Дворец Гринвич, Лондон. Лето, 1494 год
Даже наступление лета не принесло радости двору Генриха Тюдора. Я, правда, купила Артуру первого настоящего коня и первое настоящее седло, но мне тут же пришлось утешать своего младшего сына Генри, который тоже потребовал «настоящую большую лошадку», как у брата. Но, даже занимаясь с детьми, я не могла притворяться, что это такое же чудесное лето, как и все предыдущие, и не могла скрыть того, что наш двор покинули радость и веселье. Король был мрачен; казалось, он завернут в некий саван молчания. Его мать чуть ли не круглые сутки проводила в часовне. И каждый раз, когда кого-нибудь недоставало за обеденным столом или во время мессы, все озирались и шептали: «Он что, тоже уехал? Боже мой, неужели и он тоже? К „этому мальчишке“?»
Порой создавалось впечатление, будто все мы — просто актеры на сцене жалкого театра, играющие безвкусную пьесу с якобы счастливым концом и притворяющиеся, что все вокруг прекрасно, что каждому очень удобно сидеть на своем, в высшей степени неудобном стуле в своей плохо подогнанной короне. Но стоило поглядеть направо и налево, и каждому становилось ясно: все это притворство, а придворные, точно актеры убогого балагана на колесах, тщетно пытаются создать иллюзию достоинства и величия.
Маргарет, которой перед отъездом двора из Лондона позволили посетить брата, по-прежнему сидевшего в Тауэре, пришла ко мне мрачнее тучи. С преподавателями Тедди больше не занимался; у него также полностью сменили охрану; а сам он стал таким молчаливым и печальным, что Мэгги поняла: даже если его завтра вдруг освободят, он уже никогда больше не сможет стать тем радостно-возбужденным милым мальчиком, который когда-то приехал вместе с нами в столицу. И не только потому, что ему уже исполнилось девятнадцать лет. Тедди по-прежнему не разрешалось выходить даже в сад; лишь в полдень он мог немного погулять на плоской крыше своей башни. Он признавался Мэгги, что уж и не помнит, каково это — бегать по саду или ездить верхом. И при этом он абсолютно ни в чем не был виноват! Разве что в том, что носил знатное имя и принадлежал к Дому Йорков. Вот только он не мог отказаться от своего имени, как это сделали Маргарет, я и мои сестры, когда отчасти «похоронили» память о своем происхождении благодаря браку с людьми из другой «стаи». Казалось, имя Эдварда и его титул герцога Йоркского тянут его куда-то в темные глубины, на дно, точно привязанный к шее мельничный жернов, и «всплыть» он теперь уже никогда не сможет.
— Как ты думаешь, король когда-нибудь согласится выпустить Эдварда на свободу? — спросила Мэгги. — Этим летом я даже намекать ему не осмеливаюсь. Я боюсь с ним заговаривать о подобной милости. Да и сэр Ричард запретил мне обращаться к королю с такой просьбой. Он говорит, что нам нельзя ни говорить, ни делать ничего такого, что может навести Генриха на мысль о нашей ему неверности.
— Но как Генрих может сомневаться в твоем муже? — возмутилась я. — Ведь он сам назначил его камергером при дворе принца Уэльского. Сэр Ричард, по сути дела, и будет править Уэльсом, и Генрих отправит его туда вместе с Артуром, как только будет можно покинуть Гринвич. Генрих доверяет ему больше, чем кому бы то ни было другому.
Мэгги только головой помотала, и я вспомнила: в последнее время наш король сомневается в каждом и каждого подозревает в измене.
— Неужели Генрих сомневается и в сэре Ричарде? — прошептала я.
— Да, наверное. Иначе зачем бы ему приставлять к нам специального наблюдателя? — вполголоса сказала Мэгги. — Но если он не может доверять сэру Ричарду…
— То вряд ли Тедди когда-нибудь окажется на свободе, — с мрачным видом закончила я. — Да, ты права: не верится, что Генрих когда-нибудь его отпустит.
— Нет, король Генрих никогда его не освободит… — начала она, — а вот…
Воцарилось молчание. Но не высказанные Мэгги слова звучали у меня в ушах совершенно отчетливо. Я прямо-таки видела их перед собой столь же ясно, как если бы она вырезала их на деревянной столешнице: «Король Генрих никогда его не освободит, а вот король Ричард освободил бы».
