Глава четырнадцатая
Оказалось, что устроить это свидание легче, чем я осмеливалась предполагать. Внезапный уход Джона из-за обеденного стола, как я и думала, послужил толчком для очередного запоя. Но я отнюдь не собиралась помогать своему мужу бороться с этой пагубной привычкой. Мало того, когда он примчался в свой кабинет в западном крыле, то нашел там две непочатых бутылки виски, ледяных, покрытых капельками выступившей влаги, а также графин с холодной водой и блюдо с печеньем и сыром. Словом, заглянув туда, вполне можно было предположить, что он просто время от времени пропускает стаканчик виски с водой и закусывает печеньем. Я думаю, Джон машинально откупорил одну из бутылок, налил немного виски в стакан и хорошенько разбавил водой. Однако первый же стаканчик уничтожил всю его решимость, и когда я туда заглянула, он уже почти прикончил первую бутылку и спал пьяным сном в своем любимом кресле у камина, в котором горело большое полено. Вся его собранность и рассудительность, которые мы наблюдали с утра, теперь исчезли без следа – так полевой мак успевает распуститься и облететь в течение всего лишь нескольких часов. Я долго и внимательно смотрела на него: он раскинулся в кресле, окутанный кислым запахом выпитого алкоголя, с полуоткрытым ртом, и негромко храпел. Его элегантный костюм был в совершеннейшем беспорядке, галстук усыпан крошками от печенья, светлые волосы слиплись от пота. Джону, видимо, снилось нечто кошмарное, потому что время от времени он мучительно стонал.
Но ни капли жалости не проснулось в моей душе. Этого человека я когда-то любила, да и он многие недели и месяцы осыпал меня всевозможными свидетельствами своей щедрой супружеской любви. Но теперь он меня ненавидел, теперь я вызывала у него только отвращение, теперь он угрожал моей спокойной и безопасной жизни в Широком Доле. Мой страшный, черный грех уже наполовину его разрушил, и я теперь жалела, что этот грех сразу, на месте, не убил его. Впрочем, если Джон будет продолжать так напиваться, значит, нанесенная ему рана и впрямь оказалась смертельной. Что ж, тогда я снова обрету покой. И я, приподняв свои шелковые юбки, чтобы их шелест не нарушил сладких снов моего мужа о былом счастье, медленно, осторожно двинулась к двери. Дверь я на всякий случай заперла снаружи, чтобы он уж наверняка был в полной моей власти.
Да и мне самой так было спокойнее.
Я поднялась на чердак, в ту самую заветную комнату, поднесла горящую свечу к поленьям в камине, а потом зажгла остальные свечи. Затем я открыла вторую дверь, ведущую в основную часть дома; там уже, терпеливо храня молчание, ждал Гарри – в одной рубашке, босиком, освещенный лишь одной тонкой ночной свечкой.
Мы обнялись, как истинные любовники, а не как те яростные чувственные враги, которых так часто изображали в этой комнате. Никакой бурной страсти к Гарри я не испытывала и прекрасно помнила о том, что мой муж, смертельно пьяный и мучимый во сне ужасными кошмарами, находится внизу, а некий враг, возможно даже враг, которого я очень хорошо знаю, находится не более чем в пятидесяти милях от моего дома и, возможно, готовит на меня нападение. Мне просто нужно было хоть капельку любви, несколько поцелуев и немного нежности для моего застывшего, заледеневшего, перепуганного сердца. Так что я позволила Гарри ласково обнять меня и уложить на диван, а потом целовать меня и любить. И он действительно вел себя как самый нежный любовник. И эта пародия на нежную, почти супружескую любовь была, по-моему, самым извращенным и постыдным действом из всего того, что нам с Гарри доводилось здесь проделывать.
Но мне было все равно. Теперь мне было абсолютно все равно.
А потом мы лежали, распростершись, сплетясь руками и ногами, на диване, смотрели, как мерцает огонь в камине, и пили теплый кларет. Мои каштановые волосы рассыпались по груди Гарри, покрытой мягкой светлой порослью. Прижимаясь лицом к его шее, сильно располневшей в последнее время, я чувствовала себя очень усталой и очень спокойной. Мне нанесли множество ран, но боли я не чувствовала. Я чувствовала себя глубоко удовлетворенной и готовой ко сну.
– Гарри!
– Да? – отозвался он, стряхивая полудрему и крепче прижимая меня к своей теплой груди.
– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – неуверенно начала я. – Боюсь огорчить тебя, но ради благополучия Широкого Дола ты должен это знать.
Гарри ждал, не испытывая ни напряжения, ни тревоги. Он прекрасно знал, что я не стала бы заниматься с ним любовью, если бы Широкому Долу и впрямь грозила какая-то опасность. Ему давно было известно, что на первом месте в моей душе всегда будет любовь к этой земле. Поэтому он просто спокойно ждал моего рассказа.
– Это связано с законом о наследовании земли, – начала я. – Меня беспокоит, что Широкий Дол по-прежнему закреплен за нашим двоюродным братом как следующим за тобой наследником по мужской линии. А если что-нибудь, не дай бог, с тобой случится? Тогда все мы – Селия, Джулия и я – станем бездомными!
Добродушное полное лицо Гарри слегка омрачилось, и он сказал:
– Ты права, я и сам уже не раз думал об этом. Но еще не время беспокоиться, Беатрис. Я ведь не такой любитель езды верхом, как ты! И я никогда так не гоню коня! А что касается наследника, то в следующий раз у меня вполне может родиться мальчик, и тогда все будет в порядке. Вряд ли закон майората для нас – такая уж насущная проблема.
– Этого я и боялась! – с огорченным видом заявила я. – Значит, Селия так тебе ничего и не сказала? – Я перевернулась на живот и, опершись на локти, заглянула ему в лицо. – Впрочем, я ее не виню. Возможно, она и сама не до конца это понимает. Ведь тогда во Франции, после рождения Джулии… Боюсь, она уже никого больше не сможет тебе родить, Гарри. Она бесплодна. Акушерка назвала чудом то, что Селия вообще сумела зачать ребенка, и сказала, что вряд ли это может случиться еще раз. По ее словам, у Селии есть какой-то физический недостаток, который препятствует зачатию.
Я помолчала, давая столь важным сведениям укорениться в сознании Гарри, затем продолжила, глядя на него честными, широко раскрытыми глазами:
– После родов я, разумеется, обо всем ей рассказала, но мне не хотелось слишком ее огорчать, и я, возможно, проявила излишнюю мягкость и недостаточно ясно изложила суть проблемы. А суть проблемы в том, Гарри – и учти, это чистая правда! – что Селия, по всей видимости, никогда больше не сможет родить тебе ребенка, так что сына у тебя никогда не будет, а у Широкого Дола не будет наследника.
Пухлое лицо Гарри как-то сразу осунулось: он мне поверил.
– Вот это удар! – с некоторым усилием промолвил он. Было заметно, что он никак не может подыскать слова, которые были бы способны выразить охватившую его бурю чувств и придать смысл тому будущему, в котором он навсегда лишается сына и наследника, а значит, Широкий Дол после его смерти неизбежно перейдет в руки чужих людей, а не его прямых потомков.
– Я думала, что Селия, прекрасно понимая всю сложность этой ситуации, уже рассказала тебе об этом, – деликатно оправдалась я. – Разумеется, это горькая правда для вас обоих. Однако, скорее всего, после твоей смерти Широкий Дол действительно может перейти к какому-то нашему дальнему родственнику, а маленькая Джулия и, конечно же, Ричард останутся бездомными.
– Да, – сказал Гарри, и я почувствовала, что он уже начинает представлять себе эту картину, – они будут изгнаны из Широкого Дола, они будут вынуждены навсегда его покинуть!
– Если бы только можно было изменить этот проклятый закон о наследовании! – вздохнула я, словно это была некая несбыточная мечта. – Если бы нашлась какая-то возможность обезопасить наших детей, чтобы они всегда жили в своем родном доме…
– Я слышал, что этот закон иногда удается изменить, – неуверенно начал Гарри, – но это стоит немыслимых денег – сюда включается и компенсация наследникам, и штраф за изменение закона. Лишь очень немногие богатые семьи могли решиться на подобные траты. А Широкий Дол определенно к богатым поместьям не относится.
– Но если этого не сделать, нам придется заплатить куда более высокую цену, – сказала я и села, спустив с постели ноги. Затем встала и, обнаженная, подошла к камину, чтобы подбросить туда еще полено. Стоя у камина, я обернулась и улыбнулась Гарри; вспыхнувший огонь отбрасывал мерцающие отблески на мою гладкую теплую кожу. – Мне невыносимо думать, что наши дети могут быть несчастны! Что их могут изгнать из Широкого Дола, когда нас не станет, потому что мы не сумели обеспечить их безопасность! И оба они – а ведь они почти ровесники и так похожи и на тебя, и на меня – будут вынуждены уехать отсюда и скитаться, не имея больше родного дома.
– Ну, бездомными-то они вряд ли окажутся, – прозаично рассудил Гарри. – Джулия унаследует мой капитал и вдовью долю своей матери, а Ричард будет одним из наследников богатейшего семейства Мак-Эндрю, у которого денег вполне достаточно, чтобы купить не одно такое поместье, а несколько.
– А тебе что больше хотелось бы иметь – деньги или Широкий Дол? – неожиданно спросила я, на секунду забывая о том, в какую сторону намеревалась направить наш разговор.
Гарри задумался. Господи, ему еще требовалось время на раздумья!
– Ну, – осторожно и не слишком умно принялся рассуждать он, – когда у тебя есть деньги, ты можешь купить любое поместье, ничуть не хуже нашего. Это ты, Беатрис, помешана на Широком Доле, а на самом деле есть очень даже привлекательные земли, скажем, в Кенте, или в Саффолке, или в Хэмпшире.
Я даже губу прикусила, сдерживая раздражение, и выждала немного, чтобы уж наверняка с моих губ не сорвалось никаких безрассудных и презрительных слов в адрес моего брата. И лишь взяв себя в руки, я сказала голосом гладким, как шелк:
– Да, Гарри, пожалуй, ты прав. Но если твоя маленькая дочка хоть в чем-то похожа на меня, то она просто зачахнет и умрет, если будет вынуждена жить вдали от холмов Широкого Дола. Не слишком утешит ее и большое состояние, если ей по воле какого-то дальнего родственника придется покинуть родной дом, в котором она прожила всю жизнь, и покупать какое-то другое поместье. Вот тогда-то она и упрекнет тебя за то, что ты, видно, мало ее любил и совсем не заботился о ее будущем, а может, и проклянет тебя за это.
– Ох, не говори так! – воскликнул Гарри; его, как я и предполагала, более всего пугала возможность подобных упреков со стороны Джулии. – Я был бы рад, если бы нам с тобой удалось что-то сделать в этом отношении, но я, Беатрис, ей-богу не представляю, что тут можно предпринять.
– Ну, давай, по крайней мере, на что-то решимся, – сказала я. – Если мы поставим себе целью изменить порядок наследования и будем неуклонно к этой цели стремиться, то наверняка тем или иным способом сумеем собрать нужную сумму.
Гарри сокрушенно покачал головой.
– Как ты не понимаешь, Беатрис, нам никогда в жизни такую сумму не собрать! На это решаются только самые богатые семьи королевства. Куда нам до них!
– До них нам, конечно, далеко, – медленно процедила я, – а вот до состояния МакЭндрю гораздо ближе. Тебе так не кажется?
Гарри вытаращил свои голубые глаза, и в голосе его появились отзвуки надежды.
– Но ведь Джон никогда… Да нет, что ты! Не станет он вкладывать все свои деньги в Широкий Дол!
– В данный момент – нет, – согласилась я. – Но ведь он может и передумать, не так ли? Вдруг ему покажется, что это было бы полезным капиталовложением? Если бы у нас в кармане была хотя бы половина состояния МакЭндрю, мы, я думаю, вполне могли бы вернуться к вопросу об изменении права наследования и решить, во что это нам обойдется и какими путями это можно осуществить.
Гарри кивнул.
– Я готов на все. Готов даже пожертвовать некоторыми своими проектами, готов все наши поля засеять пшеницей, поскольку это дает самую большую прибыль. Доходы от этих полей могли бы пойти непосредственно в фонд выкупа права наследования. Можно было бы также кое-что сэкономить. И потом, Беатрис, на худой конец, можно было бы даже заложить часть земель, а потом их выкупить.
– Да, – сказала я, – хотя мне ненавистна даже мысль об этом. Однако игра стоила бы свеч.
– Только тебе тогда придется отказаться от защиты крестьян и их прав, Беатрис, – заявил Гарри. – У нас сотни акров так называемой общинной земли, которую можно было бы присоединить к нашим владениям и пустить под пашню. Кроме того, не одну сотню фунтов можно было бы получить, подняв арендную плату. Ты всегда была против подобных мер, но если нам придется собирать такую огромную сумму, то мы будем просто вынуждены прибегнуть к таким действиям, каких в ином случае совершать бы не стали.
И тут меня охватили сомнения. Я думала о чудесных округлых холмах, где на легкой песчаной почве растет пышный, по пояс, вереск, а в лощинах бегут по белому песчаному ложу маленькие ручьи. Я думала о заросших папоротником низинах, где царит сладковатый дурманящий аромат, а если сидеть неподвижно, из зарослей может выползти темноглазая змея и ляжет возле тебя, греясь на солнышке. Я думала о холодных вечерах, когда я бродила одна под загорающимися в небе звездами, замечая на жирной глине четкие отпечатки остреньких оленьих копыт, да и сами олени проносились порой, как легкие тени, под раскидистыми ветвями дубов и буков. Если Гарри настоит на своем, все это будет вырублено, выжжено и расчищено, и там, где дрожали сережки на ветвях серебристых берез и качались на ветру высокие ели, возникнут безликие прямоугольные поля пшеницы. Это была слишком высокая цена. Куда более высокая, чем я предполагала, надеясь, что с подобными мерами мне никогда столкнуться не придется. Но я должна была сделать своего сына хозяином Широкого Дола! Должна была добиться того, чтобы и моя кровь текла в жилах будущих сквайров!
