ГЛАВА 14

За этот день мы проехали очень небольшое расстояние, я думаю, потому, что Роберт хотел посмотреть, как пойдут у нас дела, и испробовать лошадей. Мы обогнули Уорминстер с севера по старой меловой дороге, еще липкой от зимней грязи, которая привела нас к пологой Уорминстерской возвышенности. Далее мы проехали через Уэстбери, маленькую деревушку, в которой мельничиха продала нам свежеиспеченный хлеб. Роберт, разложив на коленях самодельную карту, велел нам не сворачивать на ночлег в Троубридж, о чем мы весьма пожалели, а направил лошадей к виднеющемуся впереди лесу, который на его карте назывался Каслвуд. Мы с Джеком прискакали туда первыми и стали собирать хворост для костра.

— Хорошенько запаситесь дровами, сегодня ночью будет холодно, — скомандовал нам Роберт, возглавлявший вереницу фургонов.

— Мерзнете? — дерзко спросила я.

Он усмехнулся и поплотнее запахнул свой плащ.

— Что ж удивительного, еще не лето, — ответил он.

Мы с Джеком опять взгромоздились на лошадей и отправились подальше, туда, где виднелись густые кусты, которые могли обеспечить нас топливом на всю ночь.

Пока мы, вернувшись, привязывали лошадей, кормили и поили их, Данди, не обращая ни на кого внимания, углубилась в лес. Кэти проводила ее недовольным взглядом и пробормотала так, чтобы слышал Роберт, что эта девица бежит от любой работы, как заяц. Роберт глянул на меня вопросительно, и я посоветовала Кэти придержать язычок и подождать, пока вернется Данди. И действительно, моя сестра вернулась менее чем через час, держа в руке связку из трех крупных форелей.

— Держите-ка, — обратилась она к недоумевающему Роберту. — Я хорошо знаю этот ручей, не раз бывала здесь с отцом и Займой. Здешний сторож совсем стар, а сквайр не беспокоится ни о чем, кроме дичи. Так что рыбу можно ловить безопасно, а к фазану я не прикоснусь, даже если он упадет мертвым к моим ногам.

Затем она выпотрошила форель и хорошо ее вымыла, поджарила на сковородке немного бекона из наших запасов и на этом жиру стала готовить рыбу. Кэти и я вынули хлеб, потом тарелки, ножи, вилки, и к тому времени, когда мужчины управились с лошадьми, обед был готов.

— Черт побери, — вдруг воскликнул Роберт, — я опять забыл соль. — И он виновато нам улыбнулся. — Всегда я что-нибудь забываю. В этот раз я даже заранее составил список, и миссис Гривс упаковала все, что я записал. Но соль я совсем упустил из виду.

— Я могу съездить в Мелкшем завтра после обеда, — предложила Данди, — и купить ее. Кстати, нам нужно еще хлеба и бекона.

— Захвати с собой кого-нибудь из девушек, — согласно кивнул Роберт. — Или Уильяма. Я не хочу, чтобы к вам приставали на улицах. Держите себя как леди и не разгуливайте в одиночку.

Кэти и Данди хихикнули, а я улыбнулась. Роберт опять стал тем веселым человеком, который когда-то следил, как я работаю, сидя на ступеньках своего фургона. На дорогах, работая вместе, нам не было нужды притворяться другими людьми. Мы были одной командой, мы были друзьями.

Наш следующий день оказался образцом всех последующих дней этого турне. Мы встали с рассветом, около пяти или шести часов утра, и поили лошадей. Кей, Сноу и тягловые лошади получали еще и овес, а про пони Роберт сказал, что они и так уже толстые и могут прокормиться на подножном корму. Сам он очень любил ранние подъемы, всегда просыпался первым, а потом, стуча по стенке фургона, будил Данди и меня. Когда мы, одевшись, выходили на свежий утренний воздух, он уже успевал побриться и просил кого-нибудь из нас облить его из ведра холодной водой.

