Глава 13
Продолжение шабаша

…Иван храпел как бегемот. Федор вертелся, вспоминая события последних дней, испытывая острое недовольство собой оттого, что пропустил что-то, не распознал, не врубился… Храп Ивана мешал сосредоточиться, и Федор представил себе, как накрывает храпящего Ивана подушкой. Иван храпел в два захода — подвывая на вздохе и ревя турбиной на выходе. Видение Ивана, накрытого подушкой, становилось все настойчивее, и Федору ничего не оставалось, как встать с постели — во избежание беды. Он оделся, не представляя хорошенько, что собирается сделать — то ли прогуляться при луне, то ли расположиться на диване в гостиной. В коридоре было темно, ночник не горел. Федор вернулся за фонариком, который лежал на тумбочке около кровати Ивана.

Коридор в неровном свете фонарика напоминал грот, и стало как-то особенно заметно, что дом стар, ручки на перекошенных дверях ободраны, а щелястые половицы провалены. Он представил себе, как гости Рубана баррикадируются на ночь тумбочками и комодами и чутко прислушиваются к шорохам и скрипам извне. Проходя по коридору мимо комнаты Елены, он замедлил шаг. Вспомнил, как утром смотрел вслед уходящей Саломее Филипповне, находясь под впечатлением их разговора, полного обиняков и полунамеков. Ему казалось, он почти понял, что она хотела ему сказать, что-то носилось в воздухе — он вспоминал ее интонации, жесты, взгляд; как слепой нащупывал дорогу… что-то зрело в подсознании и готово было пустить росток. А потом пришла Елена с бутылкой красного, и хрупкая мысль разлетелась в прах. Ничего, утешил он себя, пройдем по этой дороге снова, только и всего. Елена сказала, что у нее есть «Каберне»… Елена! Знавал он таких Елен, раздираемых романтичностью старых дев и цинизмом зрелых, опытных, много повидавших в жизни женщин. Еще бравада в силу ложно понятого постулата, что им нравятся умные, насмешливые, без предрассудков. Умна, но недостаточно, чтобы иногда промолчать, смутиться и опустить глаза. Интересно, как будет женский род от «циник»? Федор усмехнулся, вспомнив восторг учней, когда он рассказал им байку о древнегреческой собаке по кличке Киник, которая имела привычку гадить на городской площади…

Он поднял руку, собираясь постучаться в дверь актрисы, но вдруг замер, осененный внезапной догадкой, и обозвал себя безмозглым идиотом. А ведь она выразилась вполне ясно… Саломея Филипповна! Черт!

Он стоял с поднятой рукой, забыв, что собирался постучать. Фонарик вдруг замигал и погас. Наступила кромешная тьма. Федор почувствовал, как встал дыбом загривок и мгновенно усилился слух — тут же проявились из небытия всякие звуки, скрипы и шорохи, а обоняние вдруг ощутило запахи старого дерева, сырости и пыли. Издалека фоном прорывался могучий храп Ивана. Федору показалось, он слышит шаги, не столько слышит, сколько угадывает по едва заметному колебанию воздуха и дрожанию стен. Шаги, скрипнувшая дверь, скрипнувшая под чьей-то ногой ступенька…

…Он стоял под дверью Елены затаив дыхание, наклонившись вперед, превратившись в слух. Забыв, что собирался постучаться; рука, собранная в кулак, так и зависла на весу. Прошла минута, другая. Ни скрипов, ни шорохов. Тишина и темень. Федор выдохнул и распрямился — вольно! — раздумывая, что делать: немедленно мчаться к Саломее Филипповне или подождать до утра, а сейчас добраться до кухни, никого не разбудив, сварить кофе и вернуться к храпящему Ивану. Растолкать и рассказать о своей догадке. Федор взглянул на светящиеся стрелки часов. Два. Для визитов рановато. Или поздно. Значит, кофе. Он даже сглотнул, почувствовав вкус и запах крепкого кофе, и, ведя рукой по стене, на ощупь, пошел в сторону кухни. О Елене он забыл начисто.

Вдруг он услышал легкий шорох позади себя и инстинктивно дернулся в сторону, чем смягчил последовавший удар по голове; тут же крутанулся назад и выбросил кулак на звук сиплого дыхания нападавшего. Последовавшее «х-хэк» и отборный мат свидетельствовали, что удар попал в цель. Знакомый запах табака и перегара, знакомое сиплое дыхание…

— Дядя Паша, это я, Федор, — прошипел он.

