Глава 10
Гройс сказал, что замерз. Ирма, преодолевая брезгливость, прикоснулась к его лбу. Температуры не было, но старика тряс озноб.
– На улице двадцать градусов!
Ей казалось, он притворяется. Он постоянно обманывает ее! Лжец!
– Я старый, – жалобно сказал Гройс. – Я мерзну. Когда вы станете старой, вам тоже будет холодно летом.
«Я никогда не стану старой», – подумала Ирма.
Ей вспомнилось, что бабки всегда кутаются в тулупы, и она принесла ему с чердака плед, связанный, кажется, еще матерью – из собачьей шерсти, такой теплый и душный, что спать под ним было невозможно. Гройс закутался в него и стал похож на осиное гнездо, которое однажды она нашла под крышей. Оно тоже было серое – вытянутый кокон, в котором гудело и копошилось. Ирма опрыскала его истребителем ос, и гудение вскоре прекратилось.
Словно ему было мало предыдущих мерзостей, гнусный старик начал портить воздух. Он как будто подслушал ее недавний рассказ о визите к нему домой! Ирма была крайне чувствительна к запахам. Она не удержалась и сделала ему замечание.
– Я слишком долго не ел! – оправдывался Гройс. – Желудок разладился. Мне нужен врач!
Сложил губки бантиком и снова пукнул, сволочь.
Если бы существовал истребитель Гройса, Ирма не задумываясь обработала бы и его вместе с пледом. Она открыла форточки настежь на обоих окнах, стараясь не дышать, и поспешно вышла.
Точно ил, поднятый со дна души, в ней расплывалось отвращение. Как он мог казаться ей милым джентельменом? Что за слепота охватила ее? От него разит мертвечиной. «Совы – предвестники смерти или больших неприятностей, – читала Ирма в сборнике примет и кивала: да! правда! все сбылось! – Если сова влетела в дом и вы выгнали ее через дверь, помните, что дверь после этого должна оставаться запертой в течение трех дней. Не открывайте ее! Нарисуйте углем по кресту на каждой стене на высоте своего роста и рассыпьте под ними и вдоль двери немного золы».
Ирма всегда полагала себя современной женщиной, чуждой суеверий. Никаких крестов и золы.
А Чарли три дня походит на пеленку, ничего страшного.
– Вы согрелись?
– Согрелся, – кивнул Гройс. – Благодарю вас. Разрешите просьбу…
Ирма поморщилась. Он нарочно обращается к ней так, словно она тюремный надзиратель? Намекает на свое бедственное положение? Грязная, низкая игра, господин Гройс! Хотя кто ожидал иного от мошенника…
– У меня нет очков для чтения, а здесь темно. Вас не затруднит вкрутить еще одну лампочку?
Под потолком был лишь один рожок, и Ирма так ему и сказала.
– Может быть, торшер? – умоляюще попросил Гройс. – Хоть что-нибудь! Мне, знаете ли, мои глаза еще пригодятся. Не хотелось бы их портить.
Несколько секунд Ирма смотрела на него, борясь со смехом. Его глаза ему еще пригодятся, ха-ха! Наконец отдернула край шторы на дальнем окне, за которым сияло солнце, и быстро вышла.
– Спасительница! – крикнул ей вслед старик.
И взял «Графа Монте-Кристо».
Таким его и застала Ирма, вернувшись через полчаса – мирно перелистывающим страницы.
– Я уезжаю. Хотите сходить в туалет?
– Хочу! – привстал старик. – Очень хочу!
Он заметил, что она поднесла к носу платок, от которого разило духами. Прежде обходилось без ароматизаторов. Ее брезгливость растет с каждым часом. Скоро она будет обмахивать веером его задницу, пока он восседает на ведре.
– Над чем вы смеетесь? – подозрительно спросила Ирма.
– Знаете, один мой знакомый бухгалтер перенес операцию на мочевом пузыре. И на вопросы коллег о состоянии самочувствия полюбил отвечать «Струя крепчает!» Я просто вспомнил этого славного человека.
– Вы находите это смешным? – не удержалась Ирма.
– Не только это, – потупился Гройс. – Еще более смешным я нахожу то, что его жена, услышав однажды этот смелый ответ, прошипела «Ну хоть что-то у тебя крепчает» и отбила у бедолаги всякую охоту шутить.
Ирма побагровела.
– Вы… вы вульгарны! Неужели вам самому от себя не противно?
– В основном я себе нравлюсь, – скромно сказал Гройс.
– Кто бы сомневался!
Она выскочила с ведром так быстро, словно в нем была кислота, которая вот-вот растворит дно.
Гройс услышал, как щелкнул замок входной двери. В последнее время он заметил, что слух у него невероятно обострился. Замок, а еще шум движка, а еще шаги пса за стеной. Чарли прошлепал в кухню, и до Гройса донесся тяжелый собачий вздох.
Или он выдумывает это все. Сочиняет себе чувствительный слух, изобретательность, хитрость, лишь бы скрыть от себя правду: он беспомощен здесь, как жук в стеклянной банке. Старый жук с дряблыми крыльями.
