохо кончится.
– Смотри, Сол! Полюбуйся на себя! – крикнул он, швырнув газету сыну в лицо. – Знаешь, что я вижу на этом снимке? Неприятности! Гору неприятностей! Ты чего добиваешься? Чтобы за тобой из ФБР пришли? А о фирме ты подумал? Знаешь, что сделает ФБР, если сочтет, что ты опасен? Поломает тебе жизнь, и нам заодно. Нашлют налоговую, и фирме конец! Ты этого хочешь?
– Тебе не кажется, папа, что ты делаешь из мухи слона? Мы вышли на демонстрацию за то, чтобы в мире было больше справедливости, ничего дурного я в этом не вижу.
– Ваши демонстрации совершенно бесполезны, Сол! Открой глаза хоть немного! Это все плохо кончится, вот чего ты добьешься. Тебя в конце концов убьют!
– Кто убьет? Полиция? Правительство? Браво, правовое государство!
– Сол, с тех пор как ты связался с этим профессором Хендриксом и особенно с его дочкой, от тебя только и слышно, что про всякие гражданские права…
– У нее есть имя, ее зовут Анита.
– Пускай Анита. Так вот, я не желаю, чтобы ты с ней встречался.
– Но почему, папа?
– Потому что она плохо на тебя влияет! С тех пор как ты с ней встречаешься, ты попадаешь черт знает в какие ситуации! Без конца разъезжаешь по побережью на всякие демонстрации. Хорош ты будешь, если завалишь экзамены, потому что все время готовил листовки и плакаты, вместо того чтобы учиться. Подумай о будущем, Господом Богом прошу! Твое будущее здесь, на фирме.
– Мое будущее с ней.
– Не говори ерунды. Это ее папаша тебе мозги промыл! С чего это ты вдруг стал великим защитником гражданских прав? Что такое случилось?
– Ее отец тут ни при чем!
Бабушка слышала, что голоса звучат все яростнее, но не осмелилась спуститься. Она думала, что откровенный разговор пойдет на пользу обоим. Но их спор перерос в настоящую ссору.
– Не понимаю, почему ты никак не хочешь доверять мне, папа. Почему тебе вечно надо все держать под контролем?
– Сол, ты совсем спятил! Тебе не приходит в голову, что я просто за тебя волнуюсь?
– Волнуешься? Правда? И что тебя волнует? Кому перейдет фабрика?
– Я волнуюсь, потому что ты ввязался во все эти истории с гражданскими правами и в один прекрасный день пропадешь!
– Пропаду? Да, именно это я и сделаю! Мне осточертело выслушивать твои вздорные бредни! Ты хочешь всем руководить! Всем командовать!
– Сол, прекрати разговаривать со мной в таком тоне!
– Тебя же, кроме Натана, все равно ничего не интересует. Ты только с ним и считаешься.
– У Натана хотя бы нет всех этих нелепых идей, которые нас всех погубят!
– Нелепых? Я хочу трудиться на благо фирмы, но ты же не желаешь меня слушать! Ты так и останешься торговцем пылесосами!
– Что ты сказал?! – заорал дедушка.
– Что слышал! Я больше не желаю иметь ничего общего с твоей убогой фирмой! Мне без тебя лучше! Я сваливаю!
– Сол, ты переходишь всякие границы! Предупреждаю: если ты сейчас выйдешь за дверь, можешь не возвращаться!
– Не волнуйся, я ухожу! Ноги моей больше не будет в этом долбаном Нью-Джерси!
Бабушка выбежала из спальни и кубарем скатилась по лестнице, но было уже поздно: дядя Сол хлопнул входной дверью и уже сидел в машине. Она босиком выскочила на улицу, она умоляла его не уезжать, но он нажал на газ. Она пробежала несколько метров за машиной, но поняла, что он не остановится. Он уехал навсегда.
Дядя Сол сдержал слово. При жизни дедушки он ни разу больше не приехал в Нью-Джерси. Он вернулся туда только после его смерти, в мае 2001 года. Бабушка, сидя на балконе в клубах табачного дыма, на фоне тучи чаек, мечущихся над океаном, рассказала, что в тот день, когда она позвонила дяде Солу и сообщила о смерти дедушки, он первым делом отправился не во Флориду. Он кинулся в родной Нью-Джерси, откуда сам себя изгнал на все эти годы.
33
Лео, видевшего, как я каждое утро уезжаю из Бока-Ратона, одолело любопытство, и он начал ездить со мной в Коконат-Гроув. Помогать он мне не стал. Все, что ему было нужно, – это побыть в моем обществе. Он устраивался на террасе, в тени мангового дерева, и всякий раз повторял: “До чего же тут хорошо, Маркус!” Мне тоже с ним было хорошо.
Дом постепенно пустел.
Иногда я привозил домой коробку с вещами, которые хотел оставить себе. Лео совал в нее нос и говорил:
– Маркус, ну зачем вам это старье? У вас великолепный дом, а вы его превращаете в какую-то барахолку.
– Просто на память, Лео.
– Память, она в голове. А все прочее – ненужный хлам.

 

Оторвался я от разборки дядиных вещей всего один раз – чтобы съездить на несколько дней в Нью-Йорк. Я почти закончил свои дела в Коконат-Гроув, и тут позвонил мой агент: он добился, чтобы я принял участие в популярном телевизионном шоу. Съемки должны были состояться на этой неделе.
– Мне некогда, – ответил я. – И потом, если они предлагают участвовать за пару дней до съемки, значит, у них кто-то отказался и они ищут, кем бы заткнуть дыру.
– Или это значит, что у тебя классный агент, который устроил все как надо.
– Ты что хочешь сказать?
– Они записывают сразу два выпуска подряд. В первом гость ты, а во втором – Александра Невилл. Ваши гримерки будут рядом.
– О! – воскликнул я. – А она в курсе?
– Не думаю. Так что, я говорю “да”?
– А она будет одна?
– Слушай, Маркус, я все-таки твой агент, а не ее мамаша. Так что, да?
– Да, – сказал я.

