Нортгемптон. Осень, 1493 год
Мы переехали в Нортгемптон. Здесь Генрих принимал тех, кого посылал на переговоры с моей тетей, вдовствующей герцогиней. Все торговые отношения между Англией и Фландрией были прекращены; никто не мог ни приехать оттуда, ни уехать туда; английская шерсть больше не должна была поступать во Фландрию, пока «этот мальчишка» держит там свой собственный, пусть и очень маленький двор, а эта «решительная особа», моя тетя Маргарет, продолжает утверждать, что он — ее племянник, и шлет послания правителям других государств, настойчиво прося поддержать его законные требования.
Представители Генриха с восторгом доложили ему, как оскорбили мою тетку, высказав в ее присутствии и при всех ее придворных предположение, что она рыщет по всем закоулкам в поисках незаконнорожденных мальчиков и одного за другим посылает их против Генриха Тюдора. Они также непристойно пошутили, предположив, что «этот мальчишка» приглашен ею для любовных утех, поскольку она, как и многие пожилые женщины, страдает от нездорового влечения к юнцам. А может быть, говорили они, герцогиня с возрастом попросту утратила последние крохи ума, всем ведь известно, что у женщин ума и здравомыслия ни на грош, тем более она из семейства безумцев. Тем самым они заодно оскорбили и мою бабушку Сесилию, герцогиню Йоркскую, которой было уже почти восемьдесят лет, и мою покойную мать, и меня, и моих сестер, и мою кузину Маргарет. И Генрих позволял им все это говорить, и даже заставлял их повторять свои рассказы в моем присутствии, и ему, похоже, было все равно, какой вонючей грязью швыряют в Йорков, лишь бы хоть один комок угодил в «этого мальчишку» и запятнал его.
Я слушала эти мерзкие сплетни с каменным лицом, не опускаясь до жалоб или возмущения. Генрих сидел, потупившись, и на меня не смотрел; он, казалось, утратил всякое здравомыслие и приветствовал любое оскорбление в адрес «этого мальчишки» или моей тети-герцогини. Зато его мать пристально за мной наблюдала; заметив, как посверкивают ее глаза, воспаленные от бессонницы, вызванной всякими бредовыми страхами, я демонстративно от нее отвернулась, показывая, что не желаю ни видеть ее, ни слышать все эти оскорбления, изрыгаемые посланниками ее сына и по его приказу.
Однако посол Уильям Уорем, оскорбляя мою тетку, зря времени во Фландрии не терял: он заставил своих клерков и своих людей обыскать всю страну в поисках тех семей, в которых некогда пропал мальчик. Откликнулись сотни людей, которые утверждали, что лет двадцать назад у них действительно прямо из колыбели исчез новорожденный младенец, так, может быть, это он и есть? Были и такие, чей ребенок когда-то ушел из дома и пропал. Так, может, это герцогиня его украла? Другие рассказывали, будто их сынок несколько лет назад упал в реку, и его унесло течением, но тело так и не нашли. Так, может, он остался жив и теперь выдает себя за Ричарда, герцога Йоркского? Все желающие высказаться один за другим выходили вперед и рассказывали очередную печальную историю об исчезнувшем ребенке, но ни одна ниточка в этих рассказах не способна была связать неких пропавших простолюдинов с этим юношей, образованным, воспитанным, учтивым, так умело руководящим своим маленьким двором, так тепло рассказывающим о своем отце, так мило беседующим со своей теткой Маргарет и так уютно чувствующим себя в ее доме.
— Вы так и не узнали, кто он такой, — почти равнодушным тоном заметила я. — Вы потратили целое состояние, заставив сэра Уильяма заплатить половине матерей христианского мира за рассказанные ими истории об их пропавших сыновьях, но вы по-прежнему не знаете, кто такой «этот мальчишка» и кем он может в итоге оказаться.
— Я непременно это узнаю, — сквозь зубы проронил Генрих. — Я выведу мальчишку на чистую воду, даже если мне самому придется написать историю его жизни. Впрочем, я уже и теперь могу кое-что из этой истории тебе поведать. Он вынырнул на поверхность где-то лет десять назад и в той семье прожил года четыре. Затем поблизости случился сэр Эдвард Брэмптон, который и переправил его в Португалию — в этом сэр Эдвард признался сам. Там-то мальчишку и стали называть Ричардом, герцогом Йоркским; он был принят ко двору, и все стали считать, что он и есть исчезнувший принц. Затем сэр Эдвард перестал ему покровительствовать — не имеет значения, почему, — и мальчишка перешел на службу к Прегенту Мено, с которым и странствовал по свету — и Мено все это признает. У меня имеются свидетельские показания обоих — сэра Эдварда и купца Мено. Затем Мено отправился с мальчишкой в Ирландию, и теперь уже ирландцы стали называть его Ричардом, герцогом Йоркским, и подняли мятеж, желая восстановить его права на английский престол, — у меня есть многочисленные признательные показания участников этого мятежа. Из Ирландии мальчишка сбежал во Францию, и король Карл принял его как истинного принца Йоркского. Но как раз в тот момент, когда мальчишку должны были передать мне, он снова ухитрился сбежать — во Фландрию, к твоей тетке.