– Кроме того, нам придется использовать труд батраков из работного дома. – Это Гарри сказал даже с каким-то жестоким удовлетворением. – Пойми, это совершенно бессмысленная трата денег и времени – заставлять работать только наших крестьян и арендаторов! Ведь поденщики будут работать целыми днями, если заключить контракт с приходом. Мы будем платить им наличными, когда для них будет работа, а когда работы нет, то и нам платить им ничего не придется. На этом можно сэкономить сотни фунтов в год. Вот и пусть деревенские бедняки ищут себе работу самостоятельно. Довольно нам держать их в своих списках и кормить даром.
Я кивнула. Я прямо-таки чувствовала, как в самом ближайшем будущем изменится облик Широкого Дола. Деревня станет меньше, и коттеджей арендаторов тоже поубавится. Впрочем, те, что выживут, станут немного богаче. Но бедные арендаторы, семьи которых выживают только за счет зимних работ в нашей усадьбе да ежегодной уборки урожая, будут вынуждены отсюда убраться. До сих пор они жили – не тужили. Зимой выполняли для нас обычную временную работу – поставить ограду, выкопать канаву, расчистить снег на пастбище. Эти люди жили за счет сделанных в летние месяцы накоплений, овощей, выращенных в своем огороде, и молока от своей коровы, которую пасли на общинном выгоне. Некоторые еще и свинью держали, выкармливая ее желудями, да несколько кур-несушек, которые вечно бегали по деревенской улице.
Весной и летом они неплохо зарабатывали во время сева, а также помогали переправлять животных на верхние пастбища; горячая пора наступала также во время сенокоса и жатвы. Иной раз они работали от зари до зари без устали, и казалось, этот ритм им диктует сама земля, но через два-три дня работа вдруг останавливалась. Оказывалось, что поля убраны, амбары заполнены, стога поставлены, и тогда в деревне начиналось всеобщее пьяное веселье, которое тоже продолжалось два-три дня – пока не подворачивалась следующая срочная работа.
Зажиточным никто из этих крестьян никогда бы не стал; там даже до благополучия было довольно далеко. И никто из них никогда бы не обзавелся собственной землей. Но, тем не менее, их жизни могли бы позавидовать многие, даже вполне обеспеченные горожане. Они работали когда хотели и отдыхали когда хотели, и хотя они, в общем, так и оставались бедняками и никогда не обрели бы никакого богатства, но нищеты редко кто из них боялся.
Их несушки, что носились по деревенской улице, и их коровы, пасшиеся на общинном выгоне, служили им надежным щитом от голода и нужды. И потом, они прекрасно знали: если в семье случится особо тяжкое горе – смерть или болезнь кормильца, – то для них всегда найдется тарелка супа на кухне Широкого Дола и одного лишь слова мисс Беатрис будет достаточно, чтобы старшего сына взяли к кому-то в подмастерья, а старшую дочь – в горничные.
Но если я пойду по тому подлому пути, который предлагает Гарри, тогда Широкий Дол станет таким же, как все прочие поместья. И наши бедняки тоже станут низко кланяться каждой проезжающей мимо карете, а вслед ей корчить злобные рожи; дети в нашей деревне будут худыми и бледными, а их матери раньше времени будут становиться старухами от бесконечных горестей и тревог. Бедняки в Широком Доле вели столь беззаботную жизнь, потому что мы всегда придерживались старых, незыблемых традиций и в использовании земель, и в устройстве веселых всеобщих праздников. Общинные земли считались доступными для всех – даже браконьерство там считалось чем-то вроде ритуальной и не слишком вредоносной забавы. Но тот способ хозяйствования, который предлагал Гарри, будет означать, что общинные земли будут «огорожены», то есть отчуждены в нашу пользу; исчезнут протоптанные крестьянами тропинки, их коровы и свиньи лишатся корма. Бедняки станут еще беднее. А самые бедные, лишившись прежней поддержки, будут обречены на полную нищету и голод.
Однако именно этот путь сулил моему сыну безопасное правление Широким Долом. Именно так он мог обрести законное право на наследование. А я была готова раздавить тяжелыми подковами своего коня кого угодно, любую женщину, любого ребенка, хоть саму Марию с младенцем Иисусом и мужем Иосифом, если это будет нужно для того, чтобы мой сын занял кресло сквайра.
– Похоже, нам и впрямь придется на это пойти, – сказала я. – Вижу, что придется.
– Как это великодушно с твоей стороны! – с энтузиазмом воскликнул Гарри. – Я знаю, ты привержена старым традициям и порядкам, Беатрис, и они нам отлично послужили, но нам придется отказаться от всего этого – хотя бы во имя нашей маленькой Джулии.
Я кивнула и снова уютно устроилась на диване, накинув на голые плечи легкую шелковую шаль. Чувствуя ласковое прикосновение мягкого шелка к обнаженному телу, я снова подумала о том, что многие бедняки могут оказаться бездомными и будут голодать, лишившись выгона и своих крошечных огородов, но лишь пожала плечами, отгоняя эту неприятную мысль. А Гарри наклонился и поцеловал мое обнаженное плечо. Я улыбнулась, зная, что наш разговор о наследстве еще не закончен и Гарри еще многое предстоит понять.
– Но, боюсь, что и тех денег, которые могут нам принести новые поля, будет недостаточно, – сказал Гарри. – Чтобы выкупить права наследства, сумма потребуется поистине огромная. Можно, конечно, начать делать сбережения, только вряд ли нам удастся достаточно быстро скопить столько денег.
– Это понятно, – кивнула я. – А потому я и предлагаю воспользоваться деньгами МакЭндрю.
Гарри нахмурился. Он соображал медленно, но был далеко не глуп.
– Джон вряд ли согласится, – качая головой, сказал он, – хотя это, конечно, обеспечило бы будущее нашей Джулии. И я надеюсь, что, пока Джулия будет жива, пока она будет хозяйкой Широкого Дола, наш дом всегда будем домом и для вас троих. Но, по-моему, у Джона все же нет ни малейших причин вкладывать свое личное состояние в некий план, в результате которого ни он сам, ни его сын ничего не выигрывают.
Я усмехнулась: Гарри всегда очень медленно добирается до сути вопроса. Но в целом все-таки в конце концов он до нее добирается.
– А что, если нам удастся найти способ сделать Ричарда и Джулию полноправными наследниками Широкого Дола? – осторожно спросила я. – Они могли бы вместе хозяйничать здесь, как это делаем мы с тобой. Все знают, насколько хорошо у нас это получается. Возможно, наши дети тоже смогли бы работать вместе.
Гарри с нежной улыбкой осыпал поцелуями мое округлое плечо, шею и нежное местечко за ухом, заметив при этом:
– Да, Беатрис, это было бы чудесно! Только у нас с тобой несколько специфический способ совместного ведения дел, не так ли?
– А по-моему, они вполне могли бы стать партнерами, – как бы лениво пробормотала я, словно в данную минуту ни о чем другом не могла думать, кроме его ласк и поцелуев, становившихся все более страстными. Шаль соскользнула с моих обнаженных плеч, и я снова легла на спину, прикрыв ресницами глаза, которые смотрели по-прежнему остро и были как холодное зеленое стекло.
А Гарри уже двинулся вниз – к ключицам, к теплым округлым грудям, – но мои слова о «партнерстве» заставили его остановиться.
– Джулия и Ричард? – с неожиданным интересом переспросил он.
– Ну да, – сказала я, подталкивая его еще ниже, к животу, который, с моей точки зрения, был еще недостаточно плоским после рождения сына. – А почему бы и нет?
Гарри снова поцеловал меня, но довольно рассеянно. Видимо, он уже обдумывал мою замечательную идею о том, чтобы обеспечить Джулии наследование одного из прекраснейших поместий в Сассексе, а Широкому Долу – возможность навсегда остаться в руках его потомков.
– Ты знаешь, Беатрис, – сказал он, – а ведь это неплохая мысль. Если Джон согласится принять половину стоимости поместья в качестве залога за ту сумму, которая необходима для выкупа прав наследования у нашего кузена Чарлза Лейси, мы могли бы составить такой договор, согласно которому Джулия и Ричард стали бы сонаследниками.
– И это было бы чудесно! – подхватила я, словно до этого мне ничего подобного и в голову не приходило. Словно я не носилась с этим планом с тех пор, как узнала в маленькой Джулии себя и почувствовала, что мой Ричард имеет на эту землю столь же обоснованные права, как и я сама. – Ах, Гарри, как это было бы чудесно, если бы наши дети смогли здесь править, когда нас уже не будет на свете!
Гарри просиял, словно я похвалила его за находчивость, и с нежностью сказал:
– Подарить Широкий Дол Джулии – это, пожалуй, стоит любых жертв. А обеспечить твоему сыну равные с ней права – для меня почти такое же счастье.
– И ты совершенно прав, Гарри, – сказала я, словно поздравляя его с рождением столь замечательной идеи. – По-моему, нам следует немедленно начать воплощать это в жизнь, тебе не кажется?
Гарри, пребывая в полном восторге, подкатился ко мне, и я приготовилась к расплате за свой успех. Впрочем, я вполне могла порой наслаждаться обществом Гарри, а когда мне было страшно или тревожно, я, пожалуй, даже испытывала некую нужду в близости с ним. Но как только моя первая, поверхностная страсть была им удовлетворена, мне больше всего хотелось, чтобы он ушел, а я осталась в своей постели одна. Но в данный момент Гарри был слишком возбужден упражнениями собственного ума и удачным решением проблемы наследования. А мне было нужно, чтобы он удалился в свою спальню счастливым и приятно утомленным, потому что утром мне еще очень многое нужно было обсудить с ним; и мне совсем не хотелось, чтобы у него хватило сил на разговоры с Селией, когда он нырнет в ее теплую постель.
– Приходи ко мне в кабинет завтра прямо с утра, и мы с тобой составим письмо лондонским юристам, – сказала я и сладострастно вздохнула, словно его поцелуи и впрямь доставляли мне невероятное наслаждение. – Ах, Гарри! – Я сделала вид, что приятно ошеломлена его бурным натиском. – Я же сказала: завтра, после завтрака.
После того как Гарри, наконец, от меня ушел, я еще два или три часа просидела перед камином, глядя на красные угли и ломая голову над решением этой нелегкой задачи. Впрочем, эти часы я воспринимала как некий подарок себе самой – как последнюю возможность отступить. Все мои последующие шаги казались мне подобными прыжку с вершины холма в таком месте, где склон круто уходит вниз, так что там даже трава толком расти не может. Ты прыгаешь, быстро делаешь один шаг, потом второй, и крутизна подхватывает тебя, и ты уже не можешь остановиться и летишь кубарем вниз. Вот и на том пути, на который я собиралась вступить, возможности остановиться и отступить назад уже не будет. И будет не до смеха, так велика окажется пугающая скорость перемен.
Так что я позволила себе некоторое время помедлить и спокойно обдумать свои намерения. Сидя в тишине у камина, я словно испытывала на прочность собственную решимость, пыталась понять, смогу ли я вынести то, что задумала. Ведь, по сути дела, я собиралась разрушить, разорить наше поместье, чтобы расплатиться за то, чтобы его смог унаследовать мой сын. Я готовилась ударить молотом по этой земле, по живущим на ней людям, по тому естественному, подчиняющемуся смене сезонов ритму ее жизни, чтобы из нее, как кровь, брызнуло золото, столь необходимое мне для осуществления моего же дьявольского плана.
Имея дело с землей, ты никогда ничего не делаешь во имя одного лишь сегодняшнего дня, ты всегда думаешь о будущем – о том сезоне, который придет на смену нынешнему, или о том, каким выдастся следующий год. Ты сеешь пшеницу ради собственной выгоды, но деревья сажаешь ради своих наследников. Я всегда сажала деревья. Я всегда планировала хозяйство на пятьдесят лет вперед. Я не желала вкладывать свою любовь, заботу и деньги в то, что будет передано какому-то неизвестному родственнику, черт бы его побрал! Эта земля вместе с вложенными в нее моими трудами и любовью должна была достаться моим детям, моей плоти и крови.
Сколько бы мне ни пришлось за это заплатить.
Все вышло именно так, как я и планировала. После ночи любви, проведенной со мною, Гарри рухнул в супружескую постель, едва обменявшись со своей сонной женой десятком слов, и проспал до утра. Когда мы все уселись завтракать под теплым июньским солнцем, Селия, одетая в простое черное платье, обшитое черными кружевами, выглядела просто прелестно, как, собственно, и должна выглядеть летним утром молодая женщина, с удовольствием проспавшая двенадцать часов подряд. Тогда как я рядом с нею выглядела скорее усталой и чувствовала это. Однако я радостно улыбалась, ибо все то, что, как мне казалось, пребывало в тайном сговоре против меня, теперь снова стало весело и легко двигаться именно в том направлении, которое требовалось мне. Я с благодарностью приняла из рук Селии чашку с крепким французским кофе и взяла с бокового столика ломтик ветчины. И тут за столом появился мой супруг.
Он вышел к нам легкой веселой походкой, словно вчера вовсе и не был пьян, словно вообще не пил в последние две недели. Он с искренней приязнью улыбнулся Селии, любуясь ее девичьим очарованием, затем повернулся в мою сторону, и его ласковая улыбка сменилась оскалом.
– С добрым утром, моя прелестная женушка! – сказал он, словно выплюнув эти слова изо рта – казалось, у него даже от приветствия мне возникал во рту горький привкус.
– С добрым утром, – спокойно ответила я, садясь на свое теперешнее место в торце стола.