 

Я взял билет на самолет до Нью-Йорка на послезавтра. Когда я собрался ехать в аэропорт, Лео устроил мне сцену:
– В жизни не видел такого лентяя! Вы уже три месяца якобы пишете книгу, а все тянете резину!
– Я всего на пару дней.
– Да когда ж вы, наконец, возьметесь всерьез за свою чертову книгу?
– Совсем скоро, Лео. Честное слово.
– Маркус, такое впечатление, что вы надо мной издеваетесь. У вас, случайно, не фобия, не боязнь чистого листа?
– Нет.
– Вы мне скажете, если что?
– Конечно.
– Обещаете?
– Обещаю.
Я прилетел в Нью-Йорк накануне записи передачи. Я очень нервничал и весь вечер ходил кругами по квартире.
Назавтра, перемерив бесконечное количество костюмов, я приехал на Бродвей, на телестудию, немного заранее. Меня провели в гримерную, и в коридоре я увидел на соседней двери ее имя.
– А Александра уже здесь? – небрежно спросил я у провожавшего меня охранника. Он сказал, что пока нет.
Я остался один в гримерке. На месте не сиделось. Ну приедет она, и что? Постучусь к ней в дверь? А дальше? А если она с Кевином? Хорош я тогда буду. Какой же я дурак. Мне хотелось сбежать. Но теперь уж поздно. Я улегся на диван и стал внимательно прислушиваться к звукам, доносившимся из коридора. Вдруг я услышал ее голос. Сердце у меня подпрыгнуло и затрепетало. Потом – звук открывшейся и закрывшейся двери. И тишина. Внезапно я почувствовал, что мой мобильный вибрирует. Она послала мне эсэмэску:

 

Ты в соседней гримерке???

 

Я ответил одним словом:

 

Да.

 

Снова раздался звук открывшейся и закрывшейся двери, а потом ко мне тихо постучали. Я пошел открывать. Она.
– Марки!
– Сюрприз!
– Ты знал, что мы записываемся в один день?
– Нет, – соврал я.
Я сделал шаг назад, она вошла в мою гримерку и закрыла за собой дверь. А потом вдруг кинулась мне на шею и крепко ко мне прижалась. Мы долго стояли обнявшись. Мне хотелось ее поцеловать, но я боялся все испортить. Я только взял в ладони ее лицо и смотрел в ее ослепительно сияющие глаза.
– Какие у тебя планы на вечер? – вдруг спросила она.
– Да никаких… Мы могли бы…
– Да, – сказала она.
Мы улыбнулись друг другу.
Нам нужно было место, где встретиться. Ее отель отпадал: там кишмя кишели репортеры. Любое общественное место – тоже. Я предложил поехать ко мне. Дом с подземной парковкой, а оттуда можно подняться на лифте прямо в квартиру. Никто ее не увидит. Она согласилась.
Я никогда не думал, что Александра однажды придет ко мне домой. Но, покупая квартиру на гонорар за свой первый роман, я думал о ней. Я хотел жить в Вест-Виллидже ради нее. И когда агент по недвижимости повел меня смотреть жилье, я влюбился в квартиру с первого взгляда, потому что знал, что ей бы она понравилась. И угадал: она пришла в восторг. Когда двери лифта открылись перед входом, она, не сдержав восхищения, воскликнула:
– О боже, Марки! Как я люблю такие квартиры!
Я был страшно горд. И возгордился еще больше, когда мы уселись на огромной, полной цветов террасе.
– Ты сам ухаживаешь за растениями? – спросила она.
– Разумеется. Я же садовник по образованию, забыла?
Она засмеялась и с минуту любовалась громадными цветами белой гортензии, а потом устроилась на низком садовом диване. Я открыл бутылку вина. Нам было хорошо.
– Как дела у Дюка?
– Он в порядке. Знаешь, Маркус, нам вовсе не обязательно беседовать о моей собаке.
– Знаю. Тогда как дела у тебя?
– Неплохо. Люблю Нью-Йорк. Когда я в Нью-Йорке, у меня все хорошо.
– Тогда зачем ты живешь в Калифорнии?
– Потому что мне так лучше, Марки. Не хочется ходить по городу и бояться на каждом углу встретить тебя. Но я уже какое-то время подумываю, что надо бы купить здесь квартиру.
– Здесь ты всегда можешь чувствовать себя как дома, – сказал я.
И тут же пожалел о своих словах. Она грустно улыбнулась.
– Не уверена, что Кевин горит желанием жить с тобой в одной квартире.
– А что, Кевин все еще актуален?
– Само собой, Маркус. Мы вместе уже четыре года.
– Будь у вас все хорошо, вы бы уже поженились…
– Перестань, Марки. Не устраивай мне сцен. Наверно, мне лучше уйти…
Я злился на себя, надо же было ляпнуть такую глупость.
– Прости меня, Алекс… Можно, мы начнем этот вечер сначала?
– Ладно.
С этими словами она встала и вышла с террасы. Я не понял, что она затеяла, и пошел за ней. Она направилась к двери, открыла ее и ушла. С минуту я стоял в полной растерянности, а потом звякнул звонок. Я бросился открывать.
– Привет, Марки, – сказала Александра. – Прости, задержалась немножко.
– Не беспокойся, все отлично. Я как раз открыл бутылку вина на террасе. И даже налил тебе.
– Спасибо. Потрясающая квартира! Значит, вот где ты живешь?
– Ага.
Мы сделали несколько шагов в сторону террасы, я положил руку на ее голое плечо. Она обернулась, и мы молча посмотрели друг другу прямо в глаза. Между нами возникло высокое, восхитительное притяжение. Я нагнулся к ее губам. Она не отшатнулась. Наоборот, обхватила мою голову руками и поцеловала меня.
34
Флорида, весна 2011 года
В последнее время дядя вдруг стал вести себя со мной как-то иначе. Держался слегка отчужденно. С марта 2011 года он стал регулярно встречаться с Фейт, управляющей “Хоул Фудс”.
Правду я узнал позже, а тогда подумал, что у них роман. Она часто заезжала за ним домой, и они куда-то вместе отправлялись. Отсутствовали они долго. Иногда целый день. Дядя Сол не говорил, куда они едут, а я не хотел задавать вопросы. Возвращался он из своих вылазок нередко в дурном настроении, и я спрашивал себя, что же между ними такое произошло.
Вскоре у меня возникло неприятное ощущение, что что-то изменилось. Непонятно почему Коконат-Гроув перестал быть привычным мирным оазисом. Я заметил, что дома дядя Сол легко выходил из себя, а это ему было совсем не свойственно.
В супермаркете тоже все переменилось. Сикоморуса не допустили к участию в “Пой!”, и письмо от продюсера с отказом повергло его в уныние. Однажды, пытаясь его приободрить, я сказал:
– Это только начало. Надо бороться за свою мечту, Сик.
– Да ну, это сколько сил нужно. В Лос-Анджелесе полным-полно актеров и певцов, и все хотят пробиться. По-моему, у меня ничего не получится.
– Найди что-то, чем ты отличаешься от них.
Он пожал плечами:
– На самом деле мне просто хочется быть знаменитым.
– Так ты хочешь быть певцом или знаменитым? – спросил я.
– Я хочу быть знаменитым певцом.
– А если что-нибудь одно?
– Тогда хочу быть известным.
– Зачем?
– Ну, приятно же быть известным. Разве нет?
– Слава – это всего лишь одежда, Сикоморус. Одежда, которая в конце концов становится мала, или изнашивается, или ее у тебя крадут. Главное – то, какой ты голышом.
Атмосфера в доме стала довольно мрачной. Когда я приходил в перерыв посидеть с дядей Солом на скамейке у магазина, он бывал задумчив и говорил мало. Вскоре я стал приходить в “Хоул Фудс” через день, а потом и через два дня на третий. На самом деле только Фейт могла заставить дядю улыбаться. Он оказывал ей маленькие знаки внимания: дарил цветы, приносил манго с террасы; однажды даже пригласил ее домой на обед и ради такого случая повязал галстук, чего я не видел уже несколько лет. Помню, в Балтиморе у него была весьма внушительная коллекция галстуков, но при переезде в Коконат-Гроув она куда-то делась.
Вторжение Фейт в наши с дядей отношения слегка выбило меня из колеи. В конце концов я даже задался вопросом, не ревную ли я к ней, притом что должен радоваться за дядю: ведь он нашел человека, который отвлекает его от однообразной жизни. Я даже стал сомневаться в причинах, по которым езжу во Флориду. Может, это не любовь к дяде, а желание показать ему, что племянник из Монклера его превзошел?
Однажды в воскресенье, когда он читал в гостиной, а я собирался покататься по Майами, чтобы не мешать ему устраивать свои любовные дела, я спросил:
– Ты сегодня не встречаешься с Фейт?
– Нет.
Я промолчал.
– Марки, – произнес он, – это не то, что ты думаешь.
– Я ничего не думаю.