«Послушай, Миша, – ласково сказал Гройс самому себе. Нет, не себе, а тому крошечному сморщенному старичку, который трусливо мотал головой и подслеповато щурился на свет. – У тебя уже есть один враг. Зачем ты добавляешь к нему второго? Не будь себе врагом, Миша».
Он раскрыл «Графа Монте-Кристо». Согнул страницу и аккуратно оторвал по сгибу чистую полоску бумаги.
Куриная косточка была припасена со вчерашнего вечера. Она не годилась для того, чтобы служить оружием. Но вполне подходила на роль иглы.
Старик стащил наволочку с подушки и из дырки, которую проковырял ночью, вытащил перышко. Хвала его хозяйке, по старинке пользующейся перьевыми подушками!
– Спорим, у нее и ковер висит в той комнате, – сказал Гройс. – С оленями и водопадом.
К нему стремительно возвращалась бодрость духа, которой он почти лишился после убийства несчастного сторожа и страшной бессонной ночи.
Это были самые тяжелые сутки за все время его заключения. Сколько Гройс ни пытался придумать план побега, все упиралось в наручники. Ему больше нечем их снять. Впору отгрызть себе лапу, как песцу, попавшему в капкан – но он подозревал, что его искусственные зубы не справятся с этой задачей.
«В задницу эстетику! Надо было ставить железные».
Он продолжал по привычке шутить, но отчаяние вцепилось в него и не отпускало. Ему не победить. Не спастись. Он проиграл – так глупо, так жалко! Смерть в трех днях пути от него, она пахнет химической земляникой и пудрит лицо, чтобы скрыть трупные пятна. Он видит ее улыбку, он чувствует ее запах, и ничего, абсолютно ничего не может поделать. Он – шут, аферист, веселый пройдоха, уверенный, что скончается с бутылкой коньяка в одной руке и фотографией аппетитной шлюхи в другой, будет убит самой тоскливой в мире ханжой.
Гройс не умел плакать. Он просто сидел, глядя без выражения, как сквозняк гоняет по полу клок собачьей шерсти.
И тогда раздался звонок.
Дребезжащий, нахальный, противный велосипедный звонок.
Гройс не любил мальчишек на велосипедах. Допустим, в деревне они всего лишь поднимают пыль и распугивают кур. Но в городе велосипедисты – это демонические существа, сеющие страх и ужас. Это посыльные дьявола, разносящие повестки в ад. Они пролетают так близко, словно хотят укусить тебя за ухо на полном ходу. Они виляют, точно сбрендившая лошадь, ужаленная пчелой, и траектория их движения непредсказуема и смертоносна. Михаил Степанович всерьез опасался, что однажды окажется в новостях как пострадавший от наезда велосипедиста. «Попал под лошадь!» Нет уж. Один из Гройсов много лет назад был сбит спортивным автомобилем (после чего хромал до конца жизни), другой во время купания столкнулся с катером, на его счастье, двигавшимся с выключенным мотором. Он не уронит честь рода, опустившись до велосипеда.
Но услышав звонок, Гройс разом пробудился от своего сонного оцепенения. Он застыл, уставившись в пространство круглыми от изумления глазами, и если бы в этот момент Ирма вошла в комнату, у нее не осталось бы сомнений, что старик в прошлой жизни был совой.
Почудилось?
Прошла мучительная минута, показавшаяся ему бесконечной.
А затем звонок тренькнул снова. И еще. И еще!
Кто-то гонял на велосипеде под окнами.
Старик едва не вскрикнул от радости. «Она говорила! Она говорила!» Ирма упоминала, что мальчишки дразнят собаку, а он, старый кретин, не сделал из этого правильных выводов.
Они приезжают сюда! Носятся возле дома! Изредка, не каждый день, но все-таки появляются. А значит, у него есть шанс.
Только этого топлива Гройсу и не хватало, чтобы бесперебойный прежде механизм его воображения заработал вновь. Ему открылся второй путь к спасению.
Он не может снять наручники. Какой отсюда вывод?
«Хер с ними, с наручниками».
…Гройс действовал неторопливо, взвешивая каждый шаг. Сначала – записка. Перышко крошечное, однако выбирать не приходится.
Он уколол большой палец острой куриной костью, выдавил каплю. Бумажную полоску расстелил на книге и стал медленно выводить буквы, макая перо в собственную кровь.
«Одинцова держит меня здесь насильно. Позвоните в полицию. Обещаю вознаграждение. Михаил Гройс».
Первый вариант письма, который он придумал, был куда короче и напоминал телеграфное сообщение. Писать его было бы куда проще. Но старик исходил из того, что послание попадет в руки мальчишки. Он должен прочитать его – и не выкинуть. Нужны исчерпывающие данные: его имя, имя похитительницы, косвенное указание на адрес и обещание награды.
Должно сработать.