– Беатрис, сразу после завтрака я зайду к тебе, чтобы покончить, наконец, с тем вопросом, который мы весь вечер обсуждали вчера, – излишне многословно объявил Гарри, и я подумала: лучше бы он промолчал!
– Вчера? – переспросил Джон, не поднимая глаз от тарелки. – Значит, вы втроем вчера что-то обсуждали?
Селия, как всегда сидевшая рядом с серебряным кофейником, спокойно ответила:
– Что вы, Джон, я спала, а эти двое, как всегда, до поздней ночи рассуждали о доходах и расходах. Вы же знаете, как они увлекаются, когда речь идет о Широком Доле.
Джон, довольно жестко глянув на нее из-под светлых бровей, быстро сказал:
– Да, я знаю, как они увлекаются, стоит им остаться вдвоем.
Повисла неловкая пауза, и я поспешила нарушить ее.
– Конечно, приходи, – непринужденным тоном сказала я Гарри. – А потом ты, может быть, съездишь со мной в Тростниковую лощину? Интересно посмотреть, во что ее превратило семейство Хейл. Они там проложили дренажную трубу и выкопали еще несколько дренажных канав, так что теперь там, говорят, получилось отличное сухое поле. Впрочем, неизвестно еще, как эта дренажная система поведет себя во время весеннего паводка.
– Ну, ты же, Беатрис, лучше всех знаешь, до какого уровня у нас обычно поднимается вода, – сказал Гарри. – Или, может, они решили использовать насос?
Даже леденящее, мучительное для всех присутствие за столом Джона не помешало нам с Селией обменяться улыбками.
– Ей-богу, Гарри, – сказала я, – ты, по-моему, староват, чтобы играть в игрушки. Пора, мой дорогой, отказаться и от насосов, и от ветряных мельниц, и этого твоего десятиполья.
Гарри печально усмехнулся.
– Но сейчас делают такие интересные штуковины! – жалобно сказал он. – Например, водяной насос. Мне бы так хотелось иметь его у нас, в Широком Доле!
– Ну да, ты будешь играть с насосом, а мы рядом будем копать дренажные канавы, – поддразнила я его. – В Сассексе, милый, следует жить по законам Сассекса. Будь доволен тем, что ты являешься самым прогрессивным землевладельцем в нашей округе.
Гарри улыбнулся, польщенный, и тут же пообещал:
– Я теперь непременно буду экономить, Беатрис! Ты же знаешь, я интересуюсь только такими вещами, которые могут принести выгоду поместью.
– Экономить? А ради чего нужно экономить? – Резкий голос моего мужа, прервавший нашу непринужденную беседу, прозвучал как скрежет алмаза по стеклу. – А вы, Селия, знаете, для чего Гарри нужно экономить? – повернулся он к моей невестке.
Селия, разумеется, ничего не знала, но инстинктивная верность Гарри заставила ее держать рот на замке.
– Дело в том, что у нас с Гарри возник некий план: мы хотели бы обеспечить будущее Джулии и Ричарда, – как ни в чем не бывало пояснила я. – На претворение этого плана в жизнь, возможно, уйдет часть доходов Широкого Дола. Впрочем, план еще толком не разработан, и как раз сегодня утром мы предполагали подробно его обсудить. Кроме того, у нас возникли некоторые сложности, связанные с распашкой полей. Вы с Селией, разумеется, тоже можете прийти после завтрака ко мне в кабинет и вместе с нами принять участие в обсуждении, мы были бы этому только рады, хотя вряд ли подобные вещи могут быть вам интересны. А что касается нашего главного плана, то он пока на уровне общих рассуждений.
Селию мои слова оставили совершенно равнодушной, но Джон остро на меня глянул и спросил:
– Значит, ты, Беатрис, строишь планы на будущее? – И в его голосе прозвучало столько подозрительности и ненависти, что этого невозможно было не заметить. Я пронзительно глянула в сторону лакея, стоявшего у двери с корректно-деревянным выражением лица. Я этого парня знала прекрасно; да я, собственно, всех их отлично знала. Он был из семейства Ходгет, сын нашего егеря, принятый лично мной на работу после тех неприятностей, которые у него возникли, когда Гарри сделал его помощником егеря, а он пустил хорька в фазаний питомник. Я тогда спасла этого парня от порки, а его отца избавила от хлопот и неприятностей. Меня он обожал, и я надеялась, что никаких сплетен насчет сегодняшнего разговора за столом он разносить не будет, разве что может бросить сгоряча, что, мол, этот молодой доктор, муж мисс Беатрис, не достоин целовать землю, по которой она верхом проехала.
– Разумеется, я строю планы на будущее, Джон, – сказала я и заметила, как он поморщился, когда я назвала его по имени. – Меня, как и любую мать, волнует будущее нашего ребенка. И наша с тобой будущая жизнь меня тоже волнует – как любую замужнюю женщину. Можешь не сомневаться: я всегда буду о тебе заботиться и всегда буду строить планы нашей будущей жизни, сколько бы ты ни прожил на свете.
Селия явно испытала облегчение, услышав, как спокойно и ласково, с какой любовью я говорю со своим мужем. Зато Джон прямо-таки побелел и смотрел на меня совершенно больными глазами, поскольку он-то в моих словах явственно услышал угрозу. Вот и хорошо, думала я, значит, сегодня он вряд ли что-то еще скажет в мой адрес. А уж потом я постараюсь сделать так, чтобы он замолчал навеки.
Я встала из-за стола и сказала:
– Итак, Гарри, у меня в кабинете минут через десять, хорошо?
Гарри кивнул и встал, видя, что я собираюсь уходить. Джон медлил, словно не желая выказывать мне уважение, но я стояла и ждала, не сводя с него глаз, пока он не встал, с такой силой оттолкнув стул, словно был невоспитанным мальчишкой. Я испытала легкое удовлетворение, заставив его подчиниться, – так хозяин спокойно и уверенно заставляет слушаться команд своего непокорного злобного пса. Впрочем, некоторые псы оказываются настолько не поддающимися дрессировке, что в итоге им привязывают на шею камень и бросают в Фенни.
Я прошла к себе в кабинет.
Мне хорошо в Широком Доле повсюду, где бы я ни оказалась, но я испытываю истинное блаженство, когда сижу в отцовском рабочем кресле за большим круглым столом для сбора ренты, зная, что в ящиках этого стола хранятся документы на всех наших арендаторов, а рядом на пюпитре стоит карта нашего поместья. Когда я вижу, что за окном шныряют веселые ласточки, когда я чувствую, что именно здесь, в моем кабинете, и бьется сердце Широкого Дола. Я знаю, стук этого сердца слышен и в глубокой таинственной чаще леса, и на мягкой траве залитого солнцем общинного луга, и на склонах холмов, поросших тимьяном, но именно в кабинете я слышу этот стук наиболее отчетливо – здесь вся жизнь нашего поместья расписана в толстых книгах моим четким почерком, а его будущее изложено в больших таблицах, расстеленных на столе. Именно здесь собираются доходы в виде еженедельной ренты, сюда поступают из Чичестера сообщения о дополнительных продажах зерна, шерсти и мяса и банковские чеки от торговцев. И именно здесь хранятся отчеты о наших тратах: о расходах на инструменты, на покупку новых животных и семян, на приобретение бесконечной домашней утвари – всего того, что Селия считает необходимым, и я никогда ей не отказываю. Наша жизнь в Широком Доле вполне благополучна, и об этом свидетельствуют мои гроссбухи, где черным по белому написано, что все это мы можем себе позволить, что наша земля дает нам достаточное богатство.
И вот теперь это богатство, этот уверенный, устоявшийся товарооборот должен быть направлен в иное русло – в некий фонд, создаваемый для того, чтобы мой сын имел законное право сидеть в том самом кресле сквайра, в котором сейчас сижу я, в той самой комнате, куда я сейчас собрала все нити управления поместьем; чтобы мой Ричард, мой милый малыш, которого я через несколько минут пойду купать, стал здесь хозяином и ему принадлежали бы и эта земля, и власть над нею. И если я хоть чем-то могу этому помочь, я сделаю все, что от меня зависит.
Гарри, постучавшись, вошел в кабинет и поцеловал меня в щеку. С утра это был уже второй его поцелуй, но сейчас он давал мне понять, что тот первый, приветственный, поцелуй за завтраком был на публике – брат целовал сестру. А этот – который, по-моему, отнюдь не был более пылким, – наш личный поцелуй, поцелуй давнишних, хорошо знающих друг друга любовников.
– Садись, – сказала я, и Гарри подтащил к столу стул, а я продолжила деловым тоном: – Я намерена сегодня же написать нашим лондонским юристам по поводу изменения права наследования, и как только мы узнаем, какая сумма для этого потребуется, нам будет легче оценить собственные доходы и возможности. – Гарри одобрительно закивал, а я, помолчав, прибавила: – Но мне кажется, нам пока не следует никому рассказывать об этих планах; мы ведь и сами еще не решили, как нам действовать дальше. Я, во всяком случае, пока что ничего рассказывать Джону не собираюсь, и, по-моему, будет лучше, если и ты ничего Селии не скажешь.
– Да? – удивился Гарри. – А почему?
– Ах, Гарри, – сказала я, – как плохо ты знаешь женщин! Если Селия узнает, что ты собираешься сделать Джулию наследницей, она сразу догадается, что ты считаешь, будто она не способна родить тебе сына. Боюсь, это разобьет ей сердце. Но что еще хуже – она сразу поймет, что это я выдала тебе ее печальную тайну. Она будет чувствовать себя преданной, а я – предательницей. Так что лучше ей ничего не знать о наших планах, пока мы не решим наверняка, что в состоянии выкупить права на наследование, пока эти права на самом деле не будут выкуплены и пока все бумаги не будут подписаны в пользу совместного владения поместьем Ричардом и Джулией. Иначе Селия воспримет наши действия как тяжкий упрек в том, чего она изменить не в силах.
– Да, правда, мне бы совсем не хотелось ее огорчать, – сказал Гарри, и тон его сразу стал нежным, как и всегда, стоило ему вспомнить о своей хорошенькой жене. – Но ведь Селия все равно все поймет, если я подпишу этот договор о совместном владении.
– Если дело уже будет сделано, ее будет утешать понимание того, что будущее Джулии полностью обеспечено, что ее дочь будет хозяйкой Широкого Дола. Я думаю, она даже обрадуется тому, что Джулия и Ричард станут сонаследниками.
Гарри кивнул, встал из-за стола и выглянул в окно. Услышав скрип шагов по гравию, я тоже встала с ним рядом и увидела своего мужа, который с понурым видом брел по дорожке к розарию. Было совершенно очевидно, что оставленная мною бутылка уже наполовину пуста – Джон чувствовал, что должен выпить стаканчик-другой, чтобы помочь себе пережить очередной надвигающийся на него мрачный день. День, лишенный смеха, радости и любви, день в доме, где мерзко воняет грехом. Увы, мой блестящий муж давно утратил и легкость своей походки, и свою горделивую осанку – все то, что делало его таким привлекательным и ловким ухажером, таким легким и умелым танцором, таким чудесным любовником. Я отняла у него все его добродетели и всю его силу, полностью лишив его власти надо мной. И если бы я знала, как мне действовать дальше, я отняла бы у него и нечто большее.
– А как же Джон? – тихо спросил Гарри.
Я пожала плечами.
– Как видишь, – сказала я. – Я, во всяком случае, ни о чем ему рассказывать не собираюсь. Он же почти лишился разума от пьянства и не способен ни о чем судить здраво. Если это так и будет продолжаться, я буду вынуждена написать его отцу и выяснить, нельзя ли сделать тебя или меня поверенным в его делах, чтобы мы имели возможность распоряжаться его состоянием. Ему самому никак нельзя сейчас доверить такое богатство. Он буквально завтра же может все деньги спустить на выпивку.
Гарри покивал, не сводя глаз со сгорбленной спины Джона, потом спросил:
– Неужели он так пьет из-за угрызений совести? Потому что он случайно ошибся и велел дать маме слишком большую дозу лекарства?
– Я думаю, именно так и есть, – сказала я. – Он со мной откровенничать больше не желает, понимая, что я не могу простить ему того, как он вел себя в ту кошмарную ночь. Ведь если бы он не был так пьян, наша дорогая мамочка, возможно, была бы жива. – Я прижалась лбом к оконной раме. – Я каждый раз не могу сдержать слез, когда вспоминаю, как ей неожиданно стало плохо, а этот клоун перепутал и дал ей чересчур много настойки опия.
Лицо Гарри вспыхнуло от гнева.
– Я тебя понимаю! – воскликнул он. – Ах, Беатрис, если б тогда знать наперед! Но ведь у мамы всегда было слабое сердце; мы все понимали, что однажды потеряем ее, так что ничего нельзя утверждать наверняка…
– Нельзя, но я уверена – и никогда не смогу простить этого Джону! – что мы потеряли ее из-за того, что он в тот вечер практически себя не помнил! – отрезала я.
– Интересно, а что вызвало у мамы такой приступ? – спросил Гарри, трусливо глядя мне в лицо. – Джон понял, в чем дело?
– Нет, – солгала я ему в ответ. – Мама упала как раз перед дверью в гостиную, собираясь войти. Возможно, она слишком быстро спустилась по лестнице, и у нее закружилась голова. Джон не сумел выяснить, что послужило началом приступа.
Гарри кивнул. За такую сладкую ложь он всегда был готов с жадностью ухватиться, особенно если правда была слишком неудобна или неприятна.
– Я понимаю, разумеется, что полностью уверенными ни в чем быть нельзя, – сказала я, – но и ты, и я, и весь дом видели, насколько Джон был пьян. Всему графству известно, что он взялся лечить ее, хотя почти ничего не соображал, и вскоре она умерла. Нет, я не могу ему этого простить. Конечно же, ему стыдно. Он ведь и носа из усадьбы не показывает с тех пор, как это случилось, если не считать маминых похорон. И, заметь, его совсем перестали приглашать к больным. Не зовут даже в самые бедные дома. Все считают, что он был пьян и потому совершил непоправимую ошибку.
