Глава 9
Накануне вечером монастырский вежда получил знак из потаённого скитского поселения на Кончуре, значения коего не ведал: светочем три великих креста выписали, а потом круг очертили. И так повторяли несколько раз, ровно кричали и дозваться хотели. Вежда не знал, что ответить, вот и прибежал к игумену за толкованием да советом. А тот и сам был в неведении, к чему эти кресты, и потому поспешил к отшельнику. Послушав его, Ослаб велел передать, мол, весть принята и более светоч на башне не возжигать.
Ещё с осени старец ждал этого знака, смысл которого знал один: из Константинополя вернулся Северьян, в иночестве Григорий, посланный в Кафу несколько лет назад. Судьба его была причудлива, цветиста, однако в зрелые лета мир притомил скитальца, и, прослыша о Троицкой пустыни, он разыскал её среди лесов, дабы обрести покой.
Родом Северьян был из городецких купцов и в молодости по делам торговым очутился в Кафе, у генуэзцев, где подрядился возить товар ко фрягам, в Геную, поскольку с отрочества плавал по Волге, морем Хвалынским в Персию и мореходство знал. Покуда доставлял меха, пеньку, канаты, смолу живичную да скипидар, и в ус не дул, товару своего прибавлял к хозяйскому и торговал с выгодой. Поскольку же ватага корабельная была из разных стран, речью овладел и фряжской, и греческой, и даже абиссинскую понимал. Платья носил заморские, ибо любил рядиться искусно, прозывался на манер соответствующий, и так бы вскорости забыл, откуда родом, какового племени и как настоящее имя, если б однажды на его корабль фряжский хозяин не погрузил рабов до полусотни, вкупе с иным товаром. Ордынский хан ходил набегом в область Оки, зорил гостей по Волге и привёл полон великий, который продал в Кафу. А среди рабов оказался сродный брат и племянница Северьяна, которых он признал!
Что делать? Не своими же руками сродников в рабство продавать? Уговорился с невольниками, снял с них цепи, а на свою разномастную ватагу надел. Приплыли к необитаемому берегу в проливе, высадили пленников, а сами разбойничать пошли в моря, ибо не зрели тогда иного пути. И множество фряжских и прочих торговых судов пограбили и пожгли, особенно тех, что рабов перевозили латинянам, много крови пролили. Не вынесли такого бывшие невольники, домой стали проситься, ибо у многих уже на корабле семьи образовались и чада малые появились.
Отпустил свою пиратскую ватагу Северьян и вздумал грехи искупать. Поселился у фрягов на берегу моря, вспомнив, что правоверный, перекрестился в латинскую веру и так поначалу пристрастился к божескому служению, что священником стал, скрыв своё прошлое. А известно: кто двуликой жизнью живёт в храме, тот особенно прилежен и одержим в молитвенных трудах, да только латиняне о том не ведали и, видя прилежание в вере, послали Северьяна в Геную, суды чинить над еретиками.
Поглядел городецкий купеческий сын, как людей на кострах жгут да в реках топят, — даже у бывшего пирата жила не стерпела, бежал он на попутном корабле обратно в Кафу. Хотел на Оку перебраться, к сродному брату, чтоб век скоротать, однако по пути услышал про Троицкую обитель, где всех бывалых людей, готовых отчине своей послужить, принимают. Тут Северьян вспомнил имя своё исконное и ещё то, что Отечеству за всю жизнь и дня не служил. Расспросил, как найти заветную пустынь, пришёл да в ворота постучал. Игумен сначала его в келейке своей пытал долгими беседами, потом в храмовом приделе правил, но до пытошного скита и дыбы не дошло — отправил на правёж к ослабленному старцу, что жил отшельником в келейке.
Поскольку ещё послухом Северьян изведал о воинстве иноческом, то вспомнил ремесло пиратское и, невзирая на мужалый возраст, попросился в ратники, мол, знакомо мне оружье огнестрельное, пищали и мортиры, кои на Руси в диковину, а я бы мог всю братию обучить. Чем не огонь небесный? Однако Ослаб иной урок задал, вернуться в Кафу в образе латинянского священника и там вызнать, какую подмогу готовят генуэзцы ордынским ханам и темнику Мамаю. Северьяну не хотелось возвращаться к прежней жизни, тем паче в Кафу, но коль уж вызвался служить отчине, то и противиться не стал.