Он написал пять записок. Пять маленьких посланий «sos», сигналы бедствия от того, кто заточен в стеклянной бутылке, уплывающей все дальше от берегов. Скатал их в комочки и достал из-под матраса припрятанный хлебный мякиш.
На этот раз Гройс не собирался кормить пса. Каждый бумажный ком он облепил мякишем, предварительно размочив его собственной слюной, и положил сушиться на холодную батарею.
Пять ядер, готовых к запуску!
Дело за пушкой.
На дуло пошли две страницы с оглавлением. Граф Монте-Кристо осуждающе глядел с обложки. «Ты и не такое творил, братец», – подмигнул ему старик. Из страниц он свернул трубки, вставил одну в другую и выровнял диаметр.
В это подобие подзорной трубы он уставился на окно, выходящее на улицу.
Хорошо, что открыта форточка.
Славно, что отдернута штора.
Его выдумка о том, что не хватает света, и якобы охватившая его слабость кишечника предназначались лишь для того, чтобы Ирма открыла форточку и отдернула штору.
Он взял пробный комочек, чистый, без записей, положил в рот, приставил к губам трубку и изо всех сил дунул.
Тот брякнулся на пол, не долетев даже до подоконника.
– Недолет, – сказал Гройс.
Второй снаряд застрял высоко в шторе.
– Перелет.
Третьим он зарядил отвердевший ком. Бумага слишком легка. Ей необходим утяжелитель, если только он хочет, чтобы его послание вылетело за пределы комнаты.
Гройс еще бы потренировался, но он помнил, что Ирма прибирается каждый день. Она найдет на полу комочки и запихает их ему в горло.
– С богом!
Легкие, конечно, у него были не те, что прежде. Вместо бумажной трубки куда лучше подошел бы тростник. Но как говаривал приятель, ты жарь, а рыба будет. И этим девизом, смысла которого он до конца не понимал, но который все время крутился у него в голове, Гройс собирался руководствоваться и впредь.
Снаряд вылетел через форточку и брякнулся где-то за окном.
– Есть! – заорал Гройс, забыв о своем горле. – Твою мать! Летит!
У него вырвался не крик, а хрип.
– Да! – сипел старик, тряся в воздухе сжатыми кулаками. Цепочка раскачивалась и звенела.
Но ему отчаянно не хватало громкости звука, соответствующей моменту: он схватил колокольчик и заколошматил им, словно лупя невидимую Ирму по лбу. Бац! Бац!
Динь! Дон! – отзывался колокольчик.
Гройс не сразу угомонился. От избытка эмоций его бросило в пот. Он откинулся на подушки, закрыл глаза, пытаясь унять сердцебиение.
Чему ты так обрадовался, спросил он. Где-то в траве валяется твоя записка. Она не долетела до дороги. Ни один мальчуган не найдет ее.
И в эту секунду снова затренькал звонок.
Старик вскочил, словно под ним взорвалась мина, схватил трубку и принялся дуть. Из оставшихся четырех снарядов три вылетели в форточку, а один ударился о раму и отскочил. Он остался лежать прямо посреди комнаты, бросающийся в глаза, как прыщ на носу красавицы. Гройс не мог отвести взгляда от этого белого шарика.
Ирма сразу увидит его.
Он заставил себя прислушаться к звукам снаружи. Весь его расчет был на то, что он привлечет внимание мальчишек. Кто-то из них заметит, что из окна швыряются хлебными драже, и подойдет рассмотреть их.
Но треньканье не повторялось. Гройс облизал пересохшие губы. Ну же, братцы, ну! Вы же маленькие любопытные бесенята! Вы не можете проехать мимо!
Тишина давала ему надежду, и некоторое время старик представлял, как в эту минуту грязные ручонки выколупывают из мякиша записку, передают ее друг другу, а затем три пары глаз устремляются на его окно. Или две пары. Хватит и двоих пацанов, чтобы поднять шухер.
– Отвезите ее родителям, ребятки, – просипел Гройс.
Затренькало где-то вдалеке. Дзинь! Дзинь! Все тише и тише.
Они уехали. У него ничего не получилось.
Спокойно, сказал Гройс.
Я придумаю что-нибудь еще, сказал Гройс.
Нужно только немного времени, сказал Гройс.
Самое главное он понял – ему необходимо привлечь внимание. Дурацкая была затея с хлебом и шариками, теперь уж можно признать. Но для первой – сойдет.
Вот только как теперь избавиться от последнего комка?
Набросить на него плед и подтянуть, как неводом, не получилось. Чертова тряпка оказалась мала.
– Не могла подлиннее связать, лентяйка! – в сердцах адресовал Гройс Ирме.
Он сполз с постели, насколько хватало длины цепочки, перевернулся на живот и пытался придвинуть шарик ногой. Брюхо его ерзало по краю кровати, браслет больно впился в ладонь. Подошвой он загребал по полу. Но до проклятого шарика оставалось не меньше полуметра.
– Твою мать!