– Ему, должно быть, очень горько сознавать это, – сказал Гарри, глядя, как Джон бредет по дорожке розария к маленькой беседке, потом, пошатываясь, поднимается по ступенькам и усаживается с таким видом, словно до предела устал.
– Да, конечно, – согласилась я. – Вся его жизнь была связана с медициной; он так гордился своей обширной медицинской практикой. Мне иногда кажется, что он думает о смерти.
То, с каким затаенным удовольствием я это сказала, понял даже мой туповатый братец.
– Неужели ты так сильно его ненавидишь? – спросил он. – Из-за мамы?
Я кивнула.
– Да. Он так подвел маму, так подвел меня! Он нарушил свой врачебный долг! Я презираю его – и не только потому, что он был так пьян в ту ночь; он ведь с тех пор каждую ночь пьян. Лучше бы я за него не выходила! Но я надеюсь на твою помощь и поддержку, Гарри. Надеюсь, мы сумеем сделать так, что он больше не сможет причинить мне никакого вреда.
– Я понимаю, – сказал Гарри. – Понимаю, какой это для тебя позор, Беатрис. Но я обещаю тебе, что никогда не дам тебя в обиду. А если отец Джона действительно передаст тебе его долю наследства, то Джон будет совершенно безвреден. Он ничего не сможет сделать, если будет владеть только тем, что ты ему даешь, а жить будет там, где ты ему позволишь.
– Да, так нам и придется поступить, – сказала я, словно размышляя вслух. – Это в любом случае будет необходимо сделать, пока мы не узнаем, можно ли изменить право наследования.
Нужные сведения мы получили лишь через два долгих месяца. Наши лондонские юристы порылись в старых пыльных записях, сделанных сотни лет назад, и выяснили, что в Широком Доле принято решение наделять правом на наследство исключительно сыновей рода Лейси. Так, собственно, было принято повсеместно. В те давние времена, когда мои предки впервые появились в Широком Доле и увидели эти сонные холмы и горстку жалких глиняных хижин, крытых дранкой, все они были воинами и пришли сюда вместе с норманнскими завоевателями, жаждавшими новых земель. Женщины, с их точки зрения, годились лишь для того, чтобы вынашивать и рожать для них сыновей-солдат. Все остальные женские качества практически никакой цены не имели. Тогда-то и было решено, что только сыновья могут и должны становиться наследниками всего.
И никто никогда этого не оспаривал.
Поколения женщин сменяли друг друга на этой земле. Выходили замуж, спали со своими мужьями, рожали им в муках детей и, оставшись одни, мужественно управляли своим поместьем. Матери и невестки наследовали только ответственность, но не власть, тогда как мужья и сыновья отдавали приказания, забирали все доходы себе и снова уезжали восвояси. Сквайры-крестоносцы на долгие годы покидали Широкий Дол, поручая его заботам своих женщин, и, вернувшись, видели, что в полях мир и покой, урожаи хороши, доходы неплохи, дома отремонтированы, да и построек новых немало, и земля по-прежнему плодородна. Чужаки на родной земле, загорелые до черноты под солнцем чужих стран, эти мужчины все-таки, наконец, возвращались домой, и вся власть снова оказывалась у них в руках. И женщины отдавали эту власть без малейших возражений, хотя именно они так щедро тратили годы своей жизни, отдавали всю свою любовь во имя процветания Широкого Дола.
Гробницы хозяев Широкого Дола находятся там, в нашей церкви, хотя эти люди почти всю свою жизнь прожили за границей. Теперь они возлежат на собственных надгробиях в рыцарских доспехах, и руки их молитвенно сложены на закованных в металл животах, ноги неудобно скрещены, а невидящие глаза уставились в потолок. Я иногда представляю себе, как кто-то из них лежит в постели рядом со спящей женой и смотрит вверх, на деревянный балдахин той самой кровати, на которой теперь сплю я, но видит перед собой пустыню, толпы неверных и Иерусалим где-то на горизонте.
А жены этих людей спали так же крепко и глубоко, как сплю я после целого дня тяжелой работы с бумагами, продолжающейся до тех пор, пока цифры не начинают плясать у меня перед глазами, и тогда я беру свечу и отправляюсь в спальню, буквально падая от усталости. Так же крепко я сплю и в те дни, когда приходится перегонять овец на нижние пастбища, и я вынуждена целый день проводить в седле, объезжая стада этих глупых созданий и, точно крестьянка, покрикивая на собак. Или когда жатва то и дело прерывается дождями и я весь день нахожусь в поле, криками заставляя людей работать быстрее: «Скорей! Скорей! Надвигается буря! Осень скоро, а у нас зерно в амбар не убрано!» Я думаю, жены тех сквайров-крестоносцев были столь же усталыми, как и я в такие дни, и спали они так же крепко, как и я – сном усталой и сильной женщины, которой приходится править и этим домом, и этой землей. У нас, женщин, нет времени на мечты или на поиски сражений и славы. Нас оставляют дома, а дом, как известно, нуждается в присмотре; нас оставляют на земле, которая, как известно, нуждается в хозяине; но только наши труды не приносят нам ни славы, ни власти, ни богатства.
Сквайры Широкого Дола особой знатностью не отличались, не то что Хейверинги. И не были столь богаты, как торговцы де Курсе. Они и дома оставались несколько чаще, чем более знатные господа, но все же и они немало странствовали. Чувствуя за спиной такую мощную опору, как Широкий Дол, а в кармане немалые средства, которые давало это поместье, они спокойно уезжали на войну, сражались за короля и долгие годы жили в изгнании. А их жены тем временем вели хозяйство, писали мужьям письма и высылали деньги из своего кошелька, в котором денег становилось все меньше и меньше. Жены вели имущественные споры и уговаривали армию «круглоголовых» оставить стога на месте и не трогать лошадей, пасущихся в поле.
В долгие годы Протектората женщины Широкого Дола были точно ссыльные на своей собственной земле – они старались жить тихо, ненавязчиво, надеясь, что им все же позволят спокойно дожить до конца дней своих. И, конечно же, они по-прежнему со всем справлялись. Разве женщина не умеет полностью растворяться даже в угрожающей среде? Разве не становится она тогда почти невидимой, полностью сосредоточенной на выживании – и по-прежнему лишенной и власти, и денег, и помощи?
Так что когда сквайры Стюартов с триумфом возвращались домой, на пороге их встречали усталые бледные жены, готовые приветствовать своего вернувшегося Хозяина. И этот Хозяин спешивался, входил в дом и садился в свое хозяйское кресло, словно никогда отсюда и не уезжал. А жена возвращала ему ключи, учетные книги и хозяйственные планы и вновь предоставляла ему право принимать решения и отдавать приказы, словно единственное, на что она сама способна, – это орудовать иглой. Словно ей никогда и не приходилось быть ничем иным, кроме как вешалкой для нарядной одежды, составительницей букетов и исполнительницей незатейливых песенок.
Моя прапрапрабабушка была одной из таких женщин. Я каждый день прохожу мимо ее портрета, потому что он висит над поворотом лестницы в западном крыле. Она изображена в платье с глубоким декольте, и руки у нее полные и белые, как это считалось красивым в те времена. На портрете ротик у нее просто прелестный, похожий на бутон розы; мне он чуть-чуть напоминает рот Гарри, но мне нравится думать, что на самом деле рот у нее был волевой, твердых очертаний, как у меня, и подбородок тоже. Просто художник решил этого «не заметить», ведь ему нужно было нарисовать женщину хорошенькую, а не сильную духом. Мне кажется, что и выражение глаз у нас с ней отчасти похоже, хотя ее глаза ничуть на мои не похожи – у нее они голубые и совсем не кошачьи. И все-таки что-то общее в нас есть. Некая настороженность, подозрительность во взгляде – я точно знаю, что такая настороженность появляется у меня в глазах, когда мужчины начинают разговоры о земле и своих владениях. Она хорошо знает то, что теперь знаю и я: женщины могут заслуживать вознаграждения, женщины могут даже заслужить его, но они никогда ничем не могут владеть. И я улыбаюсь ей, чуть прищурив глаза, как близкой знакомой, каждый раз, как прохожу мимо ее портрета, и каждый раз думаю: как же хорошо она скрывала ненависть и гнев, когда вернувшийся муж выдворил ее из хозяйского кресла и вновь переместил в гостиную. А еще я думаю о том, как мне самой избежать той же печальной участи.
Если бы я сама могла определять путь к намеченной цели, я бы, пожалуй, попросту завоевала бы Широкий Дол, как это сделали мои норманнские предки; бросила бы прямой вызов противнику и сражалась бы за эту землю не на жизнь, а на смерть. Но теперь мы стали цивилизованными, и эта цивилизованность превратила женщин в настоящих рабынь, лишенных надежды хотя бы на какую-то компенсацию. Ни один сквайр, разумеется, и думать не станет о правах своей жены или дочерей. Так что единственная возможность для меня быть хозяйкой той земли, которую я люблю и владеть которой вполне заслуживаю, – это стать незаменимой для ее законных владельцев; незаменимой в поле, как я была для моего отца, или – если иметь в виду Гарри – и в поле, и в рабочем кабинете, и в постели.
Но моим детям, сыну и дочери, не придется строить заговоры, лгать и расплачиваться за свои права собственным телом. Они эти права унаследуют законным путем – посредством тех самых законов, которые выдуманы мужчинами, одобрены парламентом, созданным мужчинами, и применяются с благословения юристов-мужчин и депутатов-мужчин. А я буду молча улыбаться, прикрывая свои зеленые глаза ресницами, чтобы скрыть их победоносный блеск, когда Ричарда и Джулию торжественно провозгласят равноправными партнерами и сонаследниками Широкого Дола!
В письме лондонских юристов было четко расписано, как именно следует поступать и с чего начинать. Процедура, как мы и опасались, была действительно дорогостоящей, и, кроме того, вопрос этот мог быть решен только в Палате лордов, а затем, если решение будет положительным, мы будем обязаны выплатить компенсацию нашему кузену, Чарлзу Лейси, который будет исключен из числа наследников. Впрочем, в данный момент ему, по-моему, особенно не на что было рассчитывать, поскольку никаких слухов о предполагаемом бесплодии Селии пока что за стены нашего дома не просочилось; однако он наверняка довольно быстро догадается, почему Гарри хочет переписать свое имение на дочь и племянника, и вполне может тогда потребовать более ста тысяч фунтов компенсации – и нам придется его требование удовлетворить еще до того, как право наследования будет изменено в нашу пользу.
– Я просто не представляю, как нам собрать такую сумму, Беатрис, – сказал Гарри, с письмом в руках усаживаясь за стол. – Не можем же мы заложить все земли Широкого Дола – тогда нашим детям почти никакого наследства не достанется. А за счет доходов поместья нам никогда столько денег не собрать.
– Значит, придется использовать состояние МакЭндрю, – решительно заявила я. – Если мы сумеем за счет денег Джона расплатиться с Чарлзом Лейси, то, мне кажется, можно и заложить часть земель, чтобы уплатить за юридические услуги, а со временем все, разумеется, выкупить. При хорошем хозяйствовании и достаточно высоких доходах мы, наверное, сможем ликвидировать все долги лет за десять, максимум за двадцать, то есть еще до того, как наши дети вступят в права наследства.
– Да, но старый мистер МакЭндрю вряд ли захочет выкупать за эту цену долю своего внука в Широком Доле, – возразил Гарри. – Кроме того, он всего год назад выделил Джону почти такую же сумму.
– Как раз об этих деньгах я и думаю, – пояснила я. – Если бы мы могли получить право опекунства, то могли бы использовать его состояние, как нам будет угодно.
– Опекунство? Но на каком основании? – изумился Гарри и от волнения даже встал из-за стола и выглянул в окно. Под окнами у меня все еще цвели поздние ромашки, и их пряный аромат, смешиваясь с острым запахом хризантем, отчетливо чувствовался в комнате.
– На основании его пьянства! – оскорбленным тоном заявила я. – Может быть, его даже потребуется подвергнуть медицинскому освидетельствованию.
Гарри так резко обернулся, словно его ужалили пчела.
– Медицинскому освидетельствованию?! – задохнулся он. – Беатрис, ты сошла с ума! Я знаю, конечно, что Джон пьет каждый божий день, но довольно редко бывает заметно, что он действительно пьян. Его вряд ли могут счесть психически нездоровым.
– По-моему, он пьет все больше и больше, – сказала я, подавив мимолетное чувство раскаяния. – И это все чаще заметно. И мне кажется, что пить он будет только больше, а не меньше. А это означает, что вскоре он либо станет недееспособным, и в таком случае ты легко сможешь получить полномочия попечителя, либо он допьется до смерти, и в таком случае я унаследую его состояние, а ты и старый мистер МакЭндрю станете моими попечителями. Так или иначе, а деньги Джона окажутся у нас в руках.
– Но Беатрис… – Гарри с самым серьезным видом посмотрел на меня, – если так действительно случится, это же трагедия! Джон – молодой человек; у него вся жизнь впереди. Если он выздоровеет, вы еще вполне можете быть счастливы; и он, что вполне возможно, сам готов будет вложить деньги в осуществление нашего замечательного плана ради будущего своего сына. Я понимаю, сейчас ты расстроена и злишься на него, тем более после смерти мамы прошло совсем немного времени, но я уверен: вы оба снова будете счастливы, как только Джон снова станет самим собой.
Я одарила Гарри самой светлой, почти ангельской улыбкой и сказала:
– Я каждую ночь молю об этом Бога. Ты, Гарри, и раньше видел меня в роли деловой женщины, хозяйки поместья. Теперь ты видишь меня в роли жены. И я, будучи женой Джона, конечно же, надеюсь и верю, что тень, накрывшая нашу жизнь, уйдет. Но если этого не случится, то именно я стану отвечать за будущее нашего сына. А потому я, естественно, обязана все планировать заранее.
