Вестминстерский дворец, Лондон. Зима, 1493 год

Умер император Священной Римской империи, и Генрих отправил своих послов отдать дань уважения покойному, но те, прибыв на похороны, обнаружили, что они — не единственные аристократы, представляющие Англию. Сын и наследник императора Священной Римской империи Максимилиан повсюду появлялся рука об руку со своим новым любезным другом Ричардом, который называл себя сыном Эдуарда Йорка, короля Англии.

— А как они его называли? — спросил Генрих. Он приказал мне явиться в приемную, чтобы и я могла послушать отчет вернувшихся послов, но не только не поздоровался со мной, но даже кресла мне не подвинул. Вряд ли мой муж вообще меня заметил, настолько он был ослеплен гневом. Я забилась в кресло, а он широкими шагами метался из конца в конец зала, буквально дрожа от ярости. Послы вопросительно посмотрели на меня, словно пытаясь понять, не хочу ли я вмешаться, но я застыла, точно каменное изваяние, и не только не собиралась вмешиваться, но и вообще не хотела говорить ни слова.

— Герольды, во всяком случае, объявили: «Ричард, сын Эдуарда, короля Англии», — осторожно ответили послы.

Генрих в бешенстве крутанулся на месте, потом набросился на меня:

— Ты слышала? Слышала?

Я едва заметно кивнула. Где-то сбоку от Генриха возникла его мать; она даже слегка наклонилась вперед, чтобы лучше меня видеть — должно быть, ожидала, что я расплачусь.

— Это ведь имя твоего покойного брата, — напомнила она мне. — И теперь оно опозорено этим обманщиком!

— Да, вы совершенно правы, — спокойно согласилась я.

— Новый император Максимилиан очень полюбил Ри… мальчишку. — Посол чуть не оговорился и весь побагровел. — Они все время вместе. Мальчишка от лица императора встречается с банкирами! Максимилиан его даже на встречи со своей невестой посылает! Именно он сейчас — главный друг и конфидент императора. И его единственный советчик.

— Ого! Ну а как же вы-то его называли? — спросил Генрих, словно это особого значения не имело.

— Этот юноша.

— А как вы назвали бы его, впервые увидев при дворе императора? С ним рядом? Понимая, что он, как вы сами только что живописали, прямо-таки осчастливил императора своей дружбой? Что он стал чуть ли не центральной фигурой императорского двора? Единственным другом и советчиком Максимилиана, как вы выразились? Как вы приветствовали бы молодого человека, обладающего столь высоким положением при дворе? Как бы вы его назвали?

Посол неловко потоптался на месте, переложил шляпу из одной руки в другую и пояснил:

— Нам важнее всего было не оскорбить самого императора. Максимилиан молод, горяч, и потом, он все-таки император. А этого юношу он явно любит и уважает. И всем охотно рассказывает, как его новый друг чудесным образом спасся от смерти, сколь высокого он происхождения и какие права он имеет.

— И все-таки как вы его называли? — тихо повторил свой вопрос Генрих. — Особенно в те моменты, когда император вас отлично слышал?

— Я, собственно, с ним почти не разговаривал, — попытался увильнуть от ответа посол. — Мы все старались его избегать…

— Но порой вы были вынуждены как-то к нему обращаться, не правда ли? Пусть и в очень редких случаях, но все же?

— Я называл его «милорд», — с трудом промолвил посол. — Я полагал, что так безопаснее всего.

— Как если бы он был герцогом?

— Да, как если бы он был герцогом.

— Как если бы он действительно был Ричардом, графом Шрусбери и герцогом Йоркским?

— Я никогда не называл его «герцог Йоркский»!

— А кто он такой на самом деле, как вы думаете?

Этот вопрос Генриха был ошибкой. Никто не знал, кто он такой. Посол молчал, терзая в руках свою шляпу. Он еще не успел выучить до конца историю о Перкине Уорбеке, которую все мы уже знали наизусть.

— Он — Уорбек, сына лодочника из Турне, — с горечью подсказал послу Генрих. — Полное ничтожество. Его отец — пьяница, а мать — дурочка. Однако вы все же смиренно ему кланялись! Неужели вы еще и «ваша милость» его называли?