— И у тебя все это записано? — спросила я с легким презрением.
— Я лишь подписывал свидетельские показания. Благодаря им я могу проследить каждый его шаг, каждый день его жизни после пребывания в Португалии, — сказал Генрих.
— А до Португалии? До этого — ничего, никаких сведений? Ничего, что доказывало бы, что он действительно родился и вырос в некой конкретной семье и в некоем конкретном месте! — заметила я. — Ты сам сказал, что он «вынырнул на поверхность» лет десять назад. А что было до этого? Может быть, он скажет, что «вынырнул на поверхность» прямо здесь, в Англии, совершив успешный побег из Тауэра? Все, что записано в показаниях твоих свидетелей — хоть ты и клянешься, что это вполне достоверные данные, — вряд ли способно опровергнуть его заявления. На мой взгляд, эти свидетельские показания лишь подтверждают то, что «этот мальчишка» — сын Йорка.
Генрих одним прыжком пересек комнату и схватил меня за руку, так крепко ее стиснув, что хрустнули косточки. Я вздрогнула от боли, но даже не вскрикнула.
— Но это все, что у меня на данный момент есть! — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — И я ведь уже сказал тебе: то, чего у меня нет, я допишу сам. Я сам впишу имена его родителей в придуманную мной историю; я сам ее создам, эту историю, и его родителями окажутся самые жалкие, самые грязные людишки. Папаша — пьяница, мамаша — почти дурочка, мальчишка — негодяй, склонный к побегам, никчемный пустышка. Неужели ты думаешь, что мне не удастся описать всю его жизнь и раздобыть нужных свидетелей — какого-нибудь пьянчугу, женатого на дурочке, — которые поклянутся, что все именно так и было? Неужели ты думаешь, что я не способен выступить в качестве историка? Сочинителя? Сказителя? Неужели ты думаешь, что в написанную мной историю уже через несколько лет не будет верить каждый как в непреложную истину? Я — король! Кому и писать историю моего царствования, если не мне самому?
— Ты можешь говорить и писать все, что тебе угодно, — ровным тоном сказала я. — Конечно, ты — король Англии. Но это не сделает выдуманную тобой историю правдивой.
* * *
Через несколько дней после этого разговора ко мне заглянула моя кузина Мэгги, чтобы сообщить, что ее мужа назначили камергером при дворе нашего сына Артура, но переехать на постоянное жительство в Уэльс они пока не могут, поскольку на западе существует угроза со стороны принца-соперника.
— Мой муж, сэр Ричард, сказал, что король подыскал для того мальчика, принца, подходящее имя.
— Что значит «подыскал имя»? Что ты хочешь этим сказать?
Мэгги поморщилась, признавая нелепость этого выражения.
— Мне, наверное, следовало сказать, что король утверждает, будто теперь ему известно, кто он.
— И кто же он?
— Король говорит, что отныне его следует называть Перкин Уорбек. Он вроде бы сын лодочника. Из Турне. Это в Пикардии.
— А король говорит, что лодочник этот — пьяница, женатый на дурочке?
Мэгги не поняла моего вопроса и лишь покачала головой.
— Нет, он больше ничего о нем не говорит. Только то, как его теперь полагается величать.
— А он не намерен послать этого лодочника и его жену к герцогине Маргарите? Чтобы мальчик лицом к лицу встретился с ними и был вынужден признаться, что это действительно его родители? Король не собирается показать этого лодочника и его жену правителям христианского мира? Не хочет заставить этих людей сказать всем, что это их сын, что они просят вернуть им его, хотя мальчишку и привечали в разных королевских дворцах?
Маргарет мои вопросы явно еще больше озадачили, и она лишь пролепетала в ответ:
— Сэр Ричард ничего такого мне не рассказывал…
— А вот я на месте нашего короля поступила бы именно так.
— Да, наверное, так поступил бы любой здравомыслящий человек, — согласилась Мэгги. — Так почему же наш король этого не делает?
И тут она перехватила мой взгляд, и больше мы не сказали об этом ни слова.