Гарри с некоторым облегчением улыбнулся.
– Да, я понял: ты сейчас просто рассуждаешь вслух и строишь планы относительно будущего Ричарда и Джулии. Но всерьез ты, конечно же, не думаешь, что Джона следует подвергнуть медицинскому освидетельствованию, ведь так?
– Конечно же, нет! – воскликнула я и тут же свернула в сторону от обсуждения столь опасной темы, заговорив с Гарри о чем-то совсем другом.
Но вот Селия оказалась куда более крепким орешком. Я видела из окна, как она гуляет с Джулией среди розовых кустов; видела, как Джон, заметив ее из беседки, направился к ней. Маленькая Джулия с удовольствием делала первые шаги на своих еще неустойчивых ножонках, и больше всего ей нравилось, уцепившись за чью-нибудь руку, бродить по дорожкам, без конца меняя направление или даже внезапно плюхаясь на землю своим пухлым задиком.
В открытое окно до меня донесся ясный голос Селии.
– Вам не кажется, что ей еще рановато начинать ходить? – спросила она у Джона, выпрямляя усталую спину, ибо это весьма утомительное занятие – ходить за ручку с шустрым ребенком, еще плохо стоящим на ногах.
– Нет, что вы, – ответил Джон, останавливаясь рядом с Джулией. Потом он взял девочку сперва за одну цепкую ручонку, потом за другую и оторвал ее от Селии. Та отступила назад и заложила обе руки за спину, но Джулия на нее уже не смотрела: она с радостью восприняла появление новой поддержки и продолжила свое маленькое путешествие по садовым дорожкам, а Джон бережно склонялся над ней, заставляя идти ровнее.
– Если бы ей ножки припеленывали к дощечке, она бы не пошла лет до трех, а то и до четырех, – сказала Селия, наблюдая за неуверенными движениями девочки.
– Дети, как и любые молодые животные, сами прекрасно знают, что им нужно, – весело пояснил Джон. – Свивальник, конечно, может заставить ребенка находиться на одном месте. Но если ребенку с рождения дана свобода и он может сколько угодно брыкаться, он вырастает сильным и вполне даже в год может начать ходить.
– Но ей ведь это не вредно? Ножки у нее не станут кривыми? Она их не подвернет?
Джон улыбнулся и постарался ее успокоить:
– Что вы, Селия! Она сама знает, как быстро ей хочется ходить. Уверяю вас, эта девочка очень скоро будет еще более ловкой и сильной.
Селия в ответ радостно закивала и заметила:
– Как приятно снова видеть вас в саду! Тем более в такой чудесный день. И вы так подробно и понятно отвечаете на мои вопросы о Джулии. Надеюсь, Джон, вы скоро возобновите свою медицинскую практику? Вы ведь уже больше трех месяцев своих больных не посещаете.
Тень пробежала по лицу Джона, и он, глядя почему-то на Джулию, мягко ответил:
– Нет, дорогая Селия, боюсь, мне уже к медицинской практике не вернуться. Я утратил не только репутацию – я утратил возможность заниматься любимым делом, которое мне было дороже всего на свете. Широкий Дол всем нам слишком дорого обошелся – по разным, впрочем, причинам.
Я так и застыла, по-прежнему стоя у окна и слушая все это. Если их разговор станет еще более откровенным, мне придется его прервать, постучав пальцем по стеклу. Джон ступил сейчас на очень опасную тропу. Никак нельзя допустить, чтобы он со своими намеками и недосказанностями перешел вполне определенную тонкую грань. Они оба – каждый по отдельности – знают слишком много, и я не допущу, чтобы они сложили отдельные кусочки головоломки в единую картину.
– Но ведь вы больше не будете пить, не так ли? – ласково сказала Селия. – Вы же понимаете, как это плохо и для вас, и для моей милой бедняжки Беатрис. Вы же попробуете остановиться? Обещаете?
Джон внезапно выпрямился, и Джулия снова шлепнулась на попку, потянувшись за золотистым цветком хризантемы.
– Я обещаю, что попробую, – неуверенно сказал он. – Эти последние несколько месяцев я прожил, точно во сне. Мне все время кажется, что однажды утром я проснусь в постели рядом с Беатрис, беременной нашим сыном, и весь этот кошмар – мое отсутствие, ее внезапные роды, смерть моей тещи – развеется, как дым. Но потом мне приходится немного выпить, потому что я никак не могу поверить в реальность происходящего. И чем больше я пью, тем скорей убеждаюсь, что все это мне только кажется, что я по-прежнему счастлив, как и несколько месяцев назад.
Селия – вот уж странный флирт! – протянула ему руку и неожиданно твердо потребовала:
– Вы непременно попытаетесь перестать пить, мой дорогой брат! Вы ведь попытаетесь, правда?
И мой сломленный муж-пьяница поцеловал Селии руку и пообещал:
– Хорошо, я попробую. – Он наклонился, поднял Джулию, поставил на ножки и повел в сторону конюшенного двора.
И я окончательно поняла: он в моих руках.
Да, теперь Джон был в моих руках, потому что, как ручной жеребенок, льнул к Селии и ее дочке и ему была невероятно дорога и сама Селия, и вся та сентиментальная чепуха, которая составляет ее жизнь. Испытывая ко мне отвращение, пребывая в ужасе от меня, он инстинктивно тянулся к ней и был уже наполовину влюблен в нее – так истинно верующий с нежностью целует край одежды статуи Девы Марии. Любовь Селии к ее ребенку, ее ясноглазая честность, ее тепло и сдержанная нежность – все это поддерживало в Джоне желание жить в те минуты, когда ему казалось, что он сходит с ума, когда он страстно мечтал о смерти, будучи в отчаянии от того мира, где правлю я. И он стремился поскорее увидеть прелестные глаза Селии, согреться возле яркого светлого пламени ее чистоты.
Именно это и давало мне ключ к его душе. Пока Джон остается в усадьбе, пока он чувствует нежное, любовное отношение Селии, мне он повредить не сможет. Пока он ведет себя осторожно и держит свой рот на замке, желая пощадить Селию, это мне только на руку. Пока он благодарно целует Селии руки, он не станет наносить мне последнего, сокрушительного удара. Он влюблен, пусть немного, и, стало быть, уязвим. А я благодаря этому чувствую себя почти в безопасности.
Однако в связи с подобным развитием ситуации сама я стала более опасной. Я отнюдь не отличалась холодностью и была не из тех, кто легко отдает другим то, что любит или любил когда-то. Я никогда не забывала, что Селия однажды пригрозила увезти от меня Гарри. И это – когда он был моим любовником и мог бы все свое время проводить только со мной, но тратил время и нервы, пытаясь заставить ее лечь с ним в постель! И это – когда я для того, чтобы постоянно поддерживать отчуждение между ними, была вынуждена без конца менять обличье и плясать под дудку Гарри, превращая наши с ним отношения в пагубную для него привычку, в нечто такое, без чего он уже не сможет обходиться! Если бы еще в ранней юности, в школе, его не испортили, не изуродовали столь фатальным образом, я бы, наверное, не сумела удержать его от влияния Селии. Я прекрасно понимала, что я в сто раз красивее, чем она, и в сто раз сильнее. Но иной раз я забывала об этом, чувствуя, какая тихая, спокойная сила таится в ее душе, особенно когда она уверена, что правда и мораль на ее стороне. И я уже не могла быть уверена в том, что любой мужчина предпочтет меня, а не Селию, – я никак не могла забыть, с какой любовью Гарри смотрел на свою жену, когда мы вернулись из Франции.
И я знала, что никогда не прощу Селии того лета, хотя в то лето Гарри был мне совершенно безразличен и я целые дни проводила в обществе Джона, катаясь верхом, гуляя и танцуя. Я никогда не смогу забыть, что в то лето Селия без малейших усилий отняла у меня моего пылкого любовника.
А теперь еще и мой законный муж склоняется к ее руке, словно она – королева из романа, а он – влюбленный в нее рыцарь! Можно было, конечно, просто фыркнуть от легкого раздражения, видя, как прямо под моим окном разыгрывается эта, почти любовная, сцена. Или, напротив, можно было бы измерить глубину новой слабости Джона и подумать, как ею воспользоваться. Впрочем, этим-то я непременно воспользуюсь! И пусть я больше никаких чувств к Джону не питаю, его все же следует наказать за то, что он посмел обратить свой взор на Селию. Совершенно неважно, нужен он мне самой или нет. Я не желаю, чтобы мой муж полюбил другую женщину, и точка!
В тот день я одевалась к обеду с особой тщательностью. Я велела чичестерской модистке переделать то черное бархатное платье, которое носила всю зиму в качестве траура по отцу, и она отлично с этой задачей справилась. Глубоко заложенные мягкие складки красиво обрамляли мою грудь и талию, переходя в тесный корсаж и прелестное панье, подчеркивавшее округлость моих бедер. Нижняя юбка из черного шелка приятно шелестела на ходу. Я велела Люси хорошенько напудрить мне волосы и вплести в них черную ленту. И, наконец, я, сняв с себя жемчужное ожерелье, повязала вокруг шеи черную ленточку. С приближением зимы золотистый оттенок моей кожи несколько поблек и стал скорее сливочным, и черный бархат платья замечательно подчеркивал бледность и красоту моего лица и яркость зеленых глаз под темными ресницами. Я немного покусала себе губы, чтобы придать им особую сочность, и вошла в гостиную.
Гарри и Джон стояли у камина, при этом Джон старался держаться от моего брата как можно дальше, но все же и ему явно хотелось чувствовать тепло горящих дров. Гарри, как всегда, откровенно грел у огня свои пухлые ягодицы, так что даже камзол у него сзади задрался. Он пил шерри, а Джон, как я заметила с первого взгляда, прихлебывал лимонад. Я была права: Селия пытается во что бы то ни стало спасти моего мужа, а он надеется направить свои нетвердо стоящие стопы на путь выздоровления. Гарри, увидев меня, даже рот разинул от нескрываемого восхищения. А Джон так вцепился пальцами в каминную полку, словно достаточно было одной моей сверкающей улыбки, чтобы его уничтожить.
– Ей-богу, Беатрис, ты сегодня просто неотразима, – сказал Гарри, подав мне руку и помогая сесть в кресло у камина.
– Спасибо, дорогой, – сказала я таким же тошнотворно сладким тоном, как тот лимонад, который пил Джон. – Добрый вечер, Джон. – Я одарила мужа нежным чувственным взглядом и заметила, как побелели костяшки его пальцев, сжимавших край каминной полки.
И тут в гостиную вошла Селия. Черный цвет траурных одежд, который так замечательно подчеркивал красоту моей кожи, глаз и волос, бледную, неяркую Селию попросту убивал. Темные цвета никогда ей не шли, и я прекрасно понимала, что еще года два, и мне не понадобится ни малейших усилий, чтобы затмить ее. Вот и сегодня, если я сияла здоровьем и очарованием, а черный бархат моего платья лишь усиливал мою красоту – так ювелир подчеркивает темной тканью теплый камень камеи, – то Селия в своем черном платье казалась постаревшей и измученной.
Взгляд ее карих глаз сразу уперся в стакан, который держал в руке Джон, и она даже порозовела от радости, увидев там лимонад, и вдруг снова стала хорошенькой.
– Отлично! Вы просто молодец! – одобрительно воскликнула она и, когда Гарри предложил ей бокал шерри, сказала, что тоже предпочитает лимонад. Она явно сделала это из чувства солидарности, и я слегка улыбнулась, понимая, сколь слаба такая поддержка. Сверкнув глазами из-под роскошных ресниц, я с удовольствием взяла предложенный мне Гарри бокал с шерри и опустошила его, стараясь, чтобы Джон непременно это видел.
Страйд объявил, что обед подан, и жестом дал мне понять, что ему нужно о чем-то срочно переговорить со мной. Я позволила Гарри проводить меня в столовую и усадить за стол, затем снова встала, с улыбкой извинилась и вышла в холл, где меня уже ждал Страйд.
– Мисс Беатрис, я решил, что мне следует получить от вас подтверждение, – вполголоса сказал он. – Дело в том, что леди Лейси приказала сегодня к столу никакого вина не подавать. Она не разрешила даже подать джентльменам порто после обеда. А на стол велела поставить графины с водой и лимонадом.
Я не выдержала и рассмеялась.
– Не будьте глупцом, Страйд! – воскликнула я. – Ведь на столе, кажется, уже стоят винные бокалы?
Он кивнул.
– Да. Стол был уже накрыт, когда леди Лейси отдала мне этот приказ, и я ничего менять не стал. Решил сперва у вас спросить.
– И вы, разумеется, поступили правильно, – похвалила его я. – А вино к обеденному столу подадите, как всегда; и сэр Гарри наверняка захочет, как всегда, выпить после обеда бокал порто. И прошу вас, Страйд: наливая всем вино, конечно же, налейте и моему мужу, но если он предпочтет и дальше пить лимонад, то пусть пьет.
Страйд кивнул, и я с улыбкой на устах вернулась в столовую.
– Все в порядке? – спросил Гарри. Я кивнула и наклонилась к Селии.
– Насчет вина я все объясню позже, – тихо сказала я ей, и она удивленно на меня посмотрела, но ничего не сказала, инстинктивно бросив взгляд на Джона. У того даже губы побелели, так крепко он их сжал, стараясь держать себя в руках. Впрочем, я хорошо видела, до какой степени он напряжен. Затем в столовую снова вернулся Страйд, и два лакея стали подавать основное блюдо, а он тем временем разливал по бокалам вино, как я ему велела.
Селия снова посмотрела на меня, и я прочла в ее взгляде некий невысказанный вызов. Я в этот момент, впрочем, смотрела в основном на Гарри, расспрашивая его о только что назначенном главе охотничьего общества.