Он вдруг представил, как выглядит со стороны. Обратите внимание, почтеннейшая публика! Впервые на арене – Михаил Степанович Гройс! Джентльмен! Авантюрист! Любитель хорошо пошитых костюмов и итальянской обуви! Только для вас – он раскорячился на пузе и нервно сучит копытами. Цирковой номер! Маэстро, урежьте марш!
Оркестр грянул «Сползает по крыше старик Козлодоев».
Гройс услышал эту музыку и хихикнул.
Гройс засмеялся.
Гройс захохотал.
Смех распирал его, как гелий воздушный шарик, и кажется, был способен поднять его в воздух, если бы не наручники. Гройс смеялся до слез, до икоты, смеялся так, что вконец обессилел и не способен был даже заползти на кровать. Смех омывал его изнутри, и вместе с ним выплескивались черные хлопья страха и отчаяния.
– Фух, – сказал Гройс, отсмеявшись, и вытер слезы. – Господи, твою мать, это будет получше секса.
Он ждал Ирму, насвистывая себе под нос. Смерть придет, и у нее будут твои глаза. Сначала ты увидишь комок на полу. Поднимешь его, развернешь, прочтешь записку. Исказится ли яростью твое лицо? Осыплется ли пудра с дергающихся щек? Станешь ли ты визжать или просто молча бросишься на меня, вкладывая все бешенство в удары твоих довольно крупных – уж прости за правду – кулаков?
Смерть придет, и у нее будут твои глаза, твое дыхание, твоя обувь и твоя старомодная юбка с воланом. По правде говоря, я не знаю рожи отвратительнее. А я видел много гнусных рож, можешь мне поверить.
Когда хлопнула входная дверь, Гройс даже не вздрогнул. После приступа все его чувства притупились. Он был невозмутим, как каменная стена, как море, как буддийский монах.
Смерть – значит, смерть. Он сделал все что мог.
Придушит она его подушкой или выберет удавку?
Старик свистел мотивчик, популярный в годы его юности. За дверью бесновался Чарли – привык, подлец ушастый, что свист предшествует некоторым командам.
– Тихо, тихо! – раздался голос Ирмы. – Уже открываю!
Гройс засвистел громче. Помирать так с музыкой.
Дверь распахнулась. Первым ворвался Чарли. Кривоногий нескладный пес кинулся к Гройсу, загребая лапами и поскальзываясь, мотая лохматой башкой от избытка чувств и яростно пуча глаза. Поравнявшись с комком, он молниеносно втянул его в себя и побежал дальше.
– Гав! Гав!
У Гройса отвалилась челюсть.
– Гав!
Море вздрогнуло. Каменная стена раскрошилась и рухнула. Буддийский монах встретился взглядом с девушкой, чья улыбка цвела ярче лотоса, и понял, что предыдущие сорок лет молился не о том.
Гройс хотел что-то сказать собаке, тычущейся в него носом, но лишь бессильно шевелил губами.
– Я разогрею вам суп! – сказала Ирма. – А потом будете мне диктовать.
Старик погладил пса и почувствовал, как дрожит его ладонь.
После визита Макара Илюшина Ирма полезла в нижний кухонный ящик, отведенный под квитанции, и достала разрешение на хранение огнестрельного оружия. Она оформила его полгода назад, когда прошел слух, что в соседней деревне орудуют наркоманы. «Одинокая женщина должна уметь защитить себя». Ей нравился этот образ, несколько кинематографический и очень выразительный: мужественная писательница против отпетых мерзавцев.
К тому же это был бы прекрасный пиар.
Однако к тому времени, как она закончила бумажную волокиту, слухи схлынули, а ей надоело бояться. Никакого оружия Ирма так и не купила. Разрешение хранилось в ящике, и вот, наконец, настала пора им воспользоваться.
Ирма поехала в город, выбрав на карте самый крупный магазин с оружием. Илюшин увидел бы некую иронию в том, что после встречи с ним писательница Одинцова хотела выбрать пистолет Макарова. Ирма ориентировалась не на характеристики оружия. Просто его название звучало веско и мужественно, а она всегда придавала большое значение словам.
Илюшин – не частный сыщик, это ей было ясно с первой минуты их разговора. Шестерки рыщут, ищут своего босса. Вряд ли они появятся еще раз. Но если придут, она будет готова.
Однако Ирму ждало разочарование. Погрузившись в упоительные сцены воображаемого сражения с приспешниками Гройса, она упустила из виду, что боевой пистолет в России купить нельзя. Продавец, сообщивший ей об этом, был вознагражден яростным взглядом и короткой проповедью о гражданских свободах. «Нельзя, – флегматично повторил он. – Но можете приобрести историческое».
У Ирмы загорелись глаза. Она вдруг ощутила в себе вкус к настоящему старинному оружию, к тускло сияющей стали, вороненому прикладу, гравировке, которой так приятно касаться пальцем. Ее револьвер будет овеян магией имени – несомненно, аристократического – которому он принадлежал.
«Без патронов, – добавил консультант. – Хотите обычный ствол, получайте спортивную лицензию. Ну или если вас президент наградит…»
Она вышла из магазина, с трудом сдерживая бешенство. Что за страна, где добропорядочная женщина не может купить оружие для защиты от всякой швали!