Посол слегка покраснел, с ужасом понимая, что и за ним самим наверняка следили шпионы, из донесений которых Генриху известно о каждом сказанном им слове и обо всех его встречах и разговорах.

— Да, возможно, я называл его «ваша милость», но ведь именно так и следует обращаться к иностранному герцогу. И это вовсе не означает особого уважения к его титулу. И отнюдь не говорит о том, что сам я этот титул принимаю.

— Значит, вы обращались к нему как к герцогу? Или как к королю? Ведь и короля вы бы назвали «ваша милость», не так ли?

— Я не обращался к нему как к королю, сир, — со спокойным достоинством ответил посол. — Я никогда не забывал, что он всего лишь претендент.

— Но претендент, пользующийся невероятно мощной поддержкой! — взорвался Генрих, внезапно приходя в ярость; глаза его, казалось, вот-вот выйдут из орбит. — Претендент, живущий в одних покоях с императором! Претендент, которого весь свет называет Ричардом, сыном Эдуарда, короля Англии!

На какое-то время в приемной воцарилась полная тишина; все боялись хоть слово произнести. А Генрих не сводил взбешенного взгляда с лица перепуганного посла.

— Да, сир, вы правы, — решился наконец промолвить посол. — Именно так его все и называют.

— И ты этого не опроверг?! — вскричал Генрих.

Посол так и застыл, уподобившись каменному изваянию Страха.

Генрих судорожно выдохнул, широкими шагами подошел к своему креслу, остановился, опершись о высокую резную спинку, и немного постоял под флагом своего королевства, словно для того, чтобы каждый смог еще раз прочувствовать его величие, а затем промолвил — неторопливо, с угрозой:

— Итак, если там его считают королем Англии, как же они называют меня?

Посол снова глянул в мою сторону, явно ища помощи. Но я сидела, потупившись. Я ничего не могла сделать, чтобы отвести от него гнев Генриха; я могла лишь помалкивать, чтобы самой не стать мишенью его гнева.

Пауза затягивалась, затем посол все-таки нашел в себе достаточно мужества и честно признался:

— Ваша милость, вас они называют просто Генрих Тюдор. Претендент Генрих Тюдор.

Я была у себя, рядом со мной тихонько лежала в своей колыбели маленькая Элизабет. В руках у меня было шитье, но работа совсем не двигалась. Одна из бесконечных родственниц моей свекрови читала вслух что-то из Книги псалмов, а сама миледи кивала в такт хорошо знакомым словам, словно они полностью совпадали с ее собственными мыслями; остальные слушали молча, и на их лицах отражалось сплошное благочестие, но было ясно, что мысли у всех бродят где-то очень далеко отсюда. Внезапно открылась дверь, и на пороге с чрезвычайно мрачным лицом возник командир гвардейцев-йоменов.

Мои фрейлины дружно охнули, а кто-то даже слегка вскрикнул от испуга. Я медленно встала и посмотрела на мою кузину Мэгги. Я видела, что она шевелит губами, словно хочет мне что-то сказать, просто вдруг потеряла голос.

И я почувствовала, что вся дрожу, что едва держусь на ногах. Мэгги, видно, заметила это и сделала два робких шажка ко мне. Если бы она не поддержала меня под локоть, я бы, наверное, упала. Стоя рядом, мы смотрели на этого огромного человека, который вроде бы должен был отвечать за мою безопасность, но сейчас как-то боязливо торчал в дверях, не входя в комнату и не сообщая, что ко мне кто-то явился с визитом. Он стоял и молчал, словно ему невыносимо сложно было сказать, зачем он пришел. Я чувствовала, как дрожит Мэгги, и знала, что ее терзают те же мысли, что и меня: этот йомен пришел, чтобы отвезти нас в Тауэр.

— В чем дело? — спросила я и страшно обрадовалась тому, что голос мой прозвучал достаточно спокойно. — Да что с вами, капитан?

— Ваша милость, мне нужно сообщить вам кое-что очень важное. — Он неловко огляделся, явно чувствуя себя не в своей тарелке и, похоже, не желая ничего говорить мне в присутствии фрейлин.