– Своих собак мы, конечно, по-прежнему будем держать здесь, – рассказывал Гарри, – а мистер Халлер, если захочет, всегда сможет сюда прийти и посмотреть на них. Я, впрочем, буду довольно часто видеться с ним в течение этого траурного года, потому что хоть он и отлично разбирается в охоте, но лесов наших почти не знает. И уж точно не знает их так, как мы с тобой, Беатрис. А мне нужно, чтобы лисицы в этом году не слишком бесчинствовали.
– Это хорошо, что ты будешь с ним часто видеться, – сказала я. Мистер Халлер снял у нас так называемый вдовий домик – хорошенький небольшой дом, примерно в два раза меньше нашего, прямоугольной формы, со стенами из песчаника, стоявший примерно на середине пути от ворот поместья до нашей усадьбы. Дом все равно пустовал, и мистер Халлер снял его для охоты, а потом, к своему удовольствию, обнаружил, что охотничье общество Широкого Дола временно оказалось без «хозяина гончих», поскольку Гарри был в трауре.
– Как же я буду скучать по охоте! – сказала я с такой затаенной страстью, что плечи Джона тут же напряглись. Бокал, стоявший перед ним, был по-прежнему полон; вино отсвечивало рубином, и невозможно было не почувствовать его чудесный букет.
– Да уж, – подхватил Гарри. – И уж кто-кто, а мама всегда больше всех хотела, чтобы мы хорошенько повеселились на охоте.
Я слегка усмехнулась и печально заметила:
– Это тебе она желала хорошенько повеселиться. Меня же она всегда старалась оставить дома, подальше от лошадей. А вот ради тебя она была готова нарушить любую предписанную светскими законами условность, лишь бы ты получил удовольствие.
Гарри улыбнулся и кивнул.
– Это правда. Только мне бы не хотелось проявлять неуважение к ее памяти. Хотя пропустить еще один охотничий сезон очень жалко. – Решив сменить тему, он указал на содержимое своей тарелки и с благодарностью заметил, глядя на Селию: – Дорогая, это просто великолепно!
Селия даже слегка зарделась от его похвалы.
– Этот рецепт папа привез мне из своего лондонского клуба, – сказала она. – Мне показалось, что тебе это должно понравиться.
Заметив, что плечи Джона слегка расслабились и он даже принялся за еду, я ласково обратилась к нему:
– Я так рада, что у тебя снова появился аппетит, Джон. Было так грустно видеть, что ты совсем не можешь есть.
Вилка Джона вместе с недоеденной пищей вновь опустилась на тарелку. Гарри ласково и сочувственно посмотрел на меня, а вот Селия была явно удивлена моими словами и пытливо вглядывалась в мое лицо. Я улыбнулась ей и потянулась за бокалом вина. Джон не сводил с меня глаз, и я, как бы в предвкушении, облизнулась и снова непринужденным тоном обратилась к Гарри, желая отвлечь внимание от собственной персоны.
– У тебя на завтра какие планы? – спросила я. – Я собираюсь в Чичестер – мне надо заказать двуколку или еще какую-нибудь легкую коляску для поездок по поместью, пока я не могу еще ездить верхом.
– Тогда я тоже с тобой поеду, – тут же заявил Гарри, – иначе ты с грохотом прикатишь домой на каком-нибудь громоздком фаэтоне!
Я рассмеялась – дробным соблазнительным смехом уверенной в себе красавицы, – и Джон с такой силой оттолкнул от себя почти полную тарелку, что зазвенела брошенная туда вилка.
– Ты прав! – воскликнула я. – Но тогда помоги мне купить что-нибудь спортивное, легкое и быстроходное, а в придачу еще и пару серых коней!
– Я бы тоже хотела с вами поехать, если можно, конечно, – осторожно сказала Селия. – Джулии нужны новые башмачки, а к деревенскому сапожнику мне обращаться не очень хочется, да у него и мягкой кожи для детской обуви нет.
Подали фазанов, и Гарри встал, чтобы их разрезать. Селии и мне достались грудки, Джону – пара ножек, политых густым душистым соусом. Но он так смотрел на еду, что нетрудно было догадаться: его мучает тошнота и ему страшно хочется выпить. Выждав, когда ему положат овощи и свежую булочку, я слегка наклонилась к нему и нежным голосом попросила:
– Пожалуйста, попробуй съесть хоть немного. Прошу тебя, хоть сегодня не вскакивай из-за стола и не уходи в кабинет!
Эти слова, естественно, сразу нарушили с трудом удерживаемое равновесие. Джон вскочил, так резко оттолкнув свой стул, словно сиденье его обожгло, и сделал два торопливых шага к дверям, потом вдруг обернулся, кое-как поклонился Селии, торопливо бросил: «Прошу прощения», и выбежал вон. Лакей закрыл за ним дверь, я кивнула ему, и тарелка Джона тут же исчезла. Теперь за столом остались только мы трое – Гарри, Селия и я.
– Какой позор! – сочувственно глядя на меня, воскликнул Гарри. – Бедная Беатрис, ты так старалась! Боже мой, какой позор!
Я опустила голову, словно скрывая слезы, и почти шепотом пробормотала:
– И все же я уверена, что через некоторое время ему станет лучше. В конце концов он научится с этим бороться.
Я надеялась избежать объяснения с Селией, если я останусь за столом, пока Гарри будет наслаждаться своим порто, а потом сразу пойду спать. Но утром, еще до завтрака, она постучалась ко мне и спросила, можно ли ей войти. В простом утреннем платье черного цвета она выглядела какой-то особенно усталой и казалась гораздо старше своих двадцати шести лет. Под глазами у нее пролегли темные круги – она явно плохо спала; лоб пересекала ставшая теперь постоянной морщина, свидетельствовавшая о напряжении и тревоге. Я со своим свежим личиком, сияя, как хрусткое ясное зимнее утро, была ей полной противоположностью. Улыбнувшись, я пригласила ее сесть, и она тут же сказала:
– Я по поводу Джона. – Я снова улыбнулась. Ничего себе! Селия первой начинает выяснять отношения! Селия пытается во мне разобраться! Селия тревожится из-за моего мужа!
– Да? А в чем дело? – спокойно спросила я, продолжая сидеть за письменным столом и старательно делая вид, что читаю какой-то очередной документ.
– Послушай, Беатрис, вчера вечером Джон снова пил у себя в кабинете, а ведь он обещал мне, что попробует перестать! – в искреннем волнении выпалила Селия.
– Увы, – печально подтвердила я, глядя в сопоставительную таблицу доходов Широкого Дола, лежавшую передо мной. Эту таблицу я стала составлять с тех пор, как вообще занялась ведением дел. И сейчас мне казалось, что она может подсказать, какой прибыли мы можем ожидать, если последуем плану Гарри, то есть станем использовать наши земли «по-деловому».
– Беатрис, извини, что я тебе помешала, – сказала Селия. Впрочем, судя по ее тону, виноватой она себя совсем не чувствовала. И я вдруг вспомнила, как во Франции она вломилась ко мне в спальню со словами извинения на устах, с голодным младенцем на руках и с абсолютной решимостью во что бы то ни стало заставить меня кормить девочку. В Селии не было ни капли эгоизма, как не было и способности к самозащите, но если она считала, что обязана кого-то опекать, то делала это с поистине материнской заботой и была способна во мгновение ока из робкого цыпленка превратиться в орлицу. Мне бы следовало насторожиться, но пока что я просто развлекалась.
– Ты мне совсем не мешаешь, Селия, – вежливо ответила я, всем своим видом давая понять, что она отвлекает меня от важных дел. – Пожалуйста, продолжай.
– Вчера вечером Джон нашел у себя в кабинете две уже откупоренные бутылки виски. И обе он выпил! – Я сделала вид, что глубоко потрясена, а Селия храбро продолжала: – Как эти бутылки туда попали?
– Не знаю, – сказала я. – Возможно, Джон велел своему лакею принести их. Вспомни, Селия: он пьет без перерыва почти четыре месяца! Слуги просто привыкли приносить ему то, что он требует.
– Значит, мы должны сказать им, чтобы они этого больше не делали! – энергично тряхнула головой Селия и от волнения даже прилегла грудью на стол. Ее карие глаза сияли, от утомления не осталось и следа. – Ты должна сказать Страйду, чтобы он ни при каких условиях не приносил Джону спиртное. Мы также должны отказаться от вина за обедом и постараться вообще нигде его не пить, пока Джон не начнет выздоравливать.
– Ты, возможно, права, дорогая, – кивнула я. – В первую очередь мы, конечно, должны позаботиться о здоровье Джона и помочь ему исцелиться от этого страшного недуга. Возможно, его следовало бы вообще отослать отсюда. Ведь в Англии есть прекрасные врачи, которые специализируются как раз на подобных случаях.
– Правда? – удивилась Селия. – Я не знала. Но разве Джон согласится?
– Мы могли бы настоять, заставить его понять, что это необходимо. Мы, собственно, имеем полное право даже связать его, если это поможет ему вылечиться. – Я несла всякую чушь, сознательно не говоря ничего конкретного.
Селия вздохнула.
– Боюсь, может дойти и до этого. Хотя звучит ужасно! Мне кажется, мы могли бы начать с того, что убрали бы из дома все напитки.
– Ну, если ты уверена, что это подходящий способ… – неуверенно пожала плечами я. – Кстати, вчера я специально приказала подать к столу вино. Мне кажется, Джон должен сам привыкать пить лимонад, даже если все вокруг пьют вино. Ведь если он будет обедать где-то в другом доме, на стол наверняка подадут вино, а после обеда порто.
– Да, ты права, – сказала Селия. – Я об этом не подумала. И все же я совершенно уверена, что нам не следует пить в его присутствии – по крайней мере, хотя бы первые несколько дней. Ты скажешь слугам, Беатрис?
И я с улыбкой пообещала:
– Конечно, Селия. Я сделаю все, что угодно, лишь бы мой муж снова стал здоровым.
Она внимательно посмотрела на меня. Наша маленькая, любящая Селия, когда-то считавшая, что мир вокруг так же добр и нежен, как она сама, училась очень быстро! И если раньше она, подобно глупому младенцу, была уверена, что все люди такие же, как она, что все говорят то, что думают, что все способны так же любить ближнего, как она, то теперь она вдруг обнаружила прямо у себя под ногами некую пропасть, отделявшую ее от прочих людей. Она, например, уже начинала понимать, что я иная, чем она, и совсем на нее не похожа. Но понимать меня она пока еще совсем не научилась.
Вновь обретя прежнюю благовоспитанность, она сказала:
– Мне бы надо попросить у тебя прощения, Беатрис. Я не имела права отдавать слугам приказания без твоего ведома. Это тревога за Джона заставила меня так поступить. Я не подумала. Потому и велела не подавать за обедом вина.
Я послала ей воздушный поцелуй.
– Ничего страшного. И ты, моя дорогая, возможно, была совершенно права. Хорошо, мы постараемся на время убрать из дома все спиртное. Вдруг это действительно поможет Джону?
– Тогда я пойду и скажу ему, – сказала она и выскользнула из комнаты, прошелестев черными шелковыми юбками.
А я с интересом вернулась к таблице наших доходов. Мне вовсе не нужно было подслушивать, о чем Селия станет говорить с моим мужем. Я и так совершенно точно это знала. Селия наверняка будет умолять Джона больше не пить, а Джон, пребывая в жутком состоянии из-за похмелья, вызванного выпитым вчера виски, и чувствуя, что совсем потерял и мужество, и гордость, и самоконтроль, с жалким видом будет с ней соглашаться. Потом она, конечно же, с горящими нежностью и надеждой глазами сообщит ему, что в доме все будет устроено так, чтобы ему было легче побороть свое пьянство. Что к столу больше не будут подавать вино. Что перед обедом в гостиной уже не будет чувствоваться аромат шерри, а на его тарелке не будет играть рубиновый отблеск от хрустального бокала с кларетом.
Возможно, от этих слов Джон исполнится надежды. И будет думать, что, какими бы сладкими, соблазнительными, дразнящими улыбками я его ни одаривала, как бы сногсшибательно я ни выглядела, какой бы желанной я ему ни казалась, он, по крайней мере, будет избавлен от двух непочатых бутылок виски, холодных, покрытых росой, которые неизменно появляются у него в кабинете. И ключ больше не будет торчать в замке, давая ему возможность запереть дверь и остаться с этими бутылками наедине.
Так что за завтраком мы пили чай и лимонад, и Гарри только вздыхал, заглядывая в свою пивную кружку, где не было ни капли эля, но помалкивал. Селия вдруг решила отказаться от поездки в Чичестер с нами вместе и предпочла остаться дома. Я прекрасно знала свою невестку и сразу поняла: она намерена соблазнить Джона прогулкой на свежем воздухе, время от времени подкрепляя его крепким сладким чаем, и не спускать с него глаз, заставляя болтать с нею, играть с Джулией, и так до самого обеда. Она была готова всеми силами сражаться за его душу, готова была отдать его спасению даже свое верное любящее сердечко.
Итак, мы с Гарри отправились в Чичестер вдвоем и решили на деле испытать свое решение экономить. В мастерской нам показывали великолепные кареты и коляски, и решимость Гарри, как я и думала, вскоре была поколеблена, но сама я держалась твердо. Мне нужна была всего лишь маленькая двуколка или кабриолет, чтобы ездить по поместью, а те прочные приземистые коляски, что нам показывали, были и слишком дороги, и слишком неустойчивы для тех разбитых проселочных дорог, которыми мне приходилось пользоваться, чтобы, скажем, проверить, как идет окот овец, или чтобы не подниматься пешком по заснеженному склону на верхнее пастбище.
– Я жутко устала, – сказала я, притворно вздыхая, когда мы, наконец, пришли к некоему совместному решению. – Давай заедем к де Курси и попросим, чтобы нам дали чаю.