Но вскоре к ней вернулась способность мыслить рационально. Она зашла в интернет-кафе и погрузилась в изучение сайтов, официально считающихся заблокированными.
Час спустя она в полном изумлении оторвала взгляд от экрана. Легкость, с которой обычный законопослушный гражданин мог стать владельцем хоть нагана, хоть пистолета-пулемета, ошеломляла.
«Возможно, это обман, – сказала себе Ирма. – Рано радоваться».
Сетевой рынок нелегального оружия был огромен, а способы приобретения давно отлажены. Расчет осуществлялся в биткоинах – цифровой валюте. Приглянувшаяся ей модель была доступна для получения уже сегодня – при условии внесения полной оплаты.
«Возможно, я сошла с ума», – сказала себе Ирма, обменивая рубли на биткоины.
«Я только что отдала свои деньги незнакомым людям», – сказала себе Ирма, переведя продавцу оружия требуемую сумму – чуть меньше шестидесяти тысяч.
«В лучшем случае меня обманут. В худшем сдадут полиции».
Старый Гройс со своими методами мошенничества давно стал раритетом. Кистеперая рыба, древняя, почти вымершая. Будущее за цифровыми преступниками, думала Ирма, глядя на потемневший экран и мысленно прощаясь со своими деньгами.
Экран проснулся. В углу замелькал квадратик нового сообщения. Ирма с забившимся сердцем подвела к нему курсор и прочитала адрес, по которому находилась закладка с оружием. Это оказались всего лишь координаты GPS. И лаконичная подпись: «Уборная. Сзади».
«Это полиция, – думала она, расплачиваясь с официантом. – Они регистрируют сайт, а потом следят за такими, как я. Возле закладки меня возьмут». Но какая-то сила влекла ее, заставляя сесть за руль, поставить навигатор, вбить в него указанные координаты и проложить маршрут.
«Я только посмотрю издалека».
Место оказалось заброшенной автозаправкой на выезде из города. Вокруг клубилась сухая пыль, обочины покрывал равномерный слой окурков. Ирма встала на обочине и огляделась. Мимо пронеслась фура, словно торопясь сбежать из города, и от потока воздуха Ирму качнуло вместе с машиной.
Она посидела, кусая губы.
Решительно вышла из машины и пошла к синей будке туалета, стоявшей в отдалении. Ей пришлось преодолеть заросли высокой колючей травы, уже сухой, несмотря на начало июня. Потрепанная обувная коробка стояла возле задней стенки и выглядела так, словно брошена тут по меньшей мере месяц назад.
Ирма сдвинула носком туфли крышку и без всякого удивления обнаружила внутри небольшой пистолет.
«Пока я до него не дотронулась, меня не за что брать!»
Она наклонилась и с бьющимся сердцем взялась за ствол.
Ничего не произошло. Из кустов не выскочили оперативники, не раздался голос из громкоговорителя, призывающий ее немедленно положить оружие и лечь вниз лицом. Только к подолу прицепились еще три репья, пока она выбиралась из зарослей.
К тому времени, когда она подошла к машине, ей стало совсем спокойно. Все у нее получилось. Разумеется! Так Бог показывает тем, кого любит, что они выбрали правильный путь.
По пути домой Ирма положила пистолет на пассажирское сиденье и время от времени поглядывала на него. Этот предмет обладал магической силой. Он умел превращать живое в мертвое. «Почти как лопата», – подумала она и засмеялась. Она смеялась, заезжая на заправку, смеялась, покупая воду у девушек в мини-маркете. Девушки уговорили ее взять еще шоколадку и чистосердечно пожелали легкой дороги этой милой смешливой даме. Заправщик, старый молчаливый узбек, посмотрел ей вслед с ужасом и до конца дня не мог забыть белое напудренное лицо с мертвым оскалом.
Ирма вошла в гараж. В углу пылилась складная инвалидная коляска, когда-то купленная для матери. Женщина разложила ее, выкатила на середину гаража и удовлетворенно вздохнула.
Старик был прав в своих предположениях: она действительно искала место для могилы. И почти нашла. Осталось вырыть ее, а затем доставить Гройса до места назначения.
Но здесь возникала загвоздка. Подумав, Ирма признала, что везти труп в машине – не лучшая идея. Ее могут остановить полицейские. Или лопнет колесо. Такие вещи всегда случаются некстати. Кто-нибудь заметит неподвижного старика на заднем сиденье, начнет задавать вопросы, и все пойдет наперекосяк.
Ирма обдумывала свое положение, как будто писала сюжет для персонажа, который выходил целым из всех передряг. Ценного персонажа, сквозного. Главного!
Эта отстраненность помогала ей сохранять присутствие духа. Утром, чистя зубы, она поймала себя на том, что хихикает, произнося про себя «место назначения». Самые обыденные словосочетания приобретали сладкий привкус абсурда. Ей это ужасно нравилось.