Данди ставила чайник на огонь, а мы с Уильямом приносили растопку. На случай дождей мы всегда держали под фургонами несколько сухих поленьев. Джек никогда не появлялся раньше, чем слышал звяканье оловянных чашек, тогда хмурый и заспанный он вылезал из фургона, закутанный в одеяло, и сразу хватался за чай.

— Ты просто ленивый щенок, — выговаривал ему Роберт, и Джек в смущении улыбался и окунал лицо в горячий пар.

Но еще ленивее Джека оказалась Кэти. Она оставалась в постели до самого последнего момента, и ни бульканье закипающего чайника, ни шипение поджаривающегося бекона не могли заставить ее подняться. И только когда мы начинали укладываться и Роберт стучал в стенку фургона, угрожая оставить ее на дороге, она появлялась в дверях. Ну и зрелище это было! Глаза красные и отекшие, волосы всклокоченные. Роберт мрачнел на глазах от такой картины и посматривал на Джека, надеясь, что сын разделяет его отвращение.

Но он был слеп. Самое важное он упустил. Присущий ему снобизм делал его таким. Данди и Джек, собирающие хворост, Данди и Джек, ушедшие надолго за водой, Данди и Джек, почему-то отставшие от всех и нагоняющие нас, счастливые и раскрасневшиеся, — всего этого Роберт не замечал. Он ожидал чего-то другого — каких-то знаков внимания, заметного всем ухаживания. Он не знал, что эти стадии пройдены долгими зимними вечерами, а сейчас все, в чем они нуждались, было удовлетворение мимолетного желания и похоти. Потом они не искали друг друга.

Они не были товарищами. Данди всегда искала моего общества, путешествие опять сблизило нас. Когда я правила лошадьми, она усаживалась рядом со мной, прильнув к моему плечу. Если же она сидела с поводьями, я брала в руки колоду и тренировалась в шулерстве, вытаскивая задуманные карты из любой ее части.

— Ты заметила что-нибудь, Данди? — снова и снова спрашивала я.

У сестры были острые глаза, но мне всегда удавалось одурачить ее.

Из своих браконьерских набегов она часто приносила мне какой-нибудь трофей — то переливающееся синее перо сойки, то первую белую фиалку. Часто мы ехали бок о бок, и я поглядывала на нее с интересом, стараясь угадать ее мысли.

— О чем ты думаешь, Данди? — спросила я сестру однажды, и она улыбнулась сладкой, беспомощной улыбкой.

— Да о том же, о чем и ты, — кивнув на грязную дорогу, ответила она. — О теплом очаге и хорошей еде, приготовленной кем-то для тебя.

Когда мы устраивались на ночлег и Кэти не было поблизости, Данди без слов протягивала мне свою расческу и я расчесывала и гладила ее волосы, как это делала, когда мы были еще совсем маленькими. Иногда, если я была в добром расположении духа, я позволяла ей то же самое, и она с удовольствием заплетала мне на ночь косу.

Затем мы целовали друг друга и ложились спать. Кожа Данди пахла пряно: женским потом и теплом, сеном и дешевой парфюмерией. Это был запах моей любимой сестры.

Они с Джеком не были друзьями. Когда Джек в свою очередь искал компании, он приподнимался в седле, поворачивался ко мне и кричал: «Эй! Мери! Давай поскачем?»

Верхом — он на Сноу, а я на Кее — мы оставляли дорогу и скакали напрямик через поле к гребню холма или вниз по реке. Если же я шла позади фургона, Джек присаживался на ступеньку, и мы принимались болтать: он рассказывал о деревнях и городах, где он бывал, а я о дрессировке лошадей, об обманутых простаках, о мошенничестве в картах. Он научился держать руки подальше от меня и не лезть с разговорами, когда я этого не хотела.

— Не смей обнимать меня, — раздраженно сказала я, когда однажды мы поили лошадей и Джек беззаботно обнял меня за талию.

Он тут же убрал руку.

— Я едва прикоснулся к тебе, — удивленно пожаловался он. — И я не обнимал тебя. Я… — тут он помолчал, подыскивая слово, — просто похлопал тебя. Как лошадку.