Леди де Курси была старинной подругой нашей матери, и ее двое детей были немногим старше нас с Гарри. Из всех чичестерских семейств – по маминой шкале положения в обществе – именно семья де Курси была ближе всего к нам. Они, правда, земельных владений не имели, но были богаты, даже богаче нас. Это была старинная семья, но дом у них был новый; де Курси в отличие от Лейси никогда не жили сотни лет в одном и том же доме. В Чичестере мы посещали также дом епископа, кто бы в данный момент ни занимал эту должность, и еще два-три дома, но дружили только с семейством де Курси.
И хотя мы с Гарри уже не так строго придерживались созданной мамой шкалы «подходящих знакомых», но пока так и не выбрались за пределы очерченного ею кружка и новых друзей не приобрели. Отчасти потому, что жили мы довольно далеко от Чичестера и любая поездка в гости была равносильна небольшому путешествию, но еще и потому, что некая замкнутость была вообще свойственна нашей жизни в Широком Доле. Как и наш отец, мы общались в основном с теми, кто жил по соседству или вместе с нами охотился, а также с ближайшими родственниками. Дороги в нашей местности частенько утопали в непролазной грязи, а к середине зимы и вовсе становились непроходимыми. Да и работа на земле постоянно требовала времени и немалых физических сил. Но, возможно, более всего сказывалось то, что мы вчетвером – Гарри, я, Селия и Джон – представляли собой некую маленькую, замкнутую на себя общину. Я бы, например, с удовольствием ни на один день не покидала Широкого Дола, да и все остальные признавались – хотя никто из них и не любил эти места так, как любила их я, – что совсем не против неделями, а то и месяцами не выезжать за пределы нашего переходящего в лес парка.
Итак, нашими ближайшими друзьями были Хейверинги и де Курси. Иногда, правда, у нас гостили некоторые мамины родственники или кто-то из семейства Лейси, но большую часть времени мы, как и многие другие семьи нашего уровня, являли собой некий изолированный островок в море бедноты. Ничего удивительного, что наша мать была так одинока, ибо она воспринимала всех, кто стоял ниже ее на социальной лестнице, как некую безликую массу. Ничего удивительного, что и я, стоило мне почувствовать хотя бы легкий намек на угрозу со стороны окружающих нас сотен и тысяч бедных людей, порой испытывала страх.
А у городских жителей все было по-другому. Особняк де Курси стоял довольно далеко от проезжей дороги и был окружен елями и высокой стеной, увенчанной красивыми, но весьма опасными, острыми металлическими пиками. Подъехав к воротам, мы с Гарри увидели, что на посыпанной гравием подъездной дорожке уже стоят три кареты, и я, поморщившись, сказала брату:
– Похоже, гости к чаю пожаловали. Ты уж, пожалуйста, не бросай меня на растерзание этим старухам.
Гарри, хихикнув, подал мне руку, и мы поднялись по пологим ступеням крыльца. Наш возница постучал дверным молотком, дверь отворилась, и дворецкий проводил нас по черно-белому мраморному полу в гостиную.
– Миссис МакЭндрю, сэр Гарри Лейси! – распахнув двери, объявил он, и леди де Курси, вскочив, поспешила нам навстречу.
– Беатрис! Гарри! Дорогие мои! – радостно воскликнула она и расцеловала нас в обе щеки. Я была чуть выше ее ростом, и мне пришлось наклониться, чтобы она могла поцеловать меня. Глядя на нее, я всегда думала, что она, пожалуй, слишком молода, чтобы быть подругой нашей матери. Она казалась мне этакой вечной двадцатилетней красоткой, которой в один из лондонских сезонов удалось завоевать всех поклонников, а потом сорвать наибольший куш, выбрав самого лучшего претендента – лорда де Курси. Не имея ни денег, ни знатного происхождения, она исключительно благодаря своей внешности заполучила и мужа, и великолепный дом, и немалое богатство. Даже меня, при всем моем стремлении к выгоде и первенству во всем, леди де Курси порой поражала. Она казалась мне авантюристкой, но в поведении ее никогда не было и намека на авантюризм. Напротив, ее можно было считать образцом любезности и воспитанности. Но в моих глазах она все же была плутовкой, точнее умной обманщицей, поскольку я знала, что она завоевала и богатство, и положение в обществе с помощью всего лишь хорошенького личика и тонкой талии.
Сегодня в гостиной леди де Курси присутствовали представители высшего общества Чичестера. С большинством из них мы были знакомы. Хозяйка подвела меня к группе старых сплетниц, и я склонилась перед ними в реверансе, а затем обменялась рукопожатием с нашим епископом. Гарри тем временем, не сводя глаз с горки печенья на чайном столике, болтал с сыном и невесткой леди де Курси, устроившись, разумеется, поближе к огню.
Пришлось провести в этой гостиной утомительные полчаса, прежде чем правила вежливости позволили нам удалиться, и уже на пороге я, повинуясь внезапному порыву, повернулась к Изабель де Курси и спросила, не угодно ли им будет отобедать у нас. Питер с радостью согласился, его мать, леди де Курси, улыбаясь, дала разрешение, и через десять минут они были уже готовы, и мне охотно простили столь неформальное, импровизированное приглашение, сочтя его проявлением моей молодости и импульсивности.
Селия уже высматривала нас из окна гостиной и сразу выбежала на крыльцо, увидев, что за нами следует вторая карета, с гербом де Курси на дверцах.
– Как это приятно! – воскликнула Селия, как всегда милая и приветливая. Но я заметила, что глаза ее слегка затуманились, и прекрасно поняла почему.
Она провела весь день с Джоном, старательно удерживая его от тяги к спиртному и настраивая на то, что в обед на стол не будут подавать никакого вина. И сейчас, уже одетая к обеду, она ожидала, когда Джон спустится вниз, а мы вернемся домой, однако, к ее ужасу, оказалось, что всем нам предстоит веселое дружеское застолье, а не тихая спокойная трапеза в кругу семьи.
Я оставила молодых супругов де Курси с Селией и быстро поднялась по лестнице в западное крыло, чтобы переодеться. Сегодня я выбрала платье из черной тафты с глубоким прямоугольным вырезом, который подчеркивал длину моей шеи. Я полюбовалась собой в зеркало и осталась весьма собой довольна. Моя яркая внешность и поистине идеальная фигура должны были вызывать соответствующие желания у любого мужчины. И я совершенно точно знала – как знала и то, куда сейчас направляюсь, – что видеть меня столь прелестной и так сильно меня ненавидеть, ненавидеть каждый день и каждую ночь своей жизни, невыносимо мучительно для Джона МакЭндрю. И я понимала, что эта ненависть вскоре окончательно его разрушит.
Он уже миновал ту стадию, когда, разгоряченный выпитым виски, был способен открыто атаковать меня. Он миновал и ту стадию, когда ему стало необходимо выпить, чтобы просто выдержать мое, пусть даже недолгое, присутствие. Теперь же оказалось, что спиртное, служившее ему поддержкой и помогавшее пережить кошмар последних месяцев, больше на него не действует. Теперь он отлично понимал, почему на его прикроватном столике всегда стоит свежая бутылка виски, а на подносе с утренним завтраком – стакан. Он понимал, что все эти бутылки, на которые он натыкался повсюду – в кабинете, в библиотеке, в оружейной комнате, – появляются там отнюдь не случайно, а по моему приказу. И до него постепенно дошло, что теперь у него два врага, объединивших свои усилия: женщина, которую он когда-то любил, и выпивка, от которой он теперь не в силах был отказаться. Он чувствовал, что вот-вот потерпит поражение. Чувствовал, что падает все ниже. Чувствовал, какой невыносимой стала его жизнь, наполненная одними утратами. Ни ребенка, ни жены, ни любимой работы, ни гордости, ни капли любви. Разве что кроткая Селия была по-прежнему добра к нему и стремилась помочь ему выстоять, выдержать те перемены, которые на него обрушились. Но он боялся, что все же не выдержит, что его постигнет очередная неудача.
Я улыбнулась, глядя на свое отражение в зеркале: оттуда на меня смотрела юная женщина, сияющая, как невеста в день собственной свадьбы. Затем я поспешила по лестнице вниз; за мною вился шлейф из легкой тафты.
Страйд уже стоял в холле, поджидая меня.
Я улыбнулась ему, сразу сообразив, в чем дело.
– Я все знаю, – сказала я ему, – но нельзя же, в самом деле, ожидать, что и такие знатные гости, как де Курси, станут за обедом пить лимонад. Подайте, пожалуйста, в гостиную шерри, а в столовую вино. С основным блюдом мы будем пить кларет, а к фруктам, я думаю, лучше подать шампанское. И, разумеется, джентльменам, как обычно, принесите порто.
– А мистеру МакЭндрю наливать? – совершенно бесстрастным тоном спросил Страйд.
Я ничем не показала того, что заметила уже довольно давно: Страйд, а следом за ним и остальные слуги перестали называть моего мужа «доктор Мак-Эндрю». Теперь он до конца жизни будет для них просто «мистер МакЭндрю», и от меня они за это уж точно никаких упреков не услышат.
– Конечно, – сказала я и скользнула мимо Страйда в гостиную.
Все уже собрались там. Джон прекрасно владел собой, и Селия не сводила с него глаз, полных любви. Гарри озирался в поисках графина с шерри. Но Страйд вскоре его принес, и Гарри тут же щедро налил де Курси, мне и себе. Селия предпочла лимонад. Джон тоже держал в руке стакан с бледно-желтым лимонадом, но, по-моему, не отпил ни капли. Я заметила, как напряженно вздернута его голова, как он смотрит в сторону Гарри, и инстинктивно догадалась, что он пытается хотя бы вдохнуть аромат шерри, разливающийся в воздухе у горящего камина.
Наконец подали обед, и Селия, сразу заметив полный набор бокалов на столе, остро и вопросительно на меня глянула. Я в ответ слегка пожала плечами и кивнула в сторону де Курси, как бы говоря: «Что я могу сделать? Ведь у нас гости».
Джон ел мало, но, помня о манерах, поддерживал неспешную, несколько высокопарную беседу с Изабель, которая сидела слева от него. Я, прислушиваясь к каждому их слову, непринужденно болтала с Питером де Курси. За обедом Джон не прикоснулся ни к белому, ни к красному вину, но я заметила, как он провожает глазами бокалы, когда их уносят прочь. Затем на стол поставили большое серебряное блюдо с фруктами, послышался многообещающий хлопок открываемой бутылки шампанского, и в бокалах с соблазнительно зашипели пузырьки.
Я следила за лицом Джона: он очень любил шампанское.
– Всего один бокал, – вдруг тихо сказал он то ли себе, то ли Селии. Селия яростно затрясла головой, увидев, что лакей собирается наполнить бокал Джона. Последовала неловкая заминка. Лакей стоял, наклонив бутылку над высоким тонким бокалом, а Джон словно застыл, не отрывая взгляда от зеленого горлышка бутылки и словно слушая тайный шепот искристого вина.
– Нет! – тихо, но решительно сказала лакею Селия. Этого лакея я хорошо знала. Его звали Джек Леви. Он был сиротой и еще десять лет назад непременно оказался бы в приходском работном доме, если бы я не дала ему работу у нас. Сперва он топил камины, а потом дорос до лакея и отлично выглядел в своей ливрее – откормленный и в меру нахальный. Джек вопросительно посмотрел на меня, ожидая дальнейших указаний, а потом, подчинившись моему легкому кивку, наполнил бокал Джона пузырящейся золотистой жидкостью и двинулся дальше. Гарри произнес тост – он обожает произносить тосты, – и все выпили. Джон осушил свой бокал залпом, словно умирая от жажды. Джек Леви опять посмотрел на меня и снова, с моего безмолвного согласия, наполнил бокал Джона. Потом еще раз. И еще.
Изабель оживленно рассказывала, как они провели Лондонский сезон и на скольких балах и приемах побывали; Гарри расспрашивал ее о городских сплетнях; Питер де Курси поделился со мной своим желанием купить охотничий домик где-нибудь на севере, и я посоветовала ему поговорить с доктором Пиерсом, который сам родом из этих мест. Джона словно никто не замечал, и он с сияющими глазами пил уже без остановки. Никто, кроме меня, не заметил и того, что Селия сидит молча, опустив голову, и по щекам у нее катятся слезы.
Я выждала, когда она успокоится, распрямит плечи и, осторожно оглянувшись, вытрет салфеткой мокрое лицо. Затем я встала и направилась к дверям. Мужчины тоже поднялись. Джон, чтобы устоять на ногах, был вынужден схватиться за спинку стула. У него наверняка все плыло перед глазами. Я отвела дам в гостиную, и мы уселись у огня.
Остальная часть вечера тянулась невероятно медленно. Когда джентльмены присоединились к нам, Джона, разумеется, среди них уже не было. Я, вопросительно приподняв бровь, посмотрела на Гарри, и он в ответ презрительно поморщился и, опустив уголки губ, тихо сказал:
– Лакеи пытаются уложить его спать. К счастью, Питер де Курси ничего толком не заметил, но ей-богу, Беатрис, это отвратительно!
Я кивнула и перешла к чайному столику, чтобы разливать чай. Супруги де Курси, выпив чаю, заторопились домой, пока на дороге светло от луны. Их карета уже стояла у крыльца, и они погрузились туда, положив себе под ноги горячие кирпичи и по уши закутавшись в ковры.
– До свидания! – крикнула я с крыльца. Мое дыхание в морозном воздухе тут же обращалось в облачка пара. – Чудесно было с вами повидаться. Спасибо, что приехали!
Затем их карета покатила прочь, а я поспешила в дом. Гарри уже ушел спать, разомлев после сытного обеда, нескольких бокалов порто и светских разговоров, но Селия ждала меня у камина в гостиной.
– Это ты пригласила де Курси, Беатрис? – спросила она. Я колебалась. В голосе Селии звучали такие нотки, каких я никогда прежде не слышала. Некая несгибаемая твердость.
– Я уже не помню, – не сразу ответила я. – Может, Гарри, а может, я.
