Дворец Гринвич, Лондон. Ноябрь, 1487 год

Одеваясь для коронации, я размышляла о том, сколь сильно подготовка к тому, чтобы стать королевой, отличается от подготовки к тому, чтобы стать женой короля. На этот раз, затянутая в белое платье с золоченой шнуровкой и каймой и с опушкой из королевского горностая, я отнюдь не дрожала и не чувствовала себя несчастной. Я прекрасно знала теперь, чего могу ожидать от своего мужа; мы с ним сумели найти такой способ совместного существования, который не заставлял нас вспоминать о тайнах прошлого и одновременно как бы заслонял наш взор от неуверенности в нашем будущем. То, что для королевы-матери ее сын превыше всего на свете, я стала воспринимать гораздо спокойнее; я также научилась как-то мириться с тем, что всех моих родных она ненавидит лютой ненавистью. Загадочное исчезновение моих братьев и страх Генриха перед оставшимися в живых Йорками — все это также стало неотъемлемой частью нашей повседневной жизни.

Я научилась распознавать, в каком мой муж пребывает настроении; научилась мириться с его внезапными приступами гнева. Я стала понимать, что приступы эти почти всегда вызваны страхом, таящимся в душе Генриха, ибо он, несмотря на одержанные победы, несмотря на постоянную поддержку матери, несмотря на ее заверения в том, что Господь всегда на стороне Тюдоров, все-таки очень неуверен в себе, и ему кажется, что его могут подвести даже мать и Бог, что в один миг ему могут отрезать путь к трону столь же несправедливо и жестоко, как и тому королю, которого убили у него на глазах.

Узнала я также, что Генрих способен на невероятно нежное, любовное отношение к нашему маленькому сыну; что он отчетливо сознает свой долг перед государством и упорно, даже как-то покорно, стремится непременно его исполнить; что он, несмотря на абсолютное подчинение матери, с каждым днем все более тепло и доверительно относится ко мне. Когда ему казалось, что я его разочаровывала, когда он начинал в чем-то меня подозревать, даже мне было заметно, что у него будто весь мир пошатнулся под ногами. Я чувствовала в нем растущее желание любить меня, доверять мне и с удивлением обнаружила, что и сама все сильнее хочу того же.

Так что сегодня уже многое приносило мне радость. В детской у меня был любимый сын, а мой муж теперь вполне уверенно чувствовал себя на троне. Моим сестрам больше не грозила опасность, меня больше не преследовали мучительные сны, после которых я чувствовала себя совершенно больной от горя. И все же мне было о чем сожалеть. Даже сегодня, в день моей коронации, я сознавала, что моя семья потерпела поражение; моя мать заперта в Бермондсейском аббатстве; мой кузен Джон де ла Поль погиб; мой дядя Эдвард хоть и занимает высокое положение при дворе, хоть и пользуется доверием Генриха, но находится сейчас очень далеко, в Гранаде, и участвует в крестовом походе против мавров; а мой сводный брат Томас Грей настолько напуган, что ведет себя чересчур осторожно, прямо-таки на цыпочках перед Генрихом ходит, чтобы уже ни в коем случае не вызвать его подозрений. Мою сестру Сесили можно было больше не считать членом нашего семейства: она, выйдя замуж за родственника моей свекрови, безоговорочно поддерживающего Тюдоров, никогда и слова не решалась сказать без разрешения мужа; да и всех моих сестер королева-мать словно пометила своим тавром, отнеся их к числу лиц, особо преданных Тюдорам; она не желала рисковать, допуская хотя бы малейшую возможность того, что одна из них окажется очередным центром притяжения мятежников. Хуже всего было то, что мой кузен Тедди до сих пор находился в Тауэре; даже тот прилив уверенности, который Генрих испытал после сражения при Ист-Стоуке, не позволил ему освободить мальчика, хотя я очень просила его об этом и даже предложила ему освободить Тедди в качестве подарка по случаю моей коронации. Мэгги по-прежнему находилась в числе моих фрейлин, и ее бледное напряженное лицо служило мне вечным упреком. Ведь я сама предложила ей и Тедди приехать в Лондон и обещала, что здесь они будут в полной безопасности, поскольку моя мать вполне сможет о них позаботиться. Я обещала стать опекуншей Тедди, но, увы, оказалась совершенно бессильна; моя мать вскоре была отправлена в монастырь, а опеку над Тедди взяла миледи королева-мать, она же наложила руку и на все его состояние. Я тогда не приняла во внимание тайных страхов Генриха. Мне и в голову не приходило, что король станет преследовать мальчишку.