Без малого два года он подвизался при княжеском дворе Кафы, за мудрость, проницательный ум и полезность свою сподобился заполучить доверие и много чего разузнать. Ослабу тогда и стало известно, что с помощью фрягов Мамай мыслил заполучить всю власть в Орде. А ещё в Кафе чуть ли не открыто обсуждали, с кем из московских бояр и удельных князей темник, правивший от имени хана, встречается, какие разговоры ведёт. И кто из них готов перейти на сторону Орды, выступить против великого князя, если тот вздумает сразиться с татарами. И от Северьяна же узнал, что рязанский князь Олег сговорился с литовским Ягайлой и теперь они вместе уговаривали Мамая поскорее двинуть войско в русские пределы, дабы молодой Дмитрий испугался, оставил стольный град и бежал в северные земли. Олег с Ягайлой тем часом войдут в Москву и Владимир, да и встретят ордынцев хлебом–солью, как дорогих гостей. Потом–де и ярлыки получат на княжение, поделив Русь между собой и давая Орде прежнюю дань, которую Дмитрий платить отказался. А выгода у Кафы одна, торговая: генуэзцы вновь получат невольников во множестве и по малым ценам, коих станут продавать по всему Средиземному морю. Оттуда же возить товар диковинный, сравнимый разве что с огнём небесным, который разит на сто шагов и более, — кулеврины, пищали и огненный припас к ним.
Многое из того, что ослабленный старец получал от своего лазутчика из Кафы, ни игумену, ни тем паче великому князю не сообщал, опасаясь, что тот по молодости лет своих и яростном сердце не сдюжит и, наспех собрав войско, пойдёт карать изменников. И по поводу тайных сношений латинян со Вселенским патриархом Филофеем умолчал, ибо сам был поражён подобным известием. Так–то они будто бы находились в постоянных распрях с римским папством, а на деле существовали мирно, особенно в делах торговых, и каждый радел за свою выгоду оттого, чтоб ордынское иго никогда не кончалось. А скрыл правду от великого князя Дмитрия, чтоб тот не впал в отчаяние, вообразив, что не Орда, а Запад и Восток, тайно сговорившись, подобно вурдалакам, пьют кровь из покорённой Руси.
Меж тем Северьян так пришёлся к кафскому двору, что вскоре был отправлен к Филофею тайным послом при патриархе. И ещё три долгих года прожил в Константинополе, время от времени посылая нарочными вести Ослабу. Получая их, отшельник всё более убеждался, что вывести из неволи отчину возможно, лишь имея могучий Засадный полк. И собрав его однажды, нельзя распускать во все времена, ибо Орда бессмертна, как бы в последствии ни прозывалась, в какие бы цвета одеяний ни рядилась, какие бы слова ни начертала на своих хоругвях. Покуда сущи араксы, готовые выйти на поединок с супостатом, до той поры и будет суща Русь.
Знаки, полученные веждой, означали, что Северьян наконец–то вернулся из–за моря и ныне пребывает в потаённом скиту, дабы никто из чуждых и послухов обители не лицезрел его.
Старец мыслил отправиться к нему на утро, по сумеркам, однако на исходе морозной январской ночи в Троицкую пустынь прискакал княжий доверенный, Строган. Ехали верхами, скоро и налегке, с подводными, при путном боярине всего лишь трое подручных, все заколели и поморозились изрядно. Снегом оттёрлись на подворье, а как в тёплую келью ввалились, так у всех лица красными пятнами пошли. Добро, в валяной обуви были, иначе бы вовсе без ног явились, известно, как леденеет ступня в стремени, и не почуешь, как заживо отомрёт.
Прежде чем о нужде пытать, в такую дорогу пославшей, настоятель позволил гостям отогреться, сам гусиным жиром морозные ожоги смазал и горячим хмельным мёдом напоил. И так было ясно, великий князь Строгана погнал не меды пить, с тайной просьбой отправил. Иначе бы вежды светочами вести передали, ибо старец Ослаб велел игумену новые вежи поставить на всём пути от Москвы до монастыря. Ордынцы ведали, для чего Русь высокие башни по лесам рубит, баскачьи призоры время от времени выискивали и жгли. А вежд, коль ловили со светочами, сначала пытали, дабы вызнать знаки, и, не добившись, полумёртвых свергали вниз. Чтоб самим не рыскать по тёмным хвойным дебрям, награду объявили: всякому, кто вежу сыщет и укажет, коня давали. И ведь находились продажные души, указывали, и не раз игумен посылал к ним своих иноков, но не для того, чтоб покарать измести; мыслил вывести скверну, дабы неповадно было даже думать о пособничестве ордынцам.