На его лице заплясал луч фонарика; он зажмурился и закрылся рукой.

— Федя?! — изумился дядя Паша. — Ты чего в темноте?

— Батарейка села, а ночник не горит, перегорел, наверное.

— Ну, елы-палы твою дивизию! Я ж тебя чуть не прибил! Сильно вдарил?

— Терпимо. — Федор потер затылок. — А я вас?

— Ничего, сдюжим. Ну-ка посвети, посмотрю ночник. — Он пощелкал выключателем; снял со стены плафон и подкрутил лампочку; вспыхнул неяркий желтоватый свет. — Федя, ее выкрутили, — прошептал, оглянувшись.

— Может, сама?

— Не, сама не могла. Выкрутили. Ну, гад!

— Кто? — по-дурацки спросил Федор.

— Знать бы… На хрен?

— Осторожнее, там отпечатки.

— Выкрутить?

— Пусть пока горит, утром.

— А чего ты тут делал?

— Шел в кухню сварить кофе. Иван храпит, не могу уснуть.

— Ага, пошли. Я себе тоже чайку.

— Рубан один?

— Не боись, я запер дверь! — Дядя Паша вытащил из кармана почерневший от времени железный ключ.

…Они сидели в кухне за большим деревянным столом. Федор пил кофе, дядя Паша — чай, беседовали на философские темы и чутко прислушивались… на всякий случай.

— Это что же такое творится? — вопрошал негромко дядя Паша, отхлебывая чай. — Никогда такого не было, приезжали гости, приличные люди, на охоту ходили… Жена Лидия Станиславовна, царствие ей небесное, хорошая была женщина, хоть и третья. Веселая и по летам больше ему подходила, а как пела! И подруги у ней хорошие были. А эта… тьфу! Ни рожи ни кожи, прости господи! Я ему, конечно, не судья, но убей, не понимаю. Приворот, не иначе. Я даже Саломее сказал, приворот, говорю, не иначе.

— А она что?

— Сказала, у вас, кобелей, не приворот, а течка. Так и врезала, ведьма. — Дядя Паша хмыкнул.

Федор рассмеялся:

— Интересная женщина.

— Интересная. Ты вот философ, говорят, так?

— Так.

— Вот и скажи мне как философ, какого хрена жизнь такая непонятная стала? Была понятная, а теперь непонятная, и что завтра — тоже непонятно.

— По молодости всегда все понятно.

— Думаешь, непонятки от старости? Поезд ушел?

— Тем и хороша молодость, — дипломатично сказал Федор.

— Твоя правда. Эх… — дядя Паша вздохнул. Потом добавил: — Лишь бы хозяин не помер. Не дай бог! На нем все держится.

— Будем надеяться.

Они помолчали. Федор поднялся, долил себе кофе. Спросил:

— Что с ней случилось?

— Сбили ее, Лидию Станиславовну. Два с половиной года уже будет. И не нашли. А может, и не искали. Был человек — нет человека. Как нитку обрезали. Хозяин переживал очень, черный ходил, запирался в мастерской, пил. Говорит, я думал, мы вместе с Лидой до конца, состареем вместе, а она ушла первая, меня не приняли, видать, грешник… Я боялся, он что-нибудь над собой учудит, ходил, как за дитем малым. Охотой соблазнял, и так и этак, рассказывал, сколько зверья в лесу, птицы… — Дядя Паша махнул рукой. — Ничего! Сидит в халате с утра до ночи, не ест, похудел, виски хлещет, альбом с фотографиями листает. Потом в город уехал, дела какие-то были. Я передохнул, думал, отвлечется, среди людей побудет. А тут нова напасть. Любовь! Перекинулся на эту… какая из нее жена! Соплячка. Где тонко, там и рвется, правду люди говорят. Помню, привез ее сюда через полгода, говорит, знакомьтесь, прошу любить да жаловать — жена. Мы с Лизой так и сели! Я оклемался кое-как, говорю: «Совет вам да любовь», — а сам думаю, да что же это делается, люди добрые! Какой совет, какая любовь… и главное — всего через полгода! А убивался-то, убивался… Ладно, — дядя Паша махнул рукой. — Не нашего ума дело. Негоже сплетничать про хозяев, ты меня, старика, не слушай. Разболтался не к добру. Может, кушать хочешь? Или водки? Давай за упокой душ журналиста и Мишкиной невесты. Он хороший был, Андрей, дрова рубил и по хозяйству не брезговал подмогнуть. А она красотка была, смеялась все, из себя не гордая. Каждый день спрашивала: «Дядь Паша, как погодка? Летная?» Эти две аж захлебывались, так ее ненавидели. У артистки виды на Мишку порушились, вроде как что-то у них намечалось с прошлого раза, а Марго, должно, за подружку обидно. Вообще бабы злее мужиков, заметил?