 

Когда он в первый раз отгородился от меня, я решил, что он злится на мои бесконечные расспросы. Это случилось вечером, после ужина, когда мы, по обыкновению, мирно гуляли по спокойным улицам Коконат-Гроув. Я спросил:
– Бабушка мне рассказала про вашу ссору с дедушкой. Ты из-за этого переехал в Балтимор?
– Мой университет входил в систему университета Балтимора. Я записался на юридический факультет. Сказал себе, что это хорошее образование. Потом сдал экзамен, вступил в коллегию адвокатов Мэриленда и начал работать в Балтиморе. И мои дела быстро пошли в гору.
– И с тех пор ты больше не встречался с дедушкой?
– Больше двенадцати лет. Но бабушка часто приезжала повидаться с нами.

 

Дядя Сол рассказал, что на протяжении долгих лет бабушка раз в месяц тайком выбиралась из Нью-Джерси на денек в Балтимор пообедать с ними.
В 1974 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже год.
– Как ты, дорогой? – спросила бабушка.
– Хорошо. Изучаю право, вполне успешно.
– Так ты будешь адвокатом?
– Думаю, да.
– Ты бы мог приносить пользу нашей фирме…
– Мама, не будем об этом. Пожалуйста.
– Как дела у Аниты?
– Хорошо. Хотела тоже с тобой повидаться, но у нее завтра экзамен, надо готовиться.
– Знаешь, она мне очень нравится…
– Знаю, мама.
– И отцу тоже.
– Не надо. Не будем о нем, пожалуйста.

 

В 1977 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже четыре года. Дядя Сол завершал учебу и готовился сдать экзамен на статус адвоката. Они с тетей Анитой переехали в маленькую квартирку в пригороде Балтимора.
– Вам здесь хорошо? – спросила бабушка.
– Да.
– А ты как, Анита, все в порядке?
– Да, спасибо, миссис Гольдман. Заканчиваю интернатуру.
– Ей предложили место в госпитале Джона Хопкинса, – гордо сообщил дядя Сол. – Говорят, что хотят заполучить ее любой ценой.
– О, Анита, это потрясающе! Я так тобой горжусь!
– Как дела в Секокусе? – спросила Анита.
– Отцу ужасно не хватает Сола.
– Ему меня не хватает? – вскинулся дядя Сол. – Он же сам выставил меня за дверь.
– Он тебя выставил или ты сам ушел? Поговори с ним, Сол. Пожалуйста, свяжись с ним.
Он пожал плечами и заговорил о другом:
– Как дела на фирме?
– Все хорошо. Твой брат занимает все более высокие должности.