— Кто знает, что случится завтра? — сказала я, пытаясь положить конец столь опасному разговору. — Но нам с тобой — даже в совершенно пустой комнате — никогда не следует впредь делиться подобными предположениями.
Из Малина постоянно приходили все новые и новые вести, и я стала бояться, что двери личных покоев короля опять окажутся наглухо закрытыми, а стражники со скрещенными пиками станут преграждать путь любому, кто захочет туда войти. По этим признакам легко было догадаться, что очередной гонец или шпион привез Генриху некое дурное известие. Генрих очень заботился о том, чтобы никаких сведений о его встречах с осведомителями придворные не имели. Однако слухи все же как-то просачивались, и вскоре нам стало известно, что император Максимилиан посетил свои владения во Фландрии, а «этот мальчишка» — хотя его вряд ли можно было называть мальчишкой — путешествует вместе с ним и считается его закадычным дружком и «правителем дружественной страны». Двор в Малине, по всей видимости, стал уже для него маловат, и Максимилиан подарил ему огромный дворец в Антверпене, где, по слухам, висел боевой штандарт «принца Ричарда», а залы были украшены белыми розами. На фронтоне дворца якобы красовался герб с его именем — Ричард, принц Уэльский, герцог Йоркский, — а его сторонники носили темно-красные, цвета ягодного сока, плащи йоркистов и преклоняли перед ним колено.
Однажды, желая провести вечер на воде, я поднялась на палубу своего барка и вдруг увидела рядом с собой Генриха.
— Можно к тебе присоединиться? — спросил он.
В последнее время он крайне редко заговаривал со мной, тем более ласково, так что я даже не сразу ему ответила и просто уставилась на него, точно деревенская девица. Он рассмеялся. Казалось, к нему вдруг вернулась давно забытая беззаботность.
— Ты, похоже, удивлена тем, что мне захотелось прогуляться с тобой?
— Да, я удивлена, — призналась я. — Но мне очень приятно, что тебе этого захотелось. Я думала, ты снова сидишь взаперти у себя в кабинете, окруженный всевозможными доносами.
— Я просидел там весь день, но, увидев в окно, что твой барк готовят к отплытию, вдруг подумал: какой чудесный вечер! Как хорошо было бы провести его на воде!
Я лишь шевельнула рукой, и какой-то молодой человек тут же вскочил, уступая королю место; мои дамы расступились, и Генрих, усевшись рядом со мной, кивнул капитану, давая сигнал к отплытию.
Вечер действительно был прекрасен: ласточки носились зигзагами над серебристой водой, то ныряя вниз и набирая в клюв воды, то снова уносясь прочь. На берегу с негромким нежным криком взлетел кроншнеп и закружил, широко раскрыв крылья. Музыканты на палубе судна, следовавшего за нами, настроили инструменты и тихонько заиграли.
— Я рада, что ты с нами поехал, — тихо сказала я, и Генрих нежно поцеловал мне руку. И этот первый за много недель знак любви согрел мне душу, точно лучи вечернего солнца.
— Я тоже очень рад, — сказал он, и я, глянув на него, отметила и его чрезвычайно усталое лицо, и напряженно поникшие плечи. На мгновение я задумалась: можно ли мне говорить с ним, как жене следует говорить со своим мужем? Можно ли побранить его за то, что он о себе не заботится, и посоветовать ему больше отдыхать?
— По-моему, ты слишком много работаешь, — сказала я.
— У меня и забот слишком много, — тихо возразил он, словно недавно вовсе и не был на грани безумия. — Но этот вечер я бы хотел спокойно провести с тобой.
Я просияла, глядя на него, и почувствовала, что моя улыбка становится все шире.
— О, Генри!
— Любовь моя, — с нежностью сказал он. — Ты всегда — какие бы тревоги меня ни терзали — остаешься моей любимой женой.
Он поднес мою руку к губам и стал нежно ее целовать, а я, погладив его по щеке, с некоторым удивлением заметила:
— У меня такое ощущение, будто ты внезапно вернулся ко мне из очень долгого и опасного путешествия.
— Мне просто захотелось совершить с тобой речную прогулку, — усмехнулся он. — Разве есть где-нибудь в мире место прекраснее, чем эта река? Разве может быть что-нибудь лучше летнего вечера в Англии? И где еще найдется лучшее общество для такого чудесного вечера?