— И не хлопай меня, — рассмеялась я. — Я тебе не пони.

Джек был здоровым молодым животным, охочим до ласк. Если бы я позволяла, он бы с удовольствием флиртовал со мной. Он глазел на Кэти, когда думал, что его никто не видит. А с Данди они каждый день уединялись, чтобы поцеловаться. Но я думаю, он даже не любил ее.

Он был первым мужчиной в жизни Данди, и она наслаждалась этой близостью. Джек, в отличие от нее, давно потерял невинность, но в ней он впервые нашел страстную и горячую партнершу. В общем, они подходили друг другу. Но, удовлетворившись, они потом едва замечали друг друга.

Кэти наблюдала за ними с понимающей усмешкой. Она считала, что Джек скоро устанет от Данди, и по-своему была права. Но она не позволяла себе ни улыбнуться ему, ни заговорить с ним, она помнила про мою золотую гинею. Однако я была уверена, что как только она получит деньги и сделка будет завершена, она примется флиртовать и кокетничать с Джеком, пока он не предпочтет ее Данди. Что случится тогда, я могла только догадываться.

В ответ на мои вопрошающие взгляды Данди только смеялась.

Наименее счастливым из нас выглядел Уильям. Он не жаловался, но его лицо было вытянутым, а глаза — грустными. В конце второй недели Роберт спросил его, что случилось, и Уильям ответил, что он не любит путешествовать. Мы с Данди уставились на него в удивлении, а Кэти понимающе улыбнулась и сказала:

— Ты, наверное, никогда не уезжал из Уорминстера, да, Уильям?

Он грустно кивнул.

Роберт вытер свою тарелку о траву и, откинувшись назад, стал ковырять в зубах травинкой.

— Ну что ж, если тебе не нравится путешествовать, я могу отослать тебя домой, — сказал он. — Там для тебя работы тоже достаточно. — Лицо Уильяма просияло, словно к нему поднесли фонарь. — Но сначала я должен найти на твое место парня.

Больше мы об этом не говорили, но, приехав в Уинчестер, Роберт надел свой лучший пиджак и отправился на Сноу в город. Вернулся он не один, а с костлявым парнем, взятым явно из работного дома. Едва увидев его, я поняла, что это цыган.

— Вся его семья сидит в тюрьме, — представил его Роберт. — Отца должны повесить, мать сослать на каторгу. А дед с бабкой осуждены на долгий срок. Так как его вина не была доказана, его отправили в работный дом.

— И за что? — спросила я, кинув взгляд на черноглазого бродягу.

— Воровство с применением насилия, — ответил Роберт.

— На самом деле все было совсем не так, — заговорил парень, и мы с Данди улыбнулись, узнав гортанный цыганский акцент. — Моя бабушка умела предсказывать судьбу. Одна леди дала ей шиллинг и спросила, будет ли ей верен ее возлюбленный. Бабушка раскинула карты, и вышло, что нет. — Тут он вздохнул. — Тогда леди попыталась отобрать шиллинг назад, она вела себя с бабкой очень грубо. Мой старик хотел помочь ей, но лакей ударил его. В перепалку вмешались отец с матерью, но кучер отхлестал их кнутом и позвал на помощь. И всех нас забрали в тюрьму, потому что леди не хотела поверить картам.

Роберт лишь покачал головой, все остальные сидели молча, подавленные. То, что рассказал цыган, могло быть правдой. Мир вокруг был полон больших воров и маленьких воришек. Я не испытывала сочувствия ни к тем ни к другим, но я была рада, что парень присоединился к нам. По крайней мере, теперь браконьерствовать сможет он, а не моя сестра.

Меня беспокоила только она. В целом мире я любила только Данди и своего коня Кея. Это, конечно, не слишком много, думала я, следя, как слезы медленно ползут по щекам парня. Годы жизни в фургоне так ожесточили мое сердце, что оно теперь не вмещало других чувств.

— Ты умеешь работать с лошадьми? — спросила я его.