 

В 1978 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже пять лет. Дядя Сол только что ушел из адвокатского бюро, где раньше работал, и открыл свое собственное. Они с Анитой перебрались в крошечный домик в квартале среднего класса.
– Твой брат возглавил “Гольдман и Ко”, – сообщила бабушка.
– Тем лучше для него. Ведь папа всегда этого хотел. Натан всегда был его любимчиком.
– Сол, может, не надо говорить глупости? Еще не поздно вернуться… Отец будет так…
Он прервал ее:
– Мама, довольно. Пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом.
– Твой брат скоро женится.
– Знаю. Он говорил.
– Хоть с ним вы общаетесь. Вы же приедете на свадьбу, правда?
– Нет, мама.

 

В 1979 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже шесть лет.
– Твой брат с женой ждут ребенка.
Сол улыбнулся и повернулся к сидящей рядом Аните.
– Мама, Анита беременна…
– О, Сол, дорогой мой!

 

В 1980 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже семь лет. С разницей в несколько месяцев родились мы, Гиллель и я.
– Смотри, это твой племянник Маркус, – сказала бабушка, вынимая из сумки фотографию.
– Натан с Деборой на будущей неделе приедут к нам. Повидаем наконец малыша. Я так рад.
– Ты познакомишься с кузеном Маркусом, – сказала Анита Гиллелю, спавшему в коляске. – Теперь у тебя есть сын, Сол, пора прекращать эти истории с твоим отцом.

 

В 1984 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже больше десяти лет.
– Гиллель, что ты ешь?
– Картошку фри, бабушка.
– Ты самый милый мальчик на свете.
– Как поживает папа? – спросил Сол.
– Неважно. Дела на фирме очень плохи. Отец в ужасе, говорит, они скоро разорятся.

 

В 1985 году дядя Сол с дедушкой не разговаривали уже двенадцать лет. Фирма “Гольдман и Ко” стояла на пороге краха. Мой отец разработал план спасения, который предполагал перепродажу фирмы. Чтобы уточнить план, ему нужна была помощь, и он поехал в Балтимор к старшему брату, который стал адвокатом и специализировался, в частности, на слияниях и поглощениях.
Спустя двадцать пять лет дядя Сол, гуляя со мной по Коконат-Гроув, рассказал, как однажды вечером, в мае 1985 года, они встретились втроем в красном кирпичном здании фирмы “Гольдман и Ко” в штате Нью-Йорк. Фабрика была пуста и погружена во тьму; светилось только окно кабинета дедушки, который рылся в бухгалтерских книгах. Мой отец открыл дверь и тихо сказал:
– Папа, я кое-кого привел нам в помощь.
Когда дедушка увидел в дверном проеме дядю Сола, он разрыдался, бросился к нему и крепко обнял. Следующие дни они провели в офисе компании за доработкой плана перекупки. Все это время дядя Сол не покидал штата Нью-Йорк: он курсировал между гостиницей и фирмой, но ни разу не пересек границу Нью-Джерси и не заехал в родительский дом.

 