Изверился, избаловался народ под игом, отпустил поводья судьбы своей, и волочёт его сей мерин, куда ему вздумается. Давно ли готов был жизнь отдать за землю Русскую и нрав отеческий! Давно ли насмерть стояли псковитяне, к примеру ведомые князем Александром по прозвищу Невский, в великие крепости одевая земли свои, чтоб защититься от ливонцев? Ныне же литовские князья и сами псковитяне качаются, ровно быльник под ветром: то с Москвой заодно, то супротив неё. Где ныне вольный и своенравный дух славянских племён, коль иноземцам позволили панствовать на Западе, насаждая чуждые обычаи и веру, а Восток урвать и насиловать с восточной стороны?
Подобные мысли терзали троицкого отшельника долгие годы, и в последние особенно, после известий от Северьяна. Покуда Ослаб вкупе с игуменом в великой тайне пестовали и ровно молитву вытруживали Засадный полк, собранное с удельных княжеств войско не силу и отвагу себе добывало в сражениях с ордынцами, часто неумело противостоять хотя бы на равных. А случись одолеть татар в некой малой и потешной схватке, в пирах да бахвальстве утопало. Прошедшим летом за незаслуженную гордыню и поплатились сполна: знали, что пришедший с Яика царевич Арапша собрал довольно войска, мысля пойти с востока к Москве. Будто перед Мамаем похвалялся, что одним летом возьмёт и пограбит Нижний с Рязанью, погрозит стольному граду и назад вернётся. Мамай ему позволил Русь попытать: каков бы нибыл исход набега, всяк на пользу. Побьют царевича–ума прибавят, дабы впредь не кичился, а коли он побьёт–понудит князя Московского спешить и земли подчинять себе, рыская с дружинами по своей отчине и творя раздоры.
И вроде бы многие князья, бояре воеводы всерьёз восприняли угрозы, совокупили силы и навстречу выступили, дабы не пустить в нижегородские пределы. Но, беспечные, встали станом на Пьяне–реке, даже караулов не назначая, разъездов не посылая в степь, доспехов и оружия не вынимая из обозов! И развлекались тем, что пировали всласть да ловлей промышляли, ибо за Пьяною рекой довольно дичи всяческой. Арапша ордынский, о коем прежде не слыхали, сам с виду хлипкий, кривоногий — соплёй перешибёшь, так сокрушил хмельное растелешённое войско, что и бежать никому не позволил. Кто в реке не сгинул, был истреблён татарами. По отворённому пути ордынцы ринулись на Нижний и, разграбив его, отправились за Суру, потом взяли Рязань, откуда князь бежал.
В общем, погуляли всласть и удалились. И ладно бы перед ордынцами не выстояли по недомыслию да ложному величию; перед мордвою преклонились!
Позрев, как избивают войско Москвы и Суздаля, князьки мордовские собрали свою ватагу и пограбили всё, что от татар осталось. Подобного позора ещё не испытывала Русь. Правда, вежды весть принесли, будто князья опамятовались и зимней стужей пошли на Волгу, сполна наказали мордву, да всё одно остались с набитой мордой.
А лазутчики Ослаба доносили: темник Мамай взирает на потуги Дмитрия Московского, на хлопоты его по собиранию земель, козни строит, тайно сносясь с удельными князьями, и мысль тешит единую: дабы не сплотилась Русь, не совокупила все силы, ежегодно совершать набеги на Москву. Де–мол, я не Арапша, чтоб бить бахвалов растелешённых далеко от стольного града, мне любо сойтись с достойным супротивником в Москве, суть с князем, и не покорить — унизить его, вынудить к побегу, надолго отбив охоту потягаться силой.
Ослаб же мыслил навязать темнику битву, коей ещё не ведала Русь, да и сама Орда, пожалуй, со времён Батыя.
Троицкий старец, схимомонахом будучи — не воеводой, не удельным князем, знал: вот–вот настанет час, когда подобное свершится. И потому, презрев каноны, определённые Вселенским патриархом, свой устав спроворил по Книге Нечитаной и ему следовал. Не дожидаясь вестей от княжеских лазутчиков, всюду своих засылал, подбирая из числа монастырских послухов и братии. Иные настолько искусны были лицедействовать, как Северьян, что служили и при хане, и при Мамае, и при том же Арапше.
Зимою Ослаб и узнал про замыслы в Орде. Неслыханный успех царевича на Пьяне–реке раззадорил ханского воеводу, темника Мамая, вздумалось ему наперекор мудрых намерений своих потешить самолюбие. И вот теперь он лета ждал, дабы не только спалить Нижний Новгород, а и Москву взять, до которой Арапша не дотянулся. Князья Олег Рязанский и Ягайло подзуживали темника, мол, свои уделы сдадим и вид сделаем, будто против встали, сами же пропустим твоё войско — ступай на стольный град! Получив такую весть, ослабленный старец не стал ничего таить, через игумена отправил посыльного к Дмитрию. И тот внял Ослабу, прислал доверенного Строгана.