– Я спрашивала Гарри, – сказала она. – Он говорит, что пригласила их именно ты.
– Значит, я, – беззаботно согласилась я. – Они часто у нас обедают. Мне и в голову не приходило, что ты, Селия, можешь быть этим недовольна.
– Я вовсе не этим недовольна! – Голос Селии звучал пронзительно: она мне явно не верила. – И дело отнюдь не в моем недовольстве, Беатрис. Джон весь день держался, он был твердо намерен не пить. Совсем. Вообще никогда. И я с утра все повторяла ему, что ты обещала больше не подавать к столу ничего спиртного. Целый день я твердила, что он спокойно может сесть за обеденный стол и никто не предложит ему выпить ничего крепче лимонада. Однако он был вынужден сидеть за столом вместе с гостями, и возле его тарелки сперва стоял бокал холодного белого вина, затем бокал красного, а под конец подали его любимое шампанское. Беатрис, ему пока не под силу вынести это! И сейчас он снова пьян, а утром опять будет чувствовать себя отвратительно! И будет сознавать, что в очередной раз потерпел неудачу. И хотя это действительно так, но виноват не столько он сам, сколько наш безумный эгоизм!
Глаза у Селии были полны слез, но на щеках играл гневный румянец. Я просто не узнавала свою маленькую кроткую невестку в этой решительной разгневанной женщине.
– Селия! – с упреком сказала я.
Она сразу смущенно потупилась; румянец поблек у нее на щеках, и она, подчиняясь многолетней привычке к хорошим манерам, извинилась.
– Прости, пожалуйста. Но я чрезвычайно огорчена из-за того, что Джон опять сорвался. Надеюсь, завтра ни к столу, ни в гостиную вино подавать не будут?
– Конечно, не будут, – успокоила ее я. – И все же, когда у нас гости, их вряд ли можно угощать лимонадом. Ты ведь и сама должна это понимать.
– Я понимаю, – нехотя согласилась она. – Но ведь мы до конца недели, кажется, никого больше не ожидаем?
– Никого, – с улыбкой подтвердила я. – И пока дома мы одни, по-моему, действительно не стоит искушать Джона. Надо попытаться ему помочь хотя бы так.
Селия, услышав это, подошла ко мне и поцеловала в щеку – правда, как мне показалось, из чистой любезности. И губы ее были холодны. Затем она ушла к себе, а я осталась сидеть у камина, глядя на красные пирамиды и замки, пещеры и пропасти, возникавшие среди жарко горевших дров, и представляя себе длинную череду будущих неудач и отчаянных поступков человека, которого когда-то любила и за которого когда-то с радостью вышла замуж.
На следующий день к нам явился обедать мистер Халлер, так что снова пришлось подать к столу вино. Джон выпил один бокал, потом второй, а потом остался вместе с Гарри и Джорджем Халлером пить порто. И вскоре лакей Джона уже укладывал его в постель, ибо он был мертвецки пьян.
А послезавтра к нам заглянул доктор Пиерс, явно рассчитывавший угоститься чем бог пошлет.
– Одна маленькая птичка чирикнула мне, что у вас сегодня зайчатина в соусе из красного вина – это мое любимое кушанье, – ласково подмигнул он Селии.
– Какая же это птичка вам чирикнула? – спросила она, быстро на меня глянув.
– Самая прекрасная птичка в нашем приходе! – сказал доктор Пиерс, целуя мне руку, и лицо Селии сразу окаменело.
Потом мы получили приглашение отобедать с родителями Селии и, посовещавшись, решили, что Джону туда ехать не стоит.
Селия довольно долго о чем-то беседовала со Страйдом – думаю, она пыталась заставить его дать обещание, что Джону не подадут ни вина, ни порто. После этой беседы Страйд, как всегда, поджидал меня в холле с бесконечно терпеливым выражением лица. Он получал, безусловно, достаточно высокое жалованье, чтобы справиться с проблемой столь противоречивых приказаний; и потом, для него, как и для остальных слуг, только один голос в доме мог действительно раздавать указания. И этот голос прозвучал.
– Мистеру МакЭндрю сегодня вечером ни вина, ни порто за столом не давать, – подтвердила я. – Просто поставьте для него в библиотеке две бутылки виски, стакан и графин с холодной водой.
Страйд кивнул. Выражение его лица при этом ни на йоту не изменилось. По-моему, если бы я приказала ему приладить петлю висельника в спальне мистера МакЭндрю, он бы и это сделал глазом не моргнув.
– Я сказала Страйду, чтобы Джону сегодня вина не подавали, – сообщила мне Селия, когда мы уже уселись в карету, чтобы ехать в Хейверинг-холл.
– Да, я тоже ему это сказала, – кивнула я. – Надеюсь только, что мой муж не сумеет сам где-нибудь виски раздобыть.
Селия растерянно на меня посмотрела.
– Об этом я и не подумала, – сказала она. – Впрочем, я совершенно уверена: если Джону не предлагать выпить, сам он не станет требовать выпивки.
– Надеюсь, ты права, – с грустным видом кивнула я.
Гарри буркнул, что весьма в этом сомневается, но больше ничего не прибавил.
Я позаботилась, чтобы мы как можно дольше задержались в гостях. Лорд Хейверинг был дома и упросил свою жену сыграть в карты, поскольку его партнером оказалась я. Сидя напротив него и вроде бы глядя исключительно в карты, я порой все же с улыбкой бросала тайные, исподтишка, взгляды на его налитое кровью лицо распутника.
Домой мы приехали поздно, но весь дом так и сиял огнями, и шторы нигде не были опущены.
– Что здесь происходит? – спросила я у Страйда, и голос мой прозвучал излишне резко от охватившей меня тревоги. Из кареты я выскочила, не дожидаясь, пока спустят ступеньки. – С Ричардом все в порядке? А с Джулией? Может, это Браковщик объявился?
– Нет, это мистер МакЭндрю, – встречая нас, с абсолютным спокойствием сообщил Страйд. – Он поджег в библиотеке ковер и разбил кое-что из фарфора.
Гарри что-то воскликнул и, обгоняя меня, пронесся по коридору к библиотеке и распахнул дверь. Внутри царил настоящий хаос. Бесценный персидский ковер почернел и съежился; в нем была прожжена огромная черная дыра. Стеклянные дверцы шкафчиков были разбиты, а некоторые напольные цветочные вазы явно пролетели через всю комнату, разбившись вдребезги. Книги были сняты с полок и разбросаны по полу; у некоторых были вырваны страницы. А в центре комнаты возвышался мой муж, совершенно пьяный, в одной рубашке и с кочергой в руке; он выглядел, как безумный принц Датский в театре странствующих актеров.
Гарри так и застыл на пороге; он был настолько потрясен увиденным, что не в силах был вымолвить ни слова. Но Селия птицей влетела в библиотеку, на ходу поднырнула под руку мужа и направилась прямо к Джону.
– Что это, Джон? – спросила она, слегка заикаясь от огорчения. – Вы что, с ума сошли? Что вы здесь натворили?
Джон молча указал кочергой на маленький круглый столик, придвинутый к его любимому креслу; на столике стояли две бутылки виски, графин с ледяной водой и тарелочка с печеньем. Была приготовлена даже сигара с отрезанным кончиком, готовая к раскуриванию.
– Кто это сюда принес? – Селия резко повернулась к Страйду, и мне вдруг показалось, что она стала выше ростом. Во всяком случае, голову она держала неестественно высоко, и глаза ее горели гневом. – Кто это сделал? – В ее голосе явственно слышались повелительные нотки.
– Я, ваша милость, – ответил Страйд и спокойно посмотрел Селии прямо в лицо, не мигая и не отступив ни на шаг. Хотя и он, разумеется, никогда прежде ее такой не видел. Да и никто из нас еще не видел ее такой.
– Это вам доктор МакЭндрю приказал? – спросила она. Солгать ей в эту минуту было совершенно невозможно, когда она стояла вот так, вся напряженная, сверкая глазами, но с ледяным выражением лица.
– Нет, ваша милость, – сказал Страйд, пока что не выдавая меня, но Селия и так уже обо всем догадалась.
– Хорошо, вы можете идти, – резко бросила она и, мотнув головой, велела ему закрыть за собой дверь. Теперь в разгромленной библиотеке остались только Гарри, Джон, Селия и я.
Кочерга выпала у Джона из рук; ярость его уже улеглась, и он голодным взглядом, со страстной тоской смотрел на бутылки. Он заранее понурился, ожидая грядущего поражения. Вдруг Селия широким шагом, совершенно не похожим на ее обычную изящную походку, пересекла комнату, одной рукой схватила обе бутылки за горлышко, быстро размахнулась и разбила их о каменную облицовку камина. Оставшиеся у нее в руках осколки она швырнула в камин, а потом сказала, и в голосе ее отчетливо слышался гнев:
– Это ведь ты приказала принести это сюда, Беатрис? – Казалось, даже ее платье затвердело и стало жестким, так сильно она рассердилась. – Ты приказала принести сюда эти бутылки, ты устроила так, чтобы к обеду нам каждый раз подавали вино. Ты хочешь заставить Джона пить! Ты хочешь, чтобы он и дальше напивался до полусмерти!
Гарри безмолвно открывал и закрывал рот, точно выброшенный на берег лосось. Ему явно казалось, что все эти события чересчур быстро сменяют друг друга, а вид Селии, охваченной гневом, мог, по-моему, шокировать даже самого хладнокровного из мужчин. Я держалась гораздо лучше и с интересом наблюдала за своей невесткой, как могла бы наблюдать за домашним котенком, который вдруг превратился в злобного тигра. Но, если честно, и меня пугала эта новая сила, проснувшаяся в Селии.
– Я – леди Лейси! – вдруг заявила она, высоко подняв голову. Она часто-часто дышала, лицо ее горело неожиданной страстью и гневом. Никогда прежде, ни разу за всю свою жизнь Селия не позволяла себе, да и не испытывала таких вспышек гнева, но сейчас гнев охватил все ее существо целиком, точно весенний паводок.
– Я – леди Лейси, – повторила она. – Это мой дом! И я требую, требую, чтобы больше никто в этом доме не употреблял спиртного и не имел к нему доступа!
– Селия… – жалким голосом проблеял Гарри, и она резко повернулась к нему, начисто позабыв о привычной покорности.
– Гарри, я не потерплю, чтобы человека уничтожали прямо у меня на глазах, но никто даже пальцем о палец не ударил, чтобы спасти его! – с яростью заявила она. – Я никогда прежде ни во что в этом доме не вмешивалась. И тем более никогда ничем здесь не распоряжалась. Да я, собственно, нигде никогда и ничем не распоряжалась и не испытывала ни малейшего желания это делать. Но того, что здесь происходит сейчас, я допустить не могу!
Гарри дико глянул на меня, надеясь на помощь, но я сейчас ничего не могла сделать. Я замерла, как лисица в лесу, услышавшая звуки охотничьих рогов и возбужденное тявканье собак, и лишь смотрела то на застывшего в полной неподвижности Джона, то на разъяренную Селию.
– Где ключи от винного погреба? – спросила она у Гарри.
– У Страйда, – еле слышно промямлил он. – И у Беатрис.
Селия подошла к двери и резко ее распахнула. Я усмехнулась про себя: естественно, и Страйд, и наша домоправительница торчали в коридоре и подслушивали! Ну и глупый же у них был вид, когда на пороге возникла маленькая решительная фигурка Селии.
– Немедленно отдайте мне ключи от винного погреба, – велела она Страйду. – Все ключи. И ключи мисс Беатрис тоже.
Страйд глянул на меня, я кивнула. Остановить этот бешеный поток не было никакой возможности; так даже небольшая речушка запросто сбивает человека с ног во время внезапного наводнения. Ты уплываешь вместе с течением и лишь через некоторое время начинаешь с тревогой думать, как же теперь добраться домой.
Страйд сходил в мой кабинет, где висели обе связки ключей, и принес их Селии. Мы молча ждали, пока он вернется из западного крыла.
Селия, крепко сжимая в руке обе связки, с абсолютной уверенностью заявила:
– Ключи останутся у меня до тех пор, пока мы снова не начнем подавать к столу вино – то есть пока Джон окончательно не поправится. Гарри, ты согласен со мной?
Гарри шумно сглотнул и сказал: «Да, дорогая»; в эту минуту он был действительно похож на жалкий обломок плавника, выброшенный на берег наводнением.
– А ты, Беатрис? – спросила Селия. И голос, и лицо у нее были как камень.
– Разумеется, раз так угодно «леди Лейси», – сказала я, насмешливо приподняв бровь.
Она проигнорировала мою насмешку и повернулась к Страйду.
– А теперь я попрошу вас пойти со мной и запереть все подвалы. Но сперва пришлите к доктору Мак-Эндрю лакея, чтобы он проводил его в спальню. Доктор МакЭндрю нездоров.
– Лакея мистера МакЭндрю я сегодня вечером отпустил… – начал было Страйд, но Селия резко его перебила:
– Вы хотели сказать, доктора МакЭндрю? – Она смотрела прямо на Страйда, и он первым не выдержал и отвел взгляд, таким нестерпимым и жестким блеском сияли ее карие глаза.
– Доктора МакЭндрю, – поправился он.
– Так пошлите еще кого-нибудь, – тем же резким тоном приказала Селия. – Доктор МакЭндрю нуждается в отдыхе. И пусть здесь все немедленно уберут и приведут в порядок. – Затем она повернулась к нам с Гарри.
Мы, онемев от ее напора, стояли посреди обгоревшего драгоценного ковра. В комнате еще чувствовался сильный запах дыма, и я нервничала, как лошадь на пожаре.
– Когда я запру винные погреба, то сразу же лягу спать, – заявила Селия. – А завтра утром, если вам будет угодно, мы сможем все это обсудить.
Она повернулась и вышла.
И я ничего не могла сделать, чтобы остановить ее.