Федор пожал плечами. Дядя Паша достал из буфета бутылку водки, две стопки; из холодильника — пластмассовую коробочку с нарезанным мясом. Разлил водку.

— Давай! За упокой душ Зои и Андрея.

Они выпили.

— Ты поосторожнее, Федя, она на тебя глаз положила. Лиза говорит, они тебе кости мыли, понял? Предупреждаю. Неженат, мол, из себя ничего… Смотри!

— Спасибо, дядя Паша. Что за человек Миша? Говорят, гений?

— Мне он никогда не нравился, если честно, цены себе не сложит, губы кривит, тебя за ровню не считает. А перед хозяином на цырлах, в рот заглядывает, лебезит, а тот и рад: молодое поколение, смена растет, талант, уважает старика. А только я тебе так скажу: двум талантам в одной банке не ужиться, одному надо подвинуться. Мишка без хозяина пустое место, одни фанаберии, да и злой, того и гляди, покусает руку дающую. Сын Димка неплохой парень, только ленивый и деньгами порченный. А девку себе оторвал знатную, одобряю. Если поженятся, хозяин ему отпишет свои деньги… как я понимаю, для того и адвокатишку позвал, а змеюке Марго — шиш. То-то она лютует, сердешная, всех ненавидит. У них вроде как разладилось в последнее время… — Дядя Паша понизил голос до шепота: — И спят отдельно. Ну да пусть их сами разбираются. И без того тошно, непонятные и страшные дела творятся — Нору вот отравили, Андрей тоже, Зоя сердешная…

— Не понимаю, — вдруг сказал Федор. — Не понимаю, зачем вывернули лампочку?

Они посмотрели друг на друга и, одновременно вскочив, бросились вон из кухни…

…Они стояли на пороге гостиной, не веря глазам, оторопев от неправдоподобного кошмарного дежавю: горели шандалы на каминной доске, по стенам метались красноватые блики; в кресле, как и прежде, сидела Марго-дубль в черном платье и широкополой черной шляпе, с длинными белыми волосами, сложив на коленях руки, вытянув вперед тонкие ноги… только ноги были босыми и очень белыми, и это придавало жуткий потусторонний смысл картине, и бежал по спине холодок.

— Матерь божья… — пробормотал дядя Паша, крестясь.

Федор на негнущихся ногах пошел через гостиную, отказываясь верить, что произошло непоправимое, надеясь, что это чья-то глупая шутка, недоразумение, обман зрения. В кресле, где еще недавно сидела раскрашенная гипсовая кукла, теперь полусидела-полулежала Марго в черном платье, в парике куклы и ее же шляпе. Вокруг ее шеи обвивался белый шарф, концы его лежали на полу. И босые ноги… и черные туфли на полу рядом…

Он взял руку женщины, теплую еще, вспомнил, как взял и отпустил руку Зои, и рука безвольно упала ей на колени. Теперь он держал руку Марго. Марго была мертва. Виток времени словно крутанулся назад, и сцена повторилась. День сурка. Ночь сурка…

— Господи! — Дядя Паша подошел ближе. — Да что же это творится такое?

Они оторопело смотрели друг на друга. Федор спросил:

— Дядя Паша, ключ от той комнаты… — он запнулся, — у вас?

— А как же! У меня, в надежном месте.

— Шарф, похоже, тот самый. Помните, мы упаковали его в целлофановый пакет, он тоже в той комнате… был. И один из подсвечников, тот, что горел. А теперь их снова два. Можно проверить?