— Да, — ответил он, и его лицо озарилось улыбкой. — Я люблю лошадей. Мой отец покупал их, дрессировал всю зиму и потом продавал.

— Теперь у вас есть еще один наездник, — хмуро сказала я Роберту, — если он, конечно, вам нужен.

— Да, — довольно ответил Роберт. — И мне еще заплатили, чтобы я взял его. — Он побренчал монетами в кармане и повернулся к Уильяму: — А ты можешь отправляться домой. Завтра утром я покажу тебе, куда идти, и дам немного денег на еду. Дорога не займет у тебя много времени.

Бледное лицо Уильяма расплылось в счастливой улыбке.

— Спасибо вам, мистер Гауэр, — сказал он сердечно. — Большое вам спасибо.

«Есть за что благодарить», — мрачно думала я, разглядывая его башмаки, которые, без сомнения, завтра же развалятся. Но я ничего не сказала. Уильям меня не интересовал.

— Сегодня парень может переночевать в фургоне у девушек, — предложил Роберт. — А завтра он займет место Уильяма с нами.

— Мы его не пустим, пока он не вымоется как следует, — твердо сказала я. — Он весь во вшах и блохах. Я не разрешу ему спать в нашем фургоне, пока он не выстирает свою одежду.

— Очень хорошо, Мери, — улыбаясь, тихо сказал Роберт. — Но когда я в первый раз увидел тебя, ты тоже была покрыта укусами блох, а может, и вшей.

— Да, — не смущаясь, согласилась я. — Но это было очень давно. Теперь я люблю чистоту. Уильям может сводить парня к реке и помочь ему.

Паренек ухватился за ворот своей рубашки, словно боялся, что для начала я окуну его в кипящее масло. Я не могла удержаться от улыбки.

— Не бойся меня так. Послушай, как тебя зовут?

— Ри, — ответил он хмуро. — А вас?

— Я — Меридон, а это моя сестра Данди. Мы тоже цыганки, но любим мыться. Так что ступай скорее на речку. А если по дороге встретишь кролика или зайца, то можешь захватить его с собой.

Роберт разбирался в людях так же хорошо, как в лошадях. Уже через день Ри управлялся с оборудованием для наших аттракционов не хуже Уильяма, а в свободное время он практиковался в вольтижировке на лошади. Он был маленький, но крепкий и выносливый, вставал раньше всех и работал целый день без устали. С лошадьми он был очень добр, и его полюбил даже Кей, не подпускающий к себе мужчин.

В дни, когда нам удавалось снять сарай, мы показывали в нем представление. Публики тогда набиралось меньше, но Роберт брал два пенса с каждого, и люди шли очень охотно. Многие приходили по два-три раза. Никто из них не видел прежде аттракциона на трапеции и даже не слышал о таком. Нас разглядывали так, будто мы были восьмое чудо света.

Часто мы выступали в поле, и хотя было еще довольно холодно, но зрители будто не замечали этого и принимали нас очень хорошо. К концу дня мы чертовски уставали и, несмотря на тяжелую работу, замерзали.

Работая в помещении, мы ухитрялись давать три представления в день, к концу последнего зажигая лампы. Иногда Роберт брал напрокат скамьи, и мы выступали для местной знати. Кэти и Данди не забывали при этом строить глазки.

Я же через приоткрытую дверь любила разглядывать наряды приезжих дам и вдыхать их запахи. Их одежда была необыкновенно красивой, платья из дорогой материи имели неяркие, приятные для глаз цвета, и казалось, будто при сушке на них никогда не оставались полоски. Воротнички всегда были снежно-белыми, и сами дамы выглядели свежими и ухоженными.

Мне очень нравилось наблюдать за ними и воображать себя одной из них. Конечно, это было так же глупо, как мечты Данди о покоренном сквайре. Но для меня это было частью моих давних снов о Вайде, о тиканье старинных часов и цветах в красивой вазе, запахе пчелиного воска и о пейзаже, открывающемся за окном.