Дом Йорков не раз знавал славные победы. А Генрих, может, и победил при Ист-Стоуке, но не такая уж это была героическая победа. Да, большинство его лордов привели свои войска, но лишь очень немногие из них действительно участвовали в сражении. Вызывало подозрения и то, что многие из них и вовсе при этом не присутствовали. Корона в данный момент действительно была на голове у Тюдора, и в детской у него уже имелся законный наследник престола, и все же положение его не казалось достаточно прочным: одно из подвластных Генриху государств предпочло ему какого-то неизвестного мальчишку, которому и предложило королевскую корону; да и в народе не смолкали слухи о каком-то ином наследнике престола, который где-то скрывается, ожидая своего часа.

В день коронации не мать, а кузина Мэгги расчесала мне волосы, красиво распустив их по спине до самого пояса. А потом Сесили убрала мои волосы под золотую сетку, поверх которой мне следовало надеть золотой обруч с бриллиантами и рубинами. Рубинов было очень много, ибо они означают женскую добродетель; именно эту роль — добродетельной женщины и королевы Тюдоров, чей девиз «смиренная и раскаявшаяся», — мне отныне предстояло играть всю жизнь. Не имело никакого значения, что я обладаю страстным и независимым характером. Мое истинное «я» отныне не должно было появляться на поверхности; и в истории обо мне навсегда должны были остаться упоминания как всего лишь о жене одного короля и матери другого.

Королевский барк был уже готов; на нем меня должны были отвезти вверх по реке в Вестминстер; следом за ним на разукрашенных судах с музыкой и пением предстояло плыть мэру Лондона и представителям всех гильдий. И я подумала, что моя мать в очередной раз будет смотреть из окна своей кельи на неторопливо проплывающий мимо королевский барк, направляющийся на торжество по случаю коронации, только на этот раз на палубе судна она увидит свою дочь. Я знала, что мать непременно выглянет в окно, чтобы меня увидеть, и очень надеялась, что она порадуется хотя бы тому, что ее план с моим замужеством полностью осуществился и уже дал плоды. Это она посадила меня на английский трон, и хотя позолоченный барк благодаря усилиям гребцов проплывет, сопротивляясь течению, мимо ее окон, все сделают вид, что ее самой там нет. И это будет уже четвертая коронационная процессия, в которой она не будет принимать участия. Но на этот раз на палубе пышно украшенного судна на золотом троне будет сидеть ее дочь, и люди, выстроившиеся по берегам реки, чтобы приветствовать новую королеву, станут выкрикивать: «За Йорков!»

Я спустилась к пирсу вместе с фрейлинами; те, что несли мой шлейф, старались поднять его как можно выше, чтобы он не касался пропитанного водой ковра. Затем мне помогли подняться на борт судна, великолепно убранного по случаю торжества флагами и цветами. Вокруг барка крутились всевозможные пестрые суденышки и разукрашенные баржи. Как только я ступила на палубу, заиграла музыка и хор запел хвалебный гимн моим «бесчисленным» добродетелям. Я заняла свое место на корме; над головой у меня был золоченый балдахин, а золоченый трон подо мной был выложен мягкими бархатными подушками. Фрейлины кружком собрались вокруг меня. Наши придворные дамы всегда славились своей красотой, но сегодня каждая из них еще и постаралась особым образом принарядиться, надев все самое лучшее. Гребцы, повинуясь ритму, отбиваемому барабанщиком, дружно взмахнули веслами; остальные суда, собравшиеся вокруг нас, отплыли в сторону. Я приклеила на лицо счастливую улыбку, и мы поплыли в сторону Вестминстера.

У одного из сопровождавших нас кораблей на носу была голова дракона, свитый в кольца хвост которого кончался где-то на корме. Это был знаменитый красный дракон Тюдоров, и у него в пасти то и дело вспыхивал огонь, словно он и впрямь был огнедышащим. И каждый раз люди на берегу восторженно вскрикивали, однако, завидев меня, они стали кричать: «За Йорков!», хотя это, безусловно, был праздник Дома Тюдоров. И я, слыша этот клич, ничего не могла с собой поделать — я искренне улыбалась и даже радостно смеялась, видя столь преданную любовь народа к моему Дому, которую люди выражали, несмотря на трепетавшие на ветру бело-зеленые флаги Тюдора и красного дракона, с ревом изрыгавшего пламя.

Королевский барк, выплыв на середину реки, стал легко подниматься против течения, гонимый приливной волной, но когда я увидела кирпично-кремневые стены Бермондсейского аббатства, рулевой вдруг направил судно к противоположному берегу: видно, ему было приказано пройти как можно дальше от стен этого монастыря, где, точно в тюрьме, находилась моя мать. У стен аббатства толпилось множество людей, но на таком расстоянии различить отдельные фигуры я, разумеется, не могла. Я подняла руку, заслоняя глаза от солнца, и золотая корона оцарапала мне пальцы. Нет, невозможно было разглядеть мать в этой толпе! Мы были слишком далеко, у противоположного берега широкой реки, а я так хотела ее увидеть! Я так хотела ее увидеть! Я хотела, чтобы она догадалась, что я ищу ее глазами, и подала мне какой-нибудь знак. На мгновение мне подумалось, что ей, возможно, приказали оставаться в келье, пока барк не проплывет мимо. Неужели она покорилась этому приказу? Неужели она так и будет сидеть в своем кресле, в своей холодной келье с белеными стенами, слушая веселую музыку, разносящуюся над водой, улыбаясь шуму и реву дракона, изрыгающего пламя, но так и не узнает, что я ищу ее глазами, что я очень хочу ее увидеть?

И вдруг, словно по волшебству, я ее увидела! Точнее, я увидела некий флаг, хлопающий на ветру, дувшем с реки. С первого взгляда казалось, что это, так сказать, обновленный вариант флага Тюдоров, где на зеленом поле была вышита «роза Тюдоров» — белая роза с красными краями; этот символ в последнее время старался продемонстрировать всем каждый разумный человек. Однако тот флаг, который увидела я, был несколько иным: это была белая роза на зеленом поле Тюдоров; если там и была некая красная сердцевинка, то настолько маленькая и незаметная, что ее и разглядеть было невозможно. Нет, каждый сразу узнал бы в этом цветке белую розу Йорков! И под этим флагом, разумеется, стояла моя мать; она стояла под флагом с белой розой, под флагом ее обожаемого покойного мужа, и когда я посмотрела в ее сторону, подняв в знак приветствия руку, она, точно девчонка, подпрыгнула от радости, что я ее заметила, и замахала обеими руками, высоко подняв их над головой и смеясь от восторга, как всегда юная и непокорная. Она даже пробежала немного вдоль берега, стараясь не отставать от моего далекого барка и выкрикивая «Элизабет! Элизабет! Ура!» так громко и ясно, что я сумела ее расслышать, несмотря на шум, царивший над рекой. Не выдержав, я вскочила со своего золоченого трона, бросилась к борту и наклонилась как можно дальше над водой, чтобы помахать ей в ответ; совершенно забыв о королевском достоинстве, я радостно закричала: «Матушка! Это я! Я здесь!» — и засмеялась, не скрывая своего удовольствия от того, что все-таки сумела ее увидеть, что и она тоже меня увидела, что теперь во время коронации у меня в ушах точно благословение будет звучать ее легкий смех.

Моя коронация послужила неким отправным моментом для целой череды обручений и свадеб. Генрих со свойственной ему методичностью использовал моих сестер, точно фигуры на шахматном поле, и заключал брачно-политические союзы, способствующие укреплению собственного трона. Он даже мою мать решил вновь ввести в игру, для начала позволив мне вместе с сестрами навещать ее в аббатстве, а затем велел передать ей, что пока что прощает ее, ибо вновь вернулся к идее ее брака с королем Шотландии Яковом III.

Я боялась, что в аббатстве будет холодно и неприветливо, но в комнате матери оказалось очень уютно; она сидела возле огня, жарко горящего в камине, причем топили камин явно яблоневыми дровами — я сразу узнала этот дымок с приятным ароматом. Возле матери сидели моя сводная сестра Грейс и две фрейлины, склонившиеся над шитьем.

Когда мы с сестрами вошли, мать встала нам навстречу, расцеловала нас, а мне даже сделала реверанс.

— Как чудесно наконец всех вас увидеть! — воскликнула она. — Хотя мне, наверное, следовало бы теперь называть тебя, Элизабет, «ваша милость»? — Она чуть отступила и посмотрела на меня. — Ну что ж, выглядишь ты прекрасно!

Бриджет и Кэтрин бросились ее обнимать, а она с улыбкой прижала их к груди, ласково глядя на Анну и Сесили поверх подпрыгивающих голов младших девочек.

— И вы обе тоже чудесно выглядите! Какое у тебя хорошенькое платье, Сесили, и прелестная брошка на чепчике. Добр ли к тебе твой муж?

— Да, у меня все хорошо, — сдержанно ответила Сесили; ей было прекрасно известно о тех подозрениях, которые король питал относительно ее матери. — Моего мужа король очень ценит, и миледи королева-мать тоже. Он славится своей верностью, как, впрочем, и я.

Мать рассеянно улыбнулась, словно ни то, ни другое для нее никакого значения не имело, и уселась, посадив к себе на колени моих маленьких сестренок — семилетнюю Бриджет и восьмилетнюю Кэтрин. Анна устроилась на скамеечке у ног матери, и та, положив руку ей на плечо, выжидающе посмотрела на меня. Но первой главную новость выпалила Кэтрин, у которой больше не было сил сдерживаться.

— А мы все замуж выходим! — крикнула она. — Все, кроме Бриджет.

— Потому что я — невеста Христова, — важно возразила Бриджет; она воспринимала свое предназначение со свойственной детям торжественностью.

— Ну конечно, все это знают, — поддержала ее мать и прижала к себе. — И кто же ваши будущие счастливые мужья? Верные защитники Тюдоров, я полагаю?

Сесили тут же ощетинилась — это был намек на ее мужа-лизоблюда.

— Ты, между прочим, тоже помолвлена, — презрительно бросила она.

Но мать и бровью не повела.

— Речь снова идет о Якове Шотландском? — спросила она, с улыбкой глядя на меня.

И я поняла, что она уже все знает. Видимо, ее шпионы тоже не дремали и по-прежнему служили ей даже здесь, где, как предполагалось, она пребывала в полной изоляции от мира, причем служили явно не хуже, чем когда она жила при дворе в окружении множества верных королю людей.

— Ты знаешь?

— Я знаю, что король послал своих послов в Шотландию, пытаясь установить с шотландцами мир, — уклончиво ответила она. — Разумеется, ему бы хотелось скрепить подобный договор еще и родственным браком. А поскольку ему эта идея и раньше в голову приходила, я предположила, что он снова к ней вернулся.

— И ты не станешь возражать? — Я пытливо на нее посмотрела. — Ты скажи, потому что, если ты хочешь отказаться, я постараюсь обязательно…

Она остановила меня, нежно взяв за руку, и сказала:

— Вряд ли тебе это удастся. Если тебе не удалось убедить Генриха выпустить твоего кузена Эдварда из Тауэра и не удалось внушить ему, что меня вовсе не обязательно запирать в монастыре, то уж повлиять на его политику в отношении Шотландии ты, скорее всего, не сможешь. Он, правда, сделал тебя королевой, но, хоть ты теперь и держишь в руках скипетр, никакой власти у тебя по-прежнему нет.

— Именно это я ей всегда и говорю, — тут же влезла Сесили. — Реально она ни на что повлиять не может!

— Тут ты, пожалуй, права, — улыбнулась ей мать, а мне тихо сказала: — Но ты не должна упрекать себя. Я знаю, ты делаешь все, что в твоих силах. Женщина всегда имеет столько власти, сколько смогла отвоевать, но тебе не повезло: ты вышла замуж в такую семью, где тебе не доверяют, а значит, и власти тебе никакой постараются не давать.

— А я должна выйти замуж за шотландского принца! — пропищала Кэтрин, которой все не терпелось высказаться. — За самого молодого! Так что я поеду в Шотландию вместе с тобой, матушка! И там смогу жить в твоих покоях и быть твоей фрейлиной!

— О, я буду очень этому рада! — Мать наклонилась и поцеловала Кэтрин в макушку, прикрытую белым кружевным чепчиком. — Мне будет гораздо легче, если ты будешь там вместе со мной. И мы с тобой будем наносить государственные визиты твоей старшей сестре. Мы с тобой верхом поедем в Лондон в сопровождении пышного эскорта, а Лиззи устроит для нас, представительниц шотландской королевской семьи, торжественный прием.

— А мне предстоит выйти за наследника шотландского короля, — тихо сказала Анна, и в ее тоне было куда меньше энтузиазма, чем в речах Кэтрин. Анне было уже двенадцать лет, и она достаточно хорошо понимала, что это не самая приятная участь — выйти замуж за врага собственной родины, чтобы превратить его в ее союзника.

Мать посмотрела на Анну с молчаливым состраданием и сказала:

— Что ж, значит, мы хотя бы будем там все вместе, и это уже хорошо. А я всегда смогу дать вам совет и помочь, чем сумею. Кстати, стать королевой Шотландии — роль весьма важная, Анна.

— А как же я? — спросила слегка расстроенная Бриджет.

Взгляд матери метнулся ко мне.

— Возможно, тебе тоже разрешат поехать со мной в Шотландию, — сказала она. — Я думаю, король нам это позволит.

— А если не позволит, тогда я перееду сюда, в твое аббатство, — с удовольствием заявила Бриджет, озираясь и любуясь красивой комнатой матери.

— Я думала, ты хочешь стать монахиней, — тут же упрекнула младшую сестренку Сесили, — а не жить в роскоши, как папа римский.

Мать усмехнулась:

— Ох, Сесили! Неужели тебе и впрямь кажется, что я живу, как папа римский? Вот уж чудеса! Может быть, ты думаешь, что где-то тут, в потайных помещениях, прячутся толпы моих кардиналов, которые мне прислуживают? Что мы едим с золотых та-релок?

Она встала и, обняв за плечи двух младших девочек, предложила:

— Идемте-ка все обедать. Сесили напомнила мне, что вам пора подкрепиться. А ты, Бриджет, можешь прочесть в трапезной молитву. Сестрам это будет приятно.

Когда мы вышли из кельи, она притянула меня к себе и тихо сказала:

— Не волнуйся. Между помолвкой и свадьбой можно найти немало лазеек, чтобы избежать последней. А удержать шотландцев с помощью мирного договора — это чудо, которому я еще никогда не становилась свидетельницей. И, между прочим, пока что никто не осмеливается снова путешествовать по Большой Северной Дороге!