Дядя Сол окончил свой рассказ, и мы в молчании вернулись домой. Дядя Сол вытащил из холодильника две бутылки воды, и мы выпили их на кухне у стойки.
– Маркус, – сказал он, – по-моему, мне будет лучше, если ты меня на время оставишь.
Я не сразу понял.
– Ты хочешь сказать, сейчас?
– Мне хочется, чтобы ты вернулся в Нью-Йорк. Мне с тобой просто замечательно, не подумай чего. Но мне надо немного побыть одному.
– Ты на меня сердишься?
– Нет-нет, нисколько. Я просто хочу немножко побыть один.
– Я завтра уеду.
– Спасибо.
Назавтра с раннего утра я положил чемодан в багажник машины, поцеловал дядю и вернулся в Нью-Йорк.
* * *
Меня страшно поразило, что дядя Сол вот так взял и прогнал меня. Я решил, раз уж вернулся в Нью-Йорк, ненадолго повидаться с родителями. И однажды, в июне 2011 года, когда я повел мать ужинать в ее любимый ресторан в Монклере, мы с ней заговорили о Балтиморах. Сидели мы на террасе, погода стояла великолепная, и тут мать внезапно сказала:
– Марки, насчет будущего Дня благодарения…
– До Дня благодарения еще пять месяцев, мама. Не рановато ли его обсуждать?
– Я знаю; но мы с отцом были бы очень рады, если бы ты приехал к нам на День благодарения. Мы так давно не праздновали его все вместе.
– Я больше не праздную День благодарения, мама…
– Ох, Марки, мне так больно, когда ты так говоришь! Тебе надо побольше жить настоящим и поменьше прошлым.
– Мне не хватает Гольдманов-из-Балтимора, мама.
Она улыбнулась:
– Как давно я не слышала выражения “Гольдманы-из-Балтимора”. Мне тоже их не хватает.
– Мама, не пойми неправильно, но: ты им завидовала?
– У меня был ты, дорогой, чего же мне еще желать?
– Я все думал про эти каникулы в Майами, у старших Гольдманов, когда дядя Сол занимал спальню, а вы с папой должны были спать на диване.
Она расхохоталась:
– Нас с папой никогда не напрягало, что мы спим в комнате с телевизором. Ты же знаешь, квартиру твоих бабушки с дедушкой оплачивал дядя, и мы считали совершенно нормальным, что он ночует в самой удобной комнате. Каждый раз перед тем, как приехать, папа звонил дедушке и просил поселить нас в комнате с телевизором, а Солу и Аните отдать гостевую комнату. И каждый раз дедушка отвечал, что Сол уже звонил и просил, чтобы брата прекратили селить в комнату с телевизором и отдали самую неудобную комнату ему. В конце концов дедушка с дядей тянули жребий. Помню, однажды Балтиморы приехали во Флориду раньше нас, и Сол с тетей Анитой поселились в комнате с телевизором. Не думай, вовсе не всегда мы с отцом там спали, далеко не всегда.
– Знаешь, я часто спрашивал себя, а могли ли мы тоже стать Балтиморами…
– Мы Монклеры. Так всегда было и так будет. Зачем что-то менять? Мы все непохожи, Марки, наверно, в этом и счастье: быть в ладу с тем, что ты есть.
– Ты права, мама.
Я думал, что тема закрыта. Мы поговорили о других вещах, и после ужина я отвез мать домой. Когда мы подъезжали, она сказала:
– Марки, остановись-ка, пожалуйста, на минутку.
Я затормозил:
– Мама, с тобой все в порядке?
Она посмотрела на меня так, как не смотрела никогда:
– Мы могли стать Балтиморами, Марки.
– Что ты хочешь сказать?
– Маркус, ты не все знаешь. Когда ты был совсем маленький, дедушкину фирму пришлось продать, дела шли плохо…
– Да, про это я знаю.
– Но ты не знаешь, что в тот момент твой отец неправильно оценил ситуацию и потом долго себя ругал…
– Не уверен, что понял, мама.
– Марки, в восемьдесят пятом году, когда продали компанию, твой отец не захотел последовать совету Сола. И упустил возможность заработать кучу денег.
Я долго считал, что стена между Монклерами и Балтиморами воздвиглась с годами. На самом деле она выросла за одну ночь или почти так.
35
В соответствии со стратегией, разработанной моим отцом и дядей Солом, фирма “Гольдман и Ко” в октябре 1985 года была продана “Хейендрас Инк.”, крупной компании, расположенной в штате Нью-Йорк.
Накануне продажи мой отец, дядя Сол, дедушка и бабушка встретились в Сафферне, где находился офис “Хейендрас”. Отец со старшими Гольдманами вместе приехали на машине из Нью-Джерси, дядя Сол летел самолетом до Ла-Гуардии, а там взял напрокат машину.
Они сняли три номера в “Холидей Инн” и весь день просидели в конференц-зале – его предоставили в их распоряжение, – внимательно перечитывая контракты и проверяя, не нарушены ли какие-либо договоренности. Когда они закончили, на дворе давно стояла ночь, и они по инициативе дедушки отправились ужинать в ближайший ресторан. За столом дедушка взглянул на сыновей и взял обоих за руки.
– Помните, как мы с вами часами сидели на скамейке и представляли себе, как будем все втроем управлять фирмой?
– Ты нам даже курить разрешал, – пошутил мой отец.
– Так вот, мальчики, мы это сделали. Я так долго ждал этой минуты. Первый раз мы все вместе распоряжаемся судьбой фирмы “Гольдман и Ко”.
– Первый и последний, – поправил его Сол.
– Возможно, но, по крайней мере, это случилось. Так не будем грустить в такой вечер: выпьем! За эту минуту, которая наконец наступила.
Они подняли бокалы с вином и чокнулись. Потом дедушка спросил:
– Ты уверен, что это правильная мысль, Сол?
– Продать нашу фирму компании “Хейендрас”? Да, это лучший выбор. Продажная цена не самая высокая, но либо так, либо разорение. И потом, “Хейендрас” будет расширяться, у них большой потенциал, они смогут развивать предприятие. Все работники получат место в “Хейендрас”, ты же сам так хотел, верно?
– Да, Сол, именно так. Не хочу, чтобы кто-то остался без работы.
– Я посчитал, после уплаты налогов вам останется два миллиона долларов, – добавил дядя Сол.
– Знаю, – сказал дедушка. – Мы обсудили этот вопрос с твоей матерью и братом и вот что хотим тебе сказать: эта фирма принадлежит нам всем, четверым. Я основал ее в надежде, что мои сыновья встанут у ее руля, и я вам навеки признателен. Деньги от продажи будут поделены на три равные части. Треть нам с матерью и по трети каждому из вас.
Повисла пауза.
– Я не могу их принять, – произнес в конце концов дядя Сол, растроганный тем, что снова включен в число своих. – Я не хочу своей доли, я ее не заслужил.
– Как ты можешь так говорить? – изумился дедушка.
– Папа, не могу, из-за того, что произошло. Я…
– Может, забудем об этом, а?
– Хватит поминать прошлое, Сол, – поддержал дедушку мой отец. – Только благодаря тебе наши работники, и я в том числе, не остались на улице, а папе будет на что жить на покое.
– Верно, Сол. Благодаря твоей помощи мы с твоей матерью сможем переехать куда-нибудь поближе к солнышку, может, во Флориду. Как всегда и мечтали.
– А я перееду в Монклер, поближе к нашим новым офисам, – подхватил отец. – Мы нашли изумительный дом, со своей доли от продажи я смогу вернуть заем. Красивый дом, в красивом квартале, точно такой, как я хотел.
Дедушка взял за руку бабушку, улыбнулся сыновьям и вытащил из портфеля нотариальные документы.
– Я составил акт, по которому мы в равных долях владеем фирмой, – сказал он. – Средства от продажи будут поделены на три равные части, что составит 666 666,66 доллара каждому.
– Больше полумиллиона, – улыбнулся мой отец.