Сны о Вайде, которые совершенно оставили меня в Уорминстере, теперь возвратились ко мне с новой силой. Пока мы ехали к Западному Суссексу, Вайд снился мне каждую ночь. Я закрывала глаза и знала, что сейчас увижу высокую гряду зеленых холмов на горизонте, группу коттеджей у их подножия, дом викария напротив церкви и голубое безоблачное небо над всей землей.

Мне снилась девушка, похожая на меня, с такой же копной волос и зелеными глазами. Однажды я увидела ее в объятиях темноволосого парня, и в то утро я проснулась от боли желания, совершенно не знакомого мне наяву. В другой день я проснулась с криком оттого, что она приказала убить своего отца и теперь, стоя у полуоткрытой высокой двери, смотрела, как вносили в дом его тело, а на виске его зияла огромная рана. Данди растолкала меня, обняла и стала расспрашивать, что случилось, загораживая от Кэти. Я сказала, что мне приснился Вайд, там произошло нечто ужасное и я должна остановить ту девушку, которая была мной.

Данди укачивала меня, будто я была ребенком, и успокаивала, говоря, что Вайд — это место, где никто никогда не был, и эта девушка не имеет ко мне никакого отношения. Она шептала мне, что я Меридон, цыганка, и что я всю жизнь дрессирую лошадей, а сейчас выступаю в шоу. И тогда я опять зарыдала и теперь уже не смогла объяснить почему.

И еще один сон снился мне все время. Я тосковала по матери, которой мы с Данди лишились совсем маленькими. Ее образ в моем воображении каким-то чудом смешался с рассказом Джека о его матери, которая все бежала и бежала за фургоном, когда они оставили ее на дороге. Я точно знала, что моя мать не бежала ни за каким фургоном, она была слишком больна для этого. В моей памяти стояла полная женщина, которая все время хворала и просила отца сжечь ее вещи после смерти. Она говорила ему:

— Ты ведь сожжешь все, когда я умру, правда? Все мои платья и безделушки? Таков наш обычай. Мне необходимо знать, что ты все сожжешь обязательно.

Отец, конечно, обещал. Но и она, и даже мы знали, что он не станет это делать. Ее тело он погрузил на ручную тележку и сбросил в яму, которая служила могилой для бедных. Потом он продал ее вещи, а сжег только то, что никто не купил. Мне и Данди, смотревшим на него широко открытыми глазами, он сказал, что выполнил волю нашей покойной матери. Он был завзятый лжец. Но одно обещание он все-таки сдержал: подарил мне шнурок с золотыми застежками.

Но мне снилось не это. Я видела бурную грозовую ночь, когда, люди даже не могли закрыть ставни, потому что их тут же срывало ветром. Но под этим ветром и дождем бежала женщина. Струи воды стекали по ее лицу, ноги были изранены острыми камнями, и она хромала, как босая нищенка. Боль в ногах была очень сильна, но она плакала не от этого. Она рыдала потому, что держала в руках крошечного ребенка, которого собиралась, словно щенка, утопить в реке. Малыш спокойно и доверчиво спал, укрытый плащом от грозы. А она рыдала от любви к нему, и слезы на ее лице смешивались с дождем.

Затем в моем сне появился цыганский фургон, похожий на тот, в котором я так долго жила, и какая-то женщина наклонилась с сиденья и без слов приняла этого ребенка.

А дальше — и вот тут, я полагаю, мой сон смешивался с рассказом Джека о его матери — фургон тронулся, и плачущая женщина осталась на дороге. Она сохранила жизнь своему ребенку, он был спасен от его дома и его земли, но сердце ее разрывалось от горя, и она все бежала и бежала за фургоном, скользя, падая и снова поднимаясь на ноги, и кричала, и ветер уносил ее слова прочь, а она все кричала и кричала: «Ее имя Сара! Сара…»

Она кричала что-то еще, но слов уже было не разобрать.

Тут я проснулась холодным серым утром, и мое лицо было залито слезами, будто я горевала о матери, которая так любила меня, но выбросила из дома, поскольку в нем не было для меня места.