Но подняв глаза, Ирма увидела в зеркале незнакомое лицо.
Оно ее испугало.
Чужая женщина ухмылялась и подмигивала, размахивая ее зубной щеткой. Даже глаза у нее были другого оттенка!
Это раздвоение заставило Ирму осознать, что она в опасности. Нельзя давать себе волю. Она порадуется потом, когда все закончится. «Милая, ты писатель, – строго напомнила она себе. – Заканчиваешь самую важную свою книгу. Не вздумай срывать сроки!»
Дописать пару сцен – и материал можно сдавать редактору.
Едва Ирма переключила внутренний тумблер на обдумывание сюжета, ее озарило. Везти Гройса нужно живым. Вот когда пригодится вторая ампула, которую она хранила в аптечке на крайний случай.
И все выстроилось в стройную линию.
Инвалидная коляска.
Старые вещи бабушки, оставшиеся на чердаке.
Бритва.
Она сделает ему укол, переоденет в женскую одежду. Никто не смотрит на лица стариков. Что там можно увидеть? Морщины? Подглазные мешки? Гройс сам научил ее этому! Время – словно ластик, стирающий индивидуальность: чем старше человек, тем меньше в нем признаков его пола; в конце концов остается просто особь, – не он и не она, а человек. Существо. Разве мало встречается бородатых старух или стариков с оплывшими бабьими лицами? Их не отличить друг от друга, если обрядить в одинаковую мешковатую одежду.
Она превратит Гройса в женщину. Славную старушку, дремлющую в машине. Сложенная коляска помещается на заднем сиденье, и даже если ей встретится дотошный полицейский, у него не вызовет сомнений ее объяснение: она везет бабушку в больницу. Бабушка давно в деменции, только спит, ест и ходит под себя.
Никто не захочет проверять, правда ли это.
Всем плевать на стариков.
Ирма завезла коляску в дом. На чердаке среди старья, помнится, были юбки, вязаные кофты и несколько платков унылой расцветки. Они ей пригодятся.
Да, но чем убить?
Застрелить? Но зачем поднимать шум?
«Молотком для отбивания мяса, – шепнул внутренний писательский голос. – Положить ему на затылок пакет, чтобы не разбрызгалась кровь. Ударить молотком. Кости хрупкие, сразу треснут».
Ирма почувствовала прилив вдохновения. Как замечательно она все придумала! До чего жаль, что нельзя описать все это в книжке. Она вдруг осознала, что больше всего ей хотелось бы похвастаться не перед абстрактными читателями, а перед самим Гройсом. Он бы оценил ее план.
На той же волне светлой радости Ирма приготовила для пленника овощной суп. Хотелось сделать ему приятное, позаботиться о старом дурне. Сперва ей показалось, что суп пересолен, но Михаил Степанович съел две тарелки, нахваливая ее стряпню, и Ирма снова расцвела.
Потом он диктовал свою очередную историю, она слушала, посмеивалась и не могла отделаться от мысли, какой он все-таки милый. Это непреодолимое обаяние смерти… Даже такую тварь, как Гройс, оно делает симпатичнее.
«Умрет – будет выглядеть совершенно как святой».
Какой-то частью своего сознания она понимала, что этот маятник, раскачивающийся от ненависти к умилению, отсчитывает очень странное время. Но часы уже были заведены, а прочее не имело значения.
С ней творилось что-то ненормальное. Ее рот то и дело съезжал на одну сторону – Гройс был уверен, что это тик, пока не осознал, что это улыбка и адресована она ему. Его продрал озноб.
– Сладкого хочется, – внезапно сказал он. – У вас есть шоколад?
Ирма сказала, что шоколада нет.
Старик надулся.
– Есть печенье, – предложила она.
– Печенье ешьте сами!
– А вы не грубите!
Он обиженно закутался в плед и сообщил, что на сегодня с историями покончено. Он устал. Ему не дают самой простой еды, высмеивают и не относятся к его желаниям всерьез. Он думал, они партнеры. Он думал, она его уважает.
Ирме стало смешно. Господи, ну в самом деле – капризный ребенок! Ноет, хочет сладкого и пытается брать ее измором.
– Принесу я вам шоколад. Какой вы любите?
Гройс поскреб ногтем отросшую щетину и сказал, что любит «Вдохновение».
Плитка нашлась в местном магазине. На Ирму поглядывали с интересом – она редко появлялась в поселке.
– Вас тут молодой человек искал. – Продавщица кокетливо повела плечом. – Симпатичный!
Ирма кивнула и указала на кефир:
– Срок годности не истек?
– Ну что вы! А пряников не хотите?
Ирма взяла и пряники, и даже подсохшую помадку. Уже вручив ей пакет, девушка спохватилась:
– Так нашел он вас? Парнишка-то?
– Ах, какой прок в моем возрасте от парнишек, – вздохнула Ирма.