 

На следующее утро, на заре, дедушку с бабушкой и отца разбудил звонок дяди Сола: он позвонил каждому из них в номер и просил как можно быстрее спуститься к нему в гостиничный ресторан. Ему нужно срочно что-то им сказать.
– Я сегодня ночью поговорил с одним своим другом, – рассказывал страшно возбужденный дядя Сол, прихлебывая кофе. – Он брокер на Уолл-стрит. Говорит, что “Хейендрас” – контора пока не очень известная, но что они будут развиваться куда быстрее, чем я думал. Говорит, что, по слухам, они в этом году выйдут на биржу. Вы понимаете, что это значит?
– Не уверена, что понимаю, – ответила практичная бабушка.
– Это значит, что если “Хейендрас” выйдет на биржу, стоимость предприятия вырастет в разы. Это правило! Предприятие, выходящее на биржу, – это предприятие с высокой стоимостью. Я долго размышлял, и, по-моему, нам надо договориться продавать “Гольдман и Ко” не за наличные, а взять свою часть акциями фирмы.
– И что изменится? – спросил дедушка.
– Изменится то, что, когда “Хейендрас” выйдет на биржу, акции повысятся в цене, и наша доля увеличится. Наши шестьсот тысяч долларов будут стоить больше. Смотрите, тут у меня предложения по изменению договора, что скажете?
Он раздал им свой проект договора, но дедушка поморщился:
– Сол, ты хочешь, чтобы я вместо моей фирмы “Гольдман и Ко” получил не деньги, а бумажку о том, что я владею несколькими акциями компании, о которой ничего не знаю?
– Совершенно верно. Приведу пример. Допустим, сегодня “Хейендрас” стоит тысячу долларов, а ты имеешь один процент; значит, твоя доля стоит десять долларов. Но если “Хейендрас” выходит на биржу и все хотят инвестировать в компанию, ее стоимость молниеносно взлетает. Допустим, стоимость “Хейендрас” поднимается до десяти тысяч. Твоя доля сразу будет стоить сто долларов! Наши деньги могут вырасти в цене!
– Мы знаем, как работает биржа, – заметила бабушка. – Но, по-моему, твой отец хочет знать, из чего мы будем платить за продукты и электричество. Абстрактными деньгами счета не оплатишь. И потом, если “Хейендрас” не выйдет на биржу или никто не захочет в нее вкладываться, ее акции упадут и наши деньги не будут стоить ничего.
– В самом деле, риск есть…
– Нет-нет, – отрезала бабушка. – Нам нужны наличные, мы с отцом не можем рисковать потерять все. На кону наша старость.
– Но мой друг говорит, что это вложение века! – настаивал Сол.
– Нет, – сказал дедушка.
– А ты? – спросил дядя Сол моего отца.
– Я бы тоже предпочел деньгами. Не очень я верю в эти биржевые чудеса, слишком рискованно. И потом, если я хочу купить тот дом в Монклере…
Дедушка заметил во взгляде Сола разочарование:
– Послушай, Сол, если ты вправду веришь во все эти биржевые игры, ничто тебе не мешает взять свою долю акциями.
Дядя Сол так и сделал. Через год “Хейендрас” произвела на бирже сенсацию. Как мне объяснила мать, стоимость ее акций за один день выросла в пятнадцать раз. За несколько часов 666 666,66 доллара дяди Сола превратились в 9 999 999,99 доллара. Дядя Сол стал обладателем десяти миллионов и через несколько месяцев получил их, продав свою долю. В тот год он купил дом в Оук-Парке.
Мой отец, побывав в великолепном доме брата, поверил в благодеяния биржи. Окончательно убедило его заявление, сделанное в начале 1988 года Домиником Пернеллом, генеральным директором “Хейендрас”: тот хвастался экономическим процветанием предприятия и приглашал работников покупать акции. Отец собрал все, что у него осталось от продажи “Гольдман и Ко”, и убедил дедушку последовать его примеру.
– Мы тоже должны купить акции “Хейендрас”! – уговаривал он дедушку по телефону.
– Думаешь?
– Папа, посмотри, сколько получил Сол: миллионы! Миллионы долларов!
– Нам надо было послушаться твоего брата, когда мы продавали фирму.
– Еще не поздно, папа!
Отец собрал 700 000 долларов – все сбережения, свои и дедушкины. Все их военные трофеи. На все деньги он купил акции “Хейендрас”, которые, по его расчетам, должны были в самом скором времени сделать миллионерами и их. Через неделю ему позвонил встревоженный дядя Сол:
– Я только что говорил с папой, он утверждает, что ты вложил его деньги?
– Ой, Сол, успокойся! Я всего лишь поместил капитал, как и ты. За него и за себя. В чем проблема?
– И что за акции ты купил?
– Акции “Хейендрас”, естественно.