Он и не понял, какое оглушительно облегчение я испытала, когда поняла, что он пришел сюда не арестовывать меня. Сесили, моя сестра, судорожно вздохнула и прямо-таки упала в кресло, с трудом сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Мэгги чуть пошатнулась, сделала шаг назад и ухватилась за спинку моего кресла. Лишь одна миледи осталась совершенно невозмутимой. Она поманила гвардейца к себе.

— Подойди-ка, — резким тоном велела она ему. — Что ты хотел нам сообщить?

Он колебался, и я пришла ему на помощь: я отвела его в сторону, чтобы он мог тихо сказать мне одной все, что ему велено было передать.

— Что случилось? — спросила я.

— Я йомен Эдвардс, ваша милость, — представился он и вдруг покраснел, словно чего-то устыдившись. — Прошу прощения, ваша милость, но все очень плохо.

— Он заболел? — Как и все мы, я больше всего опасалась начала новой эпидемии чумы.

Но миледи, успевшая подойти к нам, сообразила раньше меня:

— Он опять сбежал?

Капитан кивнул.

— В Малин?

Он снова кивнул. Потом пояснил:

— Он никому не говорил, что собирается уезжать. Если бы я знал, что он больше не верен нашему королю, я бы его сразу арестовал, стоило кому-нибудь шепнуть мне об этом. Он ведь был у меня под началом. И полгода охранял ваши двери. Мне и в дурном сне присниться не могло… Простите меня, ваша милость! Но откуда мне было знать? Мы обо всем узнали только из письма, которое он оставил своей девушке. Вскрыли письмо и узнали. — Эдвардс неуверенно протянул мне клочок бумаги.

— Дайте мне посмотреть! — воскликнула леди Маргарет и выхватила записку у меня из рук.

— Вы можете оставить это себе, — сухо сказала я. — Или отнести вашему сыну. Впрочем, вряд ли он вас за это поблагодарит.

Она метнула на меня испуганный взгляд.

— Значит, тот йомен, что сторожил ваши двери, сбежал к этому мальчишке, — в ужасе прошептала она. — И личный конюх Генриха тоже…

— Как, и конюх тоже? Я не знала.

Она кивнула.

— Увы. А у сэра Ральфа Хастингса сбежал управляющий и прихватил с собой в Малин все их фамильное серебро. И многие вассалы сэра Эдварда Пойнингза тоже уехали — а ведь сэр Эдвард был нашим послом во Фландрии. Но даже он не сумел удержать своих людей! Ускользают за границу десятки… сотни…

Я оглянулась на моих фрейлин. Чтение смолкло; все, наклонившись в нашу сторону, пытались расслышать, о чем мы говорим; на лицах дам было написано жадное любопытство, в том числе и на лицах Мэгги и Сесили.

Капитан йоменов поклонился, попятился и исчез за дверью. И тут же миледи, резко обернувшись и в гневе тыча пальцем в моих родственниц, накинулась на меня:

— Мы выдали этих девиц — твою сестру и твою кузину — замуж за достойных людей, которым можем полностью доверять. Мы хотели ввести их в свой круг, сделать их Тюдорами, — шипела она, словно это я была виновата в том, что моим фрейлинам так не терпелось узнать новости. — Но теперь мы не можем быть уверены даже в том, что их мужья не готовят втайне восстание под знаменами Йорков, что их интересы по-прежнему совпадают с нашими. Пусть их мужьями стали верные нам ничтожества, но мы дали все этим людям, которые прежде практически ничего не имели; мы женили их на принцессах Йоркских, мы надеялись, что они будут нам верны и благодарны. Но теперь они, похоже, возомнили, что с помощью жен могут достичь истинного величия.

— Моя семья верна королю Тюдору, — твердо заявила я, но миледи не унималась.

— Твой брат… — Она проглотила готовое сорваться с языка обвинение. — Твоя сестра и твоя кузина благодаря нам получили и высокое положение в обществе, и немалое богатство. Но можем ли мы доверять им в такой момент? Когда все бегут отсюда? А что, если и они вздумают использовать против нас свои денежные средства и своих мужей?

— Вы сами выбирали им мужей, — сухо заметила я, глядя в ее бледное, искаженное страхом лицо. — Теперь нет смысла жаловаться мне. Я совершенно не виновата в том, что выбранные вами люди способны вам изменить.