– Ну что вы! Вы прекрасно выглядите! – запротестовала девушка. Хотя в глубине души, конечно, полагала, что сероглазым мужчинам подходят молодые красавицы, а не пятидесятилетние тетки. Они с Ирмой обменялись комплиментами, мило распрощались, и только после ее ухода продавщица сообразила, что на вопрос ей так и не ответили.
– Держите ваше «Вдохновение»!
Гройс так обрадовался шоколаду, что Ирма растрогалась.
– Хотите, я вам чаю сделаю?
– Хочу!
В благодарность Гройс рассказал, что значит «разгон на вынос» и поделился историей о том, как он сбывал телефоны «Верту» всем желающим по двадцать тысяч. Ирма смеялась и аплодировала.
– В конце концов, продал же Виктор Люстиг целую Эйфелеву башню, – скромно закончил Гройс. – Я не достиг его высот, но мне есть к чему стремиться.
Уходя, она забрала чашку, но оставила шоколад. Гройс незаметно сдвинул его под одеяло. Ему нужна была вся плитка, а не отдельные дольки.
Действовать предстояло быстро. Судя по всему, ему отпущено не больше суток.
«Я должен успеть».
Раньше закрытая дверь выводила его из себя, теперь же он благословлял ее. Прекрасная дверь, замечательная дверь! Главное – слепая. В ней не было стекла.
Еще днем он оторвал внутреннюю сторону обложки от многострадального Монте-Кристо и сложил из нее коробочку. Если знать, как правильно складывать, в тару из плотной бумаги можно наливать воду и она не протечет минимум пару часов. А если бумага с хорошей пропиткой клеем, то и дольше.
У Гройса не было воды. У него был хлебный мякиш, заваренный чаем.
Эту бурду он замешал еще в обед и спрятал под кроватью. Если бы Ирма вздумала прибраться в комнате или Чарли сунулся бы к заманчиво пахнущей плошке, все бы провалилось. Но ему повезло.
«Да, повезло, – думал старик, с усилием отрывая небольшой кусок простыни. – Должно же и мне в конце концов повезти».
За пару часов хлеб разбух, превратился в густую клеклую массу. Хлеб, особенно второсортный белый с правильной текстурой – удивительный материал. Гройс, по молодости лет неоднократно сидевший в тюрьме, кроме четок и шахмат, которые способен изобразить любой уважающий себя заключенный, пару раз мастерил обоюдоострые кинжалы. Резать таким кинжалом нельзя, но в качестве колющего оружия он незаменим в тюремных драках (и в отличие от настоящего ножа, без труда растворяется горячей водой).
Для ножа, допустим, требовалась цементная пыль, которой у него не было.
Но для клея достаточно хлеба и чая.
Гройс дважды протер размякшую пахучую массу через обрывок простыни, собирая то, что получилось, в ту же коробочку. Больше всего он боялся, что Ирма зайдет в комнату – ему не удалось бы скрыть следы своего преступления. Но она возилась на чердаке. Он слышал ее шаги над головой.
Интересно, что она там делает?
Мокрый кусок ткани он скомкал и сунул под подушку. Взял «Мизери» Стивена Кинга – она была больше по формату. Вырвал десять листов, разложил перед собой на кровати и принялся методично, зачерпывая пальцами, наносить на них импровизированный клейстер.
Хорошо, что Ирма не жалела хлеба. Если бы он съедал все, что она ему приносила, у него давно бы случилось несварение.
Смочив листы, Гройс сложил их внахлест и очень ловко свернул в длинную трубку небольшого диаметра. Для верности еще раз промазал стыки остатками клейстера. Теперь нужно время, чтобы пропитка затвердела.
Он немного сдвинул матрас и положил трубку на край кровати возле стены. Гройс обращался с влажной бумагой исключительно бережно.
– Только бы не смять, – бормотал он. – Только бы не смять…
Все. Пара часов – и будет готово.
Теперь второй этап. Здесь ему не обойтись без помощи Ирмы.
Гройс дважды отрепетировал, что предстоит сделать. Каждое движение, каждое слово.
«С Богом!»
Из комнаты донесся слабый, но требовательный звон колокольчика. Ирма расчихалась от пыли, но вниз спустилась ликующая, с целой стопкой вещей. Здесь были тонкие хлопковые косынки, пестрые платки, нашлась даже оренбургская шаль из козьего пуха.
– Что случилось, Михаил Степанович?
В комнате висел отчетливый кисловатый запах. Проклятый вонючка!
– Я хочу писать, – виновато сказал Гройс.
Ирма ногой придвинула ведро.
Старик поднялся, пошатываясь. Зашуршала одежда. Закончив свое дело, Гройс почему-то застыл на месте.
Ирма обернулась. Старик стоял со спущенными штанами, словно впав в забытье. Внезапно он лягнул ведро и пошел вокруг постели, покачиваясь, точно сомнамбула, глядя перед собой невидящими глазами и вытянув свободную руку.
Длины цепочки хватило на три шага. Целеустремленное движение Гройса закончилось, когда его дернул наручник. Старик рухнул и, уже упав, задел ногой кадку с фикусом.
Ирме было не до растения.