– Что? Сколько?
– Не твое дело.
– Сколько ты вложил? Я должен знать сколько!
– Семьсот тысяч.
– Что?! Ты совсем спятил? Это же почти все ваши деньги!
– Ну и что?
– То есть как “ну и что”? Это же огромный риск!
– Послушай, Сол, когда мы продавали фирму, ты нам советовал брать свою долю в акциях, и был прав. Мы обратили деньги в акции сейчас. Не вижу разницы.
– Тогда все было иначе. Случись что, папа потеряет все, что отложил на старость! Он на что жить будет?
– Не волнуйся, Сол. Дай мне хоть раз поступить по-своему.
На следующий день, к величайшему удивлению моего отца, дядя Сол появился в его кабинете в офисе “Хейендрас”.
– Сол, что ты тут делаешь?
– Мне надо с тобой поговорить.
– А позвонить нельзя?
– По телефону я это сказать не могу, слишком рискованно.
– Что сказать?
– Пойдем пройдемся немножко.
Они вышли в парк рядом со зданием и отошли подальше.
– Дела у компании плохи, – сказал дядя Сол отцу.
– Что ты такое говоришь? Я в курсе финансового положения “Хейендрас”, и оно отличное, представь себе. Генеральный директор, Доминик Пернелл, сделал объявление, сказал нам покупать акции. Кстати, их курс вырос.
– Разумеется, курс вырос, если все сотрудники ринулись их скупать.
– Ты на что намекаешь, Сол?
– Продавай акции.
– Что? Ни за что на свете.
– Слушай меня внимательно, я знаю, о чем говорю. Дела у “Хейендрас” очень плохи, цифры катастрофические. Пернелл не должен был говорить, чтобы вы их покупали. Тебе надо немедленно избавиться от акций.
– Да что ты несешь, Сол? Не верю ни единому слову.
– Ты что думаешь, я бы примчался из Балтимора, если бы дело не было так серьезно?
– Ты просто бесишься, что продал акции и не можешь купить их снова. Так ведь? Хочешь, чтобы я тоже продал, а потом купил?
– Нет, я хочу, чтобы ты их продал и избавился от них.
– Может, ты перестанешь мной командовать, Сол? Ты спас папину фирму, обеспечил ему старость, дал работу всем его служащим: он тебя обожает, ты лучший из сыновей! Впрочем, ты всегда ходил у папы в любимчиках. Но тебе и этого было мало, ты еще походя сорвал джекпот.
– Но я же вам тогда говорил: просите акции!
– Мало тебе твоей адвокатской карьеры, громадного дома, машин? Что ты еще хочешь? Гендиректор лично сказал нам покупать, мы все купили! Все служащие купили! В чем проблема? С ума сходишь, что я тоже могу заработать денег?
– Что? Да почему ты не хочешь меня послушать?
– Ты всегда считал своим долгом меня уничтожить. Особенно в папиных глазах. Даже когда мы мальчишками на скамейке сидели, он только с тобой и говорил! Сол то, Сол сё!
– Не говори ерунды.
– Он только тогда и стал со мной немножко считаться, когда ты смылся. Да и то, пока вы не общались, он мне кучу раз давал понять, что если бы во главе фирмы был ты, дела бы шли куда лучше…
– Натан, ты бредишь. Так вот, я приехал тебе сказать, что дела у “Хейендрас” плохи, показатели скверные, и как только это выплывет, курс акций рухнет.
Отец на миг опешил:
– А ты откуда знаешь?
– Знаю. Поверь мне, умоляю. Знаю из надежного источника. Больше я сказать не могу. Продавай все, а главное, никому не говори. Никому, слышишь? То, что я ставлю тебя в известность, – серьезное преступление. Если кто-то узнает, что я тебя предупредил, у меня будут большие неприятности, и у вас с папой тоже. Довольно того, что продать такой объем акций, не вызвав подозрений, весьма сложно. Продавай по частям. И поторопись!
Отец не внял голосу разума. Думаю, он был ослеплен той жизнью, какую брат вел в Балтиморе, и хотел получить свою долю. Я знаю, что дядя Сол сделал все возможное, даже съездил во Флориду к дедушке и просил его убедить сына продать акции.
Дедушка даже позвонил моему отцу:
– Натан, приезжал твой брат. Говорит, что нам надо непременно продать акции. Может, стоит его послушать…
– Нет, папа, пожалуйста, поверь мне хоть раз в жизни!
– Он сказал, что поможет вложить деньги в другие акции, самые лучшие. Сделать так, чтобы они принесли доход. Признаюсь, я немного беспокоюсь…
– Пусть не лезет не в свое дело! Почему ты мне не доверяешь? Я тоже неплохо умею вести дела, знаешь ли!
Думаю, у отца взыграло самолюбие. Он принял решение и хотел, чтобы с ним считались. Он не передумал. По убежденности или чтобы переупрямить брата – никто никогда не узнает. Дедушка не стал его принуждать, наверно, чтобы его не обидеть.