Вкусившие медов товарищи его спать повалились, а путный боярин крепился, выказывая мужество и волю исполнить долг. На колени пал перед настоятелем.
— Отче, князь велел челом тебе бить. Не я, недостойный Радька Строган, стою коленопреклонённый, — сам великий князь. Не я с мольбой взываю к тебе, игумен: дай Засадный полк! Не сдюжит княжеское войско перед Мамаем. До сей поры среди бояр и воевод раздор великий. Тайно уличают друг друга в измене и двуличии. Крест друг перед другом целуют и клянутся, а отай доносы шлют. А коли так, не быть единству и храбрости на ратном поле. Надобна подмога! Доколе же полку твоему сидеть в засаде? Великий князь считает, час пробил!
Игумен призадумался, ибо по уставу не вправе был распоряжаться судьбой араксов и самому решать, когда полк выйдет из засады на Пир Святой. А посему велел обождать и призвал ослабленного старца. Тот выслушал мольбы доверенного и, не раздумывая, сказал, как отрубил:
— Не дам полка.
Строган при виде таинственного Ослаба поначалу оробел слегка, верно мысля позреть владыку властного, однако же, увидев убогого немощного старца, осмелел.
— Но князь Дмитрий сам бы прискакал просить, да занемог! Ходил мордву учить и простудился зело. Пластом лежит!
— Не дам, — повторил старец. — Засадников не дам, но отряжу малую ватагу отроков. Пускай поучат витязей бывалых и горделивых, как след отчину любить и с супостатом биться. А князю так скажи: намерения Мамая на Москву сходить не более чем ордынская потеха. Царьки между собою спор ведут и тешатся, играя. Нам след к битве великой изготовиться, которая случится не летом будущим, но токмо через год. Наш час ещё грядёт.
Верно, доверенный боярин настропалён был без Засадного не возвращаться.
— Весть из Орды была, от верных людей князевых. Мамай к набегу готовится изрядно. Может случиться так, полк твой к битве не поспеет, а супротив Мамая один не выстоит.
Ослаб оставался непреклонным.
— Великой битве быть через лето, под листопад. Не под Москвой — на поле Куликовом, близ Дона и реки Непрядвы.
— Откуда сие ведомо? — изумился Строган. — Как можно всё изведать, что мыслит супостат? Тем паче знать, где битве быть?
— Князю известно, что и откуда, — уклонился старец. — И ещё передай: пускай не в Москве сидит, идёт встречь темнику, к Рязани. Путь у него один, не разминётесь.
Путный боярин вскочил, лицо взялось коростой свежей, и тут она полопалась, кровь засочилась.
— Да ведь опасно оставлять Москву!
— Москве осады не сдержать.
— Но князь хлопочет! Зимою долбят рвы, на стенах камень запасают, смолу. В амбары хлеб свозят, прочие припасы…
— Это добро, — прервал его Ослаб. — Однако же Москва не выстоит…
— Помилуй, старче… Я краем уха слышал, тебе известно много, чему должно случиться. Будто у тебя некая книга есть, по коей ты гадаешь… Но можно ль полагаться на гадания?
Речь боярина стала путаной, сон порошил глаза и разум, ровно песок.
— Не спи, Строган! — прикрикнул бывший тут настоятель. — Тебе ответ держать перед князем!
Тот встрепенулся.
— Прости, игумен! И ты, старче, прости… Сон туманит разум. Сомнениями князь терзается. После поражения на Пьяне важно верх взять над силою ордынской! Надобно сокрушить супостата, дабы дух поднять! А ну как ошибка в твоём писании, старче?! И битве роковой быть не через лето, а ныне, под стенами стольного града?
Ослаб обвис на посохе и сам словно в дрёму впал.
— Ордынцев не след пускать к Москве, — промолвил он наконец. — В князьях и боярстве брожение, раскол, инакомыслие. Явных изменников возвели на плаху, да тайные остались. А они опаснее втройне! Они целуют крест, держа засапожник наготове. К тому же народ изверился московский. Притомился взирать на кривду и не внимает правде. Непременно сыщутся те, кто ворота отопрёт. И впустит супостата, даже без выгоды себе–чтоб князю навредить. Так и скажи ему. Ну уж как князь поступит, ответ ему держать. Не перед Богом, перед всеми коленами, кои родятся вольными, да вырастут под игом. А посему Засадный полк стану беречь как зеницу ока. Таким будет моё слово.
Строганпоник, верно готовый живота не щадить во имя отчины и великого князя. Да вот несу мел исполнить его волю. А Ослаб тем часом достал мешочек с желудями и дубовой