Выпучив глаза, она смотрела на зловонную желтую лужицу, разливающуюся по полу. Отвращение пригвоздило ее к месту. Тревожная лампочка мигала красным, отчаянно надрывались сирены: «Опасность химического заражения! Опасность химического заражения!»
Моча на ее линолеуме!
Она бросила короткий взгляд на старика, закатившего глаза, и рванула на кухню. Перчатки, где перчатки? Тряпка, моющее средство, хлорка… Маска для лица! Ирма металась, охваченная паникой.
Вернувшись в комнату, она кинулась вытирать лужу. Маска не спасала от вони. Ирме казалось, что моча успела впитаться в линолеум, и она ожесточенно терла его, пока не заныли плечи.
Лишь тогда она вспомнила про Гройса.
Старик лежал без сознания, ногами прижимая несчастный поваленный фикус. Ирма хотела всего лишь похлопать его по щекам, но от злости влепила такую пощечину, что бедняга дернулся и пришел в себя. В открытых глазах мелькнуло непонимание.
– Что? Где я? Что случилось?
– Вставайте! – Она с силой вздернула его за шкирку. – Вы что, с ума сошли? Не могли предупредить меня, что плохо себя чувствуете?
– Я сам не сразу понял, – оправдывался Гройс. – Это из-за голодовки…
– Лежите и не смейте вставать. С сегодняшнего дня будете писать в утку!
Она яростно скомкала грязные тряпки. Выкинуть, выкинуть немедленно вместе с ведром!
– Только не в утку! – заныл старик. – Больше не повторится, обещаю!
Ирма его не слушала. Залить мочой ее пол! Дрянь какая!
Если бы она не была в таком бешенстве, то обязательно задала бы себе вопрос: как могло случиться, что фикус, который должен был опрокинуться в другую сторону, оказался под ногой Гройса.
Но ярость на время лишила ее способности соображать. А потом Ирма об этом просто забыла.
…Оставшись один, Гройс неторопливо размотал с запястья длинный шнур с шариком на конце. Он плел его с самого утра, выдергивая нитки из шерстяного пледа. Шнур получился прочным. Старик утяжелил его засохшим хлебным мякишем и два часа тренировался попадать в цель.
У южноамериканских индейцев есть оружие – бола. К веревке длиной около метра охотники привязывали камни на обоих концах. Метко брошенная раскрученная бола обвивает ноги жертвы, и та оказывается стреноженной.
Этот принцип использовал и Гройс.
Остальное было делом техники: падая, кинуть шнур так, чтобы хлебный шарик обвился вокруг ствола фикуса. Дернуть на себя. Как только Ирма выбежит из комнаты, распутать веревку.
Быстро, просто, эффективно. Вздумай он заарканить деревце в ее отсутствие, Ирма примчалась бы, привлеченная грохотом. И как бы он объяснил охоту на фикус?
Но самая удачная идея, конечно, была с ведром. Гройс вспомнил выпученные глаза Ирмы и удовлетворенно хмыкнул. Ей так ненавистно все, связанное с физиологией, что в это время он мог бы утащить фикус хоть в постель – она бы не заметила.
Он вытащил из-под пижамы то, ради чего все затевалось – обломанную ветку фикуса. «Ровная, прямая… Загляденье». Оборвал листья, с сожалением подумал, как не хватает ножа. Заточить бы… Но сойдет и так. Он удачно отломил ее – кончик оказался заострен.
Последняя записка с тем же текстом, что и предыдущие, лежала под подушкой. Гройс вытащил из пледа еще одну нитку, разложил перед собой пучок перьев. К толстому концу будущей стрелы примотал перышки. «Покрасить их нечем… Жаль».
Затем настал черед шоколадной плитки. Гройс аккуратно снял фольгу с каждого брусочка. Чередуя фольгу с бумагой, плотно обернул палочку, не оставляя просветов. Чтобы не съехала, закрепил ниткой – на этот раз тонкой, выдернутой из простыни. Полюбовался на свое творение и, подумав, все-таки пожертвовал еще тремя каплями крови. Перышки окрасились бурым, и старик обрадованно кивнул.
Вот так будет заметно!
Стрела у него лишь одна. Он торопился снять шнурок и не смог отломить больше веточек. Значит, будет единственный выстрел.
Духовая труба вышла отличной. В тюрьмах с незапамятных времен используется «воздушная дорога»: газета промазывается хлебным клейстером, а затем сворачивается в длинный «ствол». Специальная утяжеленная бумажная пуля из такого ружья может пролететь метров пятьдесят.
«Мне хватит и сорока».
Пусть завтра будет хорошая погода, подумал Гройс. Мне нужно солнце. Мне обязательно нужно солнце, чтобы мальчишки поехали кататься, я услышал дребезжание велосипедного звонка, выпустил стрелу и она упала на дорогу. Фольга блестящая, она привлечет их внимание. Пацаны не заметили хлебные шарики. Но мимо стрелы они точно не проедут.
Покажите мне такого мальчишку, который не поднимет стрелу!