 

Пока мать рассказывала мне все это в салоне моей машины, мне вспомнилось одно событие из детства. Я, семилетний мальчишка, бегу из гостиной на кухню с криком: “Мама! Мама! Там дядю Сола по телевизору показывают!” Это было его первое громкое дело, начало его славы. На экране рядом с ним был его клиент, Доминик Пернелл. Помню, я потом еще несколько недель с гордостью рассказывал всем встречным и поперечным, что в газетах написали про дядю Сола и папиного начальника. Но я не знал другого: Доминик Пернелл был задержан Комиссией по ценным бумагам и биржам за подделку отчетности “Хейендрас”: он представил работникам блестящий баланс и, не дав им опомниться, перепродал им собственные акции на миллионы долларов. Суд в Нью-Йорке приговорил его к сорока трем годам тюрьмы. Сразу после его ареста акции “Хейендрас” рухнули окончательно, их стоимость упала в пятнадцать раз. Компанию купила за бесценок влиятельная немецкая фирма, которая здравствует и поныне. 700 000 долларов моего отца и дедушки стоили теперь всего 46 666,66 доллара.
Балтимор сделался карой моего отца. Их дом, их машины, вилла в Хэмптонах, отпуск в Уистлере, роскошь Дня благодарения, квартира в “Буэнависте”, частный охранный патруль в Оук-Парке, считавший нас незваными гостями, – все напоминало ему о том, что брат добился успеха, а он проиграл.
* * *
В тот июньский день 2011 года я, поговорив с матерью, позвонил дяде Солу. Казалось, он был рад меня слышать.
– Я тут обедал с мамой, – сказал я. – Она мне рассказала, как фирму продали компании “Хейендрас” и как папа потерял и свои сбережения, и дедушкины.
– Как только я узнал, что твой отец купил эти акции, я всеми силами пытался уговорить его их перепродать. Потом твой отец упрекал меня за то, что я не обрисовал ситуацию яснее. Но ты должен понять: в тот момент Комиссия уже возбудила дело против Доминика Пернелла, он связался со мной и просил быть его защитником, я знал, что он солгал работникам и продал им собственные акции. Твоему отцу я этого рассказать не мог. Я знаю, насколько в нем сильно чувство справедливости, он бы предупредил других служащих. Их были тысячи, тех, кто, как и он, вложил много денег в акции собственной компании. Но если бы это выяснилось, если бы в Комиссии узнали, что я сообщил эти сведения твоему отцу, это бы означало верную тюрьму и для твоего деда, и для отца, и для меня. Я мог только умолять его продать акции, но он не захотел меня слушать.
– Дедушка сердился на папу?
– Понятия не имею. Он всегда говорил, что нет. После этого в “Хейендрас” прошла волна сокращений, но твой отец, по счастью, сохранил место. Зато дедушка потерял весь свой капитал, отложенный на старость. С того дня я ему помогал.
– Ты помогал дедушке из-за вашей ссоры? Чтобы он тебя простил?
– Нет, помогал, потому что он мой отец. Потому что у него не осталось ни гроша. Потому что свои деньги я получил благодаря ему. Не знаю, что тебе говорила бабушка про нашу ссору, но на самом деле это было жуткое недоразумение, а я был слишком глуп и слишком самолюбив, чтобы объясниться. Это у нас с твоим отцом общая черта: сначала не хотим внять голосу разума, а потом всю жизнь жалеем.
– Бабушка сказала, что вы поссорились из-за твоей борьбы за гражданские права.
– Я никогда особо не боролся за гражданские права.
– А как же фото на первой полосе газеты?
– Я участвовал в одной-единственной демонстрации, просто чтобы доставить удовольствие отцу Аниты. Он-то был убежденный активист. Мы с твоей тетей оказались вместе с ним в первом ряду и, по несчастью, попали на фото. Вот и все.
– То есть как? Ничего не понимаю. Бабушка сказала, что ты был все время в разъездах.
– Она не все знает.
– Но чем же ты тогда занимался? И почему дедушка был уверен, что ты настолько вовлечен в борьбу за гражданские права? Вы же потом целых двенадцать лет не разговаривали!
Дядя Сол уже собрался было мне все объяснить, но нас прервал звонок в его дверь. Он на минуту отложил трубку и пошел открывать; до меня донесся женский голос.
– Марки, мой хороший, – сказал он, снова подойдя к телефону, – нам пока придется попрощаться.
– Это Фейт?
– Да.
– Вы с ней встречаетесь?
– Нет.
– Если встречаетесь, мог бы мне сказать. Ты имеешь полное право кого-то себе найти.
– У меня нет с ней романа, Марки. Ни с ней, ни с кем-то еще. Просто потому, что мне не хочется. Я любил только твою тетю и буду любить ее всегда.
36
Два дня, проведенных в Нью-Йорке в начале мая 2012 года, преобразили меня.
– Что с вами такое, старина? – спросил Лео, увидев меня снова в Бока-Ратоне. – Вы на себя не похожи.
– Мы с Александрой целовались. В Нью-Йорке, у меня дома.
Он состроил разочарованную физиономию:
– Полагаю, ваш новый роман от этого сильно продвинется.
– Не надо так откровенно радоваться, Лео.
Он улыбнулся:
– Я очень за вас рад, Маркус. Вы мне очень нравитесь. Вы отличный парень. Будь у меня дочь, я бы хотел, чтобы она вышла за вас замуж. Вы заслужили счастье.

 

С того вечера, когда мы встретились с Александрой в Нью-Йорке, прошла неделя. От нее не было никаких вестей. Я дважды пытался ей звонить, но безуспешно.
Поскольку она не проявлялась, я поискал новости в интернете. И на официальной странице Кевина в фейсбуке обнаружил, что они уехали в Кабо-Сан-Лукас. Там были ее фотографии у бассейна, с цветком в волосах. Он имел наглость выставить ее личную жизнь на всеобщее обозрение. Его фото потом появились во всех таблоидах. И я читал:
КЕВИН ЛЕЖАНДР ОПРОВЕРГАЕТ
НЕЛЕПЫЕ СЛУХИ И ПУБЛИКУЕТ
СВОИ ФОТО С АЛЕКСАНДРОЙ НЕВИЛЛ
НА ОТДЫХЕ В МЕКСИКЕ
Меня это страшно задело. Зачем она целовала меня, если потом уехала с ним? В конце концов мой агент сообщил мне последние сплетни:
– Маркус, ты в курсе? Между Кевином и Александрой черная кошка пробежала.
– Я видел их фото в Кабо-Сан-Лукасе, они вполне счастливы.
– Ты видел их фото в Кабо-Сан-Лукасе. Судя по всему, Кевин хотел побыть с ней наедине и предложил туда съездить. Между ними уже какое-то время нелады, во всяком случае, так говорят. Но ей вроде бы сильно не понравилось, что он выложил их фото в соцсети. Кажется, она сразу вернулась в Лос-Анджелес.
Я никак не мог проверить, правду говорит агент или нет. В следующие дни от нее по-прежнему не было вестей. Я закончил разбирать вещи в дядином доме. Грузчики вывезли последнюю мебель. Странно было видеть дом, совершенно пустой внутри.
– И что вы теперь будете с этим домом делать? – спросил Лео, осматривая комнаты.
– Наверно, продам.
– Правда?
– Да. Вы же мне сами говорили: память в голове. Думаю, вы правы.
Назад: Часть вторая Книга об утраченном братстве (1998–2001)
Дальше: Часть четвертая Книга о Драме (2002–2004)