— Для меня самое лучшее общество — это ты, и я очень рада, что сейчас ты со мной.
Он улыбнулся, и взгляд у него был веселый, теплый. В эти минуты он, казалось, стал на несколько лет моложе того, прежнего Генриха, охваченного лихорадочной тревогой и с нетерпением ждущего очередного гонца из Фландрии.
— Я бы хотел поделиться с тобой кое-какими планами, — сказал он.
— Хорошими?
— Очень. Я решил, что пора провозгласить нашего Генри герцогом Йоркским. Ему ведь уже четыре.
— Ему еще нет четырех, — поправила я его.
— Ну, почти четыре. Давно пора иметь свой титул.
Я ждала продолжения; улыбка медленно сползала с моего лица. Я достаточно хорошо знала своего мужа и догадывалась, каким будет это продолжение.
— Я сделаю его своим наместником в Ирландии.
— В три с половиной года?
— Ему почти четыре. Не тревожься! Ему не нужно будет никуда ехать или что-нибудь делать. Я назначу сэра Эдварда Пойнингза его заместителем и пошлю его в Ирландию со значительным войском.
— Зачем же с войском?
— Чтобы быть полностью уверенным, что ирландцы примут правление Генри. Чтобы закрепить имя нашего сына в Ирландии.
Я отвела взгляд от возбужденного лица Генриха и стала смотреть на зеленые берега, где от взмахов весел наших гребцов шелестели зеленые тростники. Черный кулик-сорока предупреждающе закричал своим пронзительным голосом, и я едва успела заметить, как крупный птенец с таким же блестящим черно-белым оперением, как у его родителей, присел в гнезде, когда мы проплывали мимо.
— Ты не честь нашему маленькому сыну оказываешь, — тихо сказала я, — ты его используешь.
— Это необходимо, чтобы все они — в Малине, в Антверпене, во Фландрии, в Лондоне и в Ирландии — поняли, что никакого герцога Йоркского у них нет. А у нас он есть, и его имя Генрих, герцог Йоркский. И он станет наместником в Ирландии, и ирландцы будут преклонять пред ним колено, и я отрублю голову всякому, кто упомянет какого-нибудь другого герцога Йоркского!
— Ты по-прежнему имеешь в виду «этого мальчишку»? — спокойно спросила я, и мне показалось, что все краски этого чудесного золотого вечера вдруг поблекли, словно полиняли. Радость отворачивалась от нас, точно роза от прямых жгучих лучей солнца.
— Они называют этого мальчишку Ричардом, герцогом Йоркским! Ну, ничего! Мы им покажем, что у нас есть свой герцог Йоркский, Генрих. И его право на трон куда основательней!
— Мне не нравится, что нашего мальчика используют для предъявления каких-то именных прав, — осторожно сказала я.
— Это имя принадлежит ему по праву, — стоял на своем Генрих. — Он — второй сын короля Англии, а значит, он — герцог Йоркский. И он, конечно же, должен заявить свои права на этот титул и никому другому не позволять им пользоваться. Мы докажем всему миру, что у нас есть эти права. На свете может быть только один герцог Йоркский, и это — Генрих Тюдор.
— А мы не докажем всему миру, что боимся, как бы этот титул не использовал кто-то другой? — спросила я. — Зачем делать Гарри герцогом прямо сейчас? Ведь он еще толком из младенческого возраста не вышел! Не будет ли это выглядеть так, словно мы пытаемся предъявить свои права на некое имя и некий титул, которыми уже кто-то пользуется? Не станем ли мы из-за этого выглядеть слабее своего противника, а не сильнее его?
Последовало холодное молчание, и когда я повернулась, чтобы посмотреть на мужа, то была попросту потрясена его видом: Генрих страшно побледнел и весь дрожал от сдерживаемого бешенства. Видимо, своими язвительными словами я вновь спустила с цепи его яростный гнев.
— Поворачивай назад! — обернувшись через плечо, проревел он рулевому. На меня он больше внимания не обращал. — Поворачивай и высади меня на берег! С меня довольно! Я устал, меня уже тошнит от этой прогулки!
— Генри…
— И от всех вас меня тоже тошнит! — с горечью бросил он.