— А может шугануть по комнатам, проверить, кто где, и выловить эту нечисть! — Дядя Паша сжал кулаки. — Своими руками прибью! Пока можно распознать. Пошли!

— Нет, дядя Паша, тут нужно осторожно. Давайте посмотрим сначала, на месте ли шарф и подсвечник. А потом нужно вызвать полицию.

— Тебе виднее. — Дядя Паша был недоволен.

…Он отпер дверь, пропустил Федора вперед. Крохотная комната озарилась неприятным выморочным светом — из трех рожков люстры горел лишь один. Они старались не смотреть на кровать, где, накрытое простыней, лежало тело Зои. Один пустой целлофановый пакет валялся на полу, другой, побольше, в котором был подсвечник, лежал на стуле. Здесь было страшно холодно, в открытое окно залетали снежинки.

— Ах ты сука! Он через окно! Надо было закрыть. И не побоялся, нехристь!

Федор промолчал. Вчера они оставили окно открытым, чтобы понизить температуру в помещении… в силу известных причин, и убийца воспользовался этим, забрался внутрь и взял шарф и подсвечник, рискуя быть замеченным. Не побоялся, как сказал дядя Паша. Зачем? Какой смысл он придавал этим предметам? Шарф, горящие свечи… у него снова мелькнула мысль: «ритуал». Какой «ритуал»? Черная месса? Жертвоприношение? Месть?

Федор, опираясь о подоконник, выглянул наружу. Под окно намело высокий сугроб; следы, если и были там, скрывались под снегом.

Когда же он здесь был, подумал Федор. Вчера вечером? Он вспомнил, как возвращался вечером от Саломеи Филипповны, была полная луна, снегопад прекратился. Значит, раньше. Вчера днем? Снег вчера шел примерно до полудня, значит, убийца взял шарф и подсвечник в первой половине дня. Ночью убил Зою, а утром взял подсвечник и шарф, зная, что убьет снова, планируя и готовясь. В закрытом доме, полном народу, где все на виду. И ничего! Никто ничего не видел в первый раз, никто ничего не видел сейчас… скорее всего. Он сумасшедший, подумал Федор. Псих. Без инстинкта самосохранения, нахальный, бесстрашный, хладнокровный. Или… сильный мотив! Убийцу загнали в угол, ему пришлось пойти на риск. Он убил двух женщин… А журналиста кто? Сколько их, убийц? Один? Двое? Или… больше? И у каждого свой мотив? Что за странная компания собралась в Гнезде под Новый год, пришло ему в голову. Они все знакомы, дружат… почти все. Спрашивается, что случилось с ними? Возможно, дело в чужаках, оказавшихся в доме впервые? Псевдожурналист, Зоя… А Марго каким боком? Хозяйка… Что-то видела? Или… дядя Паша сказал, у них с Мэтром разладилось в последнее время. Мэтр? Федор представил себе Рубана, лезущего в окно… Фу, глупость! Хотя почему в окно? А если убийца знал, где лежит ключ? Хозяин всегда знает, где лежат ключи. Не факт. Федор готов голову отдать на отсечение, что Рубан не знает, где хранятся ключи, что распихано по кладовкам и чердакам, что лежит в холодильнике и чем топятся печи — ему неинтересно, он выше этого, у него есть верный оруженосец и эконом дядя Паша.

Вопросы без ответов. Интуиция Федора молчала. Он перебирал гостей Гнезда, пытаясь представить их на месте убийцы, и не смог. Он слишком мало их знал. Он вовсе их не знал. Он был чужак… как и жертвы. Берегись, Федя, чужаков здесь не жалуют. А Марго? Марго тоже чужак… в известном смысле. Марсианка.

Дядя Паша со стуком закрыл окно, и Федор вздрогнул…

…Он растолкал храпящего Ивана. Тот проснулся, рывком сел в кровати, сказал, щурясь на свет:

— Что, Федя? Что случилось? Который час?

— Три. Оденься и возьми камеру. Быстро! — приказал Федор.

— Что случилось? — повторил Иван, послушно собирая разбросанную одежду. — Ты меня не пугай! Что?

— Марго задушили и посадили в кресло куклы, мы с Пашей только что ее нашли.

— Что?! — Иван рухнул на кровать, глядя на Федора вытаращенными глазами. — Марго? Задушили? Но…

— Быстрее, Иван! Придется поработать. Пошли!