Вестминстерский дворец, Лондон. Август, 1487 год

Мы вернулись в Лондон, чтобы подготовиться к моей коронации, и наш въезд в город сопровождался пышной, поистине королевской процессией. Затем Генрих присутствовал в соборе Святого Павла на благодарственной службе в честь победы и наградил всех, кто верно ему служил, хотя у некоторых попросту и не было иного выбора, кроме как оставаться ему верными, ибо они были заперты в Тауэре. Он также освободил из заключения Томаса Хауарда и моего сводного брата Томаса Грея.

Архиепископ Джон Мортон получил должность лорд-канцлера, и это весьма удивило меня и многих других. Интересно было бы узнать, какую помощь сумел оказать святой отец королю, чтобы быть удостоенным столь высокой награды?

— Шпионаж, — объяснил мне Томас Грей. — Мортон и королева-мать держат в руках нити самой обширной в мире шпионской сети; об истинных размерах этой сети знает только Генрих Тюдор, но никто, въезжая в Англию или выезжая из нее, о ее возможностях даже не подозревает.

Мы с Томасом сидели у меня в гостиной, в самом дальнем ее уголке, и наши разговоры отлично заглушала музыка, под которую мои фрейлины разучивали новые фигуры танца. Я довольно высоко приподняла свое шитье, прикрывая им лицо, чтобы никто ничего не смог прочесть у меня по губам. Я была очень рада свиданию с братом после столь долгой разлуки и все время счастливо улыбалась.

— Ты уже видел нашу матушку? — спросила я.

Он кивнул.

— Она здорова? Она знает, что меня скоро коронуют?

— Да, она здорова и, по-моему, вполне счастлива в своем аббатстве. Она велела передать, что любит тебя и поздравляет с грядущей коронацией.

— Я никак не могу уговорить Генриха, чтобы он ее освободил и позволил ей вернуться ко двору, — призналась я. — Хотя он понимает, что ему нельзя вечно держать ее там. У него нет на это никаких причин.

— Как раз причины-то у него есть, — возразил мой сводный брат с кривой усмешкой. — Он знает, что именно наша мать посылала деньги Франсису Ловеллу и нашему кузену Джону. Он знает, что она поддерживает отношения со всеми йоркистами, состоявшими в заговоре против него. Она ухитрилась — прямо у Генриха и у тебя под носом — организовать обширную шпионскую сеть, опутав ею территорию от Шотландии до Фландрии. Ему теперь известно, что именно она объединила всех его противников, при этом постоянно поддерживая связь с герцогиней Маргаритой во Фландрии. Однако более всего Генриха сводит с ума то, что он ничего не может об этом сказать во всеуслышание, не может прилюдно обвинить ее, ибо это означало бы, что он признает, что против него существует мощный заговор, вдохновленный твоей матерью, и существуют заговорщики на средства твоей тетки и твоей бабки, герцогини Сесилии. Он не в силах признаться перед всей Англией, что оставшиеся в живых йоркисты объединились и ведут против него активную борьбу. Признав, что этот заговор существует, он признается и в том, что боится той серьезной угрозы, которую представляют собой остатки йоркистов. И потом это будет выглядеть чрезвычайно похоже на внутрисемейный заговор женщин в пользу некоего наследника свергнутой с трона династии. А столь ошеломляющие свидетельства борьбы Йорков против Тюдоров Генрих обнародовать никак не желает.

— Что значит «внутрисемейный заговор женщин»? — спросила я.

Томас оперся подбородком о согнутые руки, поставив их на колени, и теперь губы его оказались почти прикрыты, так что никто не сумел бы прочесть по его губам тех слов, которые он произнес шепотом:

— Это значит, что некоторые женщины королевского семейства Тюдоров прилагают совместные усилия ради возвращения на трон принца Йоркского.

— Но Генрих сказал, что, поскольку никакого принца, готового одержать победу в борьбе за трон, в Англию привезти так и не сумели, значит, его и не существует.

— О, этот мальчик был бы поистине бесценным, — возразил Томас, — так что его вряд ли сразу привезли бы в Англию, пока победа не завоевана, а на побережье ему может грозить опасность.

— Бесценный мальчик? — удивилась я. — Но ведь это, скорее всего, фальшивый претендент, подменыш. Самозванец.

Томас лишь молча улыбнулся. Он провел в разных тюрьмах два долгих года: сперва во Франции, где оказался под арестом еще в те времена, что предшествовали битве при Босуорте, а затем в лондонском Тауэре. Так что ему явно не хотелось говорить о том, что способствовало бы его возвращению за решетку.

— Претендент? Самозванец? Да, конечно. Вряд ли он может быть кем-то еще.

Генрих задержался в Лондоне всего лишь до тех пор, пока все не удостоверились, что его победа над бунтовщиками была полной и окончательной, что сам он никакой опасности не подвергался, что коронованный в Дублине новый король — это всего лишь перепуганный мальчишка, который теперь благополучно заключен под стражу. Взяв с собой тех лордов, которым более всего доверял, Генрих вновь отправился на север, посещая один знатный дом за другим, проводя судебные расследования и выясняя, кто из его верных подданных не сумел обеспечить безопасность на дорогах; кто нашептывал соседям, что короля Тюдора поддерживать не стоит; кто делал вид, что не замечает армии повстанцев, вихрем несущейся навстречу королевскому войску; кто, оседлав коня и заострив свой меч, предательски присоединился к мятежникам. Вникая во все подробности и слухи, послав своих осведомителей собирать даже сплетни у ворот и оскорбительные выкрики в пивных, Генрих безжалостно судил каждого, чья верность оказалась под сомнением или была поколеблена, едва прозвучал призыв «За Йорков!». Он был решительно настроен наказать всех, кто осмелился присоединиться к бунтовщикам; одни из них были преданы смерти как предатели, но большинство подвергнуты огромным штрафам вплоть до полного разорения, и весь доход от этих штрафов поступал в королевскую казну. Генрих решился доехать даже до Ньюкасла, оказавшись в самом сердце той территории, что некогда принадлежала Йоркам, и оттуда отправил послов ко двору короля Шотландии Якова III с предложением о заключении мирного договора, который можно было бы скрепить браками между королевскими детьми. Затем Генрих развернул коней и вместе со своей свитой поскакал на юг, в Лондон — этакий герой-завоеватель, оставивший после себя на севере множество казненных, оштрафованных и полностью разоренных.

В Лондоне он велел привести в парадный зал мальчика по имени Ламберт Симнел и собрать там всех придворных. Там были и королева-мать со своими фрейлинами, как всегда жадно следившая за всеми действиями сына; и я со своей свитой; и две мои сестры; и моя кузина Мэгги; и моя улыбающаяся тетка Кэтрин в сопровождении своего победоносного мужа Джаспера Тюдора; и все верные королю лорды; и все те, кому удалось притвориться верными и преданными. Наконец двойные двери зала распахнулись, и гвардейцы-йомены, громко ударив своими пиками об пол, выкрикнули: «Джон Ламберт Симнел!» По залу пролетел шелест — все дружно повернулись, чтобы посмотреть на тощенького мальчика, испуганно застывшего в дверях. Затем кто-то подтолкнул его сзади, он нерешительно сделал несколько шагов и упал перед королем на колени.

Сперва мне показалось, что этот Симнел действительно очень похож на моего брата — примерно таким я в последний раз видела Ричарда. На вид Симнелу было лет десять; светловолосый, хорошенький, по-детски хрупкий. Когда мы с матерью тайком вывозили моего брата Ричарда из святого убежища, он выглядел примерно так же — такой же белокурый и худенький, — однако теперь, если он и впрямь остался жив, ему должно было уже исполниться четырнадцать, и этот ребенок никак не смог бы за него сойти.

— Он тебе никого не напоминает? — вкрадчиво спросил король и, взяв меня за руку, повел к противоположному концу большого зала, где стоял на коленях Ламберт Симнел. Мальчик так низко опустил голову, что была видна ямка у него на шее под затылком; казалось, он ожидает, что прямо сейчас ему отрубят голову. Все молчали. В зале было около сотни человек, и все смотрели на нас и на коленопреклоненного мальчика. Когда Генрих подошел к нему совсем близко, он еще ниже склонил голову; уши его так и пылали.

— Может быть, кто-то находит, что у этого ребенка имеется сходство с некой известной персоной? — Генрих внимательно вглядывался в лица моих родственников. Мои сестры стояли, потупившись и словно чувствуя себя виноватыми, а вот моя кузина Мэгги не сводила глаз с этого мальчика, удивительно похожего на ее брата Тедди; мой сводный брат Томас равнодушно посматривал по сторонам, явно желая показать, что все происходящее ему глубоко безразлично.

— Нет, я не вижу в нем ни малейшего сходства с моим братом, — сказала я мужу, хотя сходство определенно было — такой же худенький, стройный, светловолосый, — и хотя лицо его разглядеть было трудновато, я все же заметила, как блеснули его светлые, ореховые глаза, очень похожие на глаза моего брата; несколько мягких детских завитков волос спускались в ямку у него под затылком, в точности как у Ричарда. Я хорошо помнила, как он, бывало, сидел в ногах у нашей матери, а она задумчиво накручивала эти длинные локоны на палец, словно колечки из светлого золота, и читала ему до тех пор, пока он не начинал засыпать, а потом укладывала его в постель. Этот маленький мальчик, стоявший перед нами на коленях, вновь заставил меня вспомнить о том маленьком паже, которого мы послали в Тауэр вместо моего брата. Я думала и о Ричарде, и об Эдуарде, и об Эдварде Уорике, родном брате Мэгги, который сидел сейчас в Тауэре. Перед моим мысленным взором словно проследовала череда мальчиков из семьи Йорков — все светловолосые, очаровательные, многообещающие; вот только где все они сейчас? Живы они или умерли? А может, все они просто фантомы, плод нашей фантазии, нереальные существа, выдуманные претендентами? Подменыши, как и этот ребенок?

— Разве этот мальчик не похож на твоего кузена Эдварда Уорика? — спросил у меня Генрих. Он нарочно говорил очень громко, отчетливо произнося слова, чтобы его мог слышать весь двор.

— Нет, ничуть.

— А разве ты не могла бы, пусть чисто случайно, принять его за твоего покойного брата Ричарда?

— Никогда.

Генрих был доволен. Он отвернулся от меня — представление было окончено. Теперь всем стало ясно, что я достаточно внимательно посмотрела на мальчика, стоявшего перед нами на коленях, и твердо заявила, что это ни в коем случае не мой брат.

— Итак, пусть все, кто по-прежнему думают, что этот мальчик — сын Йорка, поймут, что их либо ввели в заблуждение, либо они сами хотели кого-то обмануть, — громко сказал Генрих. — То есть они показали себя либо глупцами, либо лжецами.

Он выдержал паузу, выжидая, чтобы каждый понял, что и Джон де ла Поль, и Франсис Ловелл, и моя мать — глупцы и лжецы, затем обратился непосредственно к мальчику:

— Итак, дитя мое, ты не тот, за кого себя выдавал. Моя жена, принцесса Йоркская, тебя не признала, иначе она сказала бы, что ты ее родственник. Ты напрасно вводишь нас в заблуждение. Ну, говори, кто ты на самом деле?

На мгновение мне показалось, что мальчик от испуга утратил дар речи. Но он все же прошептал, по-прежнему не поднимая головы:

— Джон Ламберт Симнел, если угодно вашей милости. — И он неловко прибавил: — Простите меня.

— Значит, Джон Ламберт Симнел! — Генрих покатал это имя на языке, точно грозный учитель в школе. — Джон. Ламберт. Симнел. Ты что же, прямо из детской решил сюда сбежать, Джон? Ведь это было очень долгое путешествие и очень дорогое. А уж сколько мне оно стоило и времени, и беспокойства!

— Я понимаю, сир. Мне очень жаль, сир, простите, — пролепетал ребенок.

Кто-то сочувственно улыбнулся, услыхав его тонкий дрожащий голосок, но Генрих тут же метнул в сторону сочувствующего такой яростный взгляд, что тот испуганно потупился. Я заметила, как сильно побледнела Мэгги, как она вся напряжена. А моя сестра Анна, дрожа всем телом, вцепилась в руку Сесили и прижалась к ней.

— Но как же ты мог согласиться, чтобы тебя короновали? Ведь у тебя нет на то ни малейшего права!

— Простите, сир, я был глуп и согласился.

— Согласился быть коронованным под чужим именем? Ты же знал, что ты, низкорожденный, королевской короны не заслуживаешь!

— Да, сир, знал.

— А ведь тот мальчик, именем которого ты назвался, Эдвард Уорик, верен мне. Он признает своим королем меня. Как, впрочем, и все англичане.

Ребенок совсем утратил способность говорить, и только я, находясь от него достаточно близко, могла понять, что его душат рыдания.

— Что ты там говоришь? Я не слышу! — прикрикнул на него Генрих.

— Да, сир, я знаю, — еле вымолвил мальчик.

— Значит, ты понимаешь, что все это было сплошным обманом. Или ты все же считаешь себя коронованным правителем Англии?

Очевидно, что маленький Симнел никаким коронованным правителем себя не считал. Перед нами был просто мальчуган, заблудившийся в этом опасном мире взрослых. Чтобы не расплакаться от жалости к нему, я даже нижнюю губу прикусила. Потом шагнула вперед и нежно коснулась плеча Генриха, но его было уже не остановить.

— Значит, ты согласился, чтобы грудь тебе помазали святым елеем, хотя ты никакой не король и не имеешь никакого права быть помазанным?

— Простите! — еле слышно всхлипнул ребенок.

— А потом ты согласился встать во главе армии наемников и мерзких бунтовщиков и пойти на меня войной, но был наголову разгромлен силами моего войска и по воле Господа?

При упоминании Бога миледи королева-мать сделала маленький шажок вперед, словно ей тоже хотелось хорошенько выбранить несчастного мальчишку. А Симнел, по-прежнему стоя на коленях, еще ниже опустил голову, чуть ли пола лбом не коснулся. Ему нечего было сказать ни этим могущественным людям, ни Господу Богу.

— И что же мне с тобой делать? — задал риторический вопрос Генрих. И по озадаченным лицам придворных я догадалась: все понимают, что это пахнет повешением. За такое либо вешают, либо колесуют и четвертуют. Если Генрих предаст этого ребенка суду, то приговор, по всей видимости, будет таков: его сперва повесят за шею, а когда он от боли потеряет сознание, палач срежет веревку и вспорет ему живот от жалких маленьких гениталий до грудины, а затем — у еще живого! — извлечет внутренности, сердце, легкие и кишки и продемонстрирует их несчастному, не взирая на его стоны и вылезшие из орбит глаза; ну а потом ему по очереди отрубят ноги и руки.

Я схватила Генриха за руку и прошептала:

— Прошу тебя, будь милосерден. — И тут же перехватила взгляд Мэгги; она была в ужасе, ибо тоже прекрасно понимала, что Генрих вполне может довести эту сцену до ее смертельного завершения, если только мы вместе не разыграем другую сцену. Мэгги знала, что я вполне на это способна и, возможно, буду вынуждена к этому прибегнуть. Если я, жена короля, упаду перед Генрихом на колени и прилюдно попрошу его помиловать маленького преступника, он, скорее всего, это сделает. В таком случае Мэгги должна была выбежать ко мне, снять с меня плащ, чтобы мои волосы красиво рассыпались по плечам, и упасть на колени рядом со мной; все остальные мои фрейлины обязаны были сделать то же самое у меня за спиной.

Когда правил Дом Йорков, мы, правда, никогда такого представления не устраивали, поскольку мой отец любил раздавать наказания или помилования по своему собственному усмотрению, не желая тратить время на жестокие театральные действа. Впрочем, тогда нам бы и не пришлось подобным образом вмешиваться и просить его, горящего жаждой мести, помиловать маленького мальчика. А вот во время правления Ланкастеров такое случалось: Маргарита Анжуйская молила, стоя на коленях, своего святого супруга помиловать «заблудших коммонеров». Это была общепризнанная церемония, ставшая почти традицией, и мне, возможно, пришлось бы к этому прибегнуть, чтобы спасти Симнела от невыносимых страданий.

— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?

Он молча покачал головой, и я вдруг испугалась: неужели он не хочет, чтобы я вмешалась и попросила помиловать мальчика, потому что твердо намерен его казнить? Я стиснула плечо мужа:

— Генрих!

Услышав мой возглас, мальчик поднял голову и посмотрел на меня. У него были ясные глазки орехового цвета, в точности как у моего братишки.

— Вы ведь простите меня, сир? — спросил он, умоляюще глядя на короля. — Вы будете так милосердны? Мне ведь всего десять лет! И я понимаю теперь, что ни в коем случае не должен был на это соглашаться.

Повисла ужасающая тишина. Генрих, так и не посмотрев на мальчика, повернулся и отвел меня обратно на возвышение, где стоял трон. Затем он уселся, и я тоже села с ним рядом, отчетливо чувствуя, как в висках моих пульсирует боль, мешавшая мне собраться с мыслями и придумать, как спасти этого несчастного маленького обманщика.

Генрих довольно долго молчал, потом громко заявил, указывая на Симнела:

— Ты, пожалуй, мог бы работать на кухне. Уж больно ты тощий. Думаю, работа там пойдет тебе на пользу. Ну что, согласен работать на королевской кухне?

Мальчик вспыхнул, глаза его от внезапно испытанного облегчения наполнились слезами, которые тут же ручьем потекли по разрумянившимся щекам.

— Ой, конечно, сир! — воскликнул он. — Вы так добры! Так милосердны!

— Делай, что тебе велено, и, возможно, сумеешь дослужиться до настоящего повара, — посоветовал ему Генрих. — Ну, ступай да делом займись. — Он щелкнул пальцами, подзывая слугу. — Отведи мастера Симнела на кухню. Скажи, что я велел его к делу приставить.

В толпе придворных раздались аплодисменты, а потом разразился настоящий шквал смеха и радостных восклицаний. Я схватила Генриха за руку, смеясь от невероятного облегчения, вызванного столь милосердным решением. А Генрих с улыбкой посмотрел на меня и спросил:

— Неужели ты могла подумать, что я стану воевать с малым ребенком?

Я покачала головой, и слезы так и хлынули у меня из глаз — но то были слезы радости и облегчения.

— Я так боялась за этого малыша!

— Он же ничего не сделал! Они просто использовали его в качестве своего боевого штандарта. А вот тех, кто за всем этим стоял, я прямо-таки обязан наказать. Тех, кто выставил мальчика вперед и прикрывался им, следует отправить на плаху! — Глаза Генриха так и впились в лица придворных, которые беспечно болтали друг с другом, испытывая явное облегчение оттого, что король сменил гнев на милость. Моя тетка, Элизабет де ла Поль, в последнем сражении потерявшая сына, стояла рядом с Мэгги, крепко сжимая ее руки; обе они плакали. — Настоящие предатели так легко не отделаются! — с угрозой сказал Генрих. — Кто бы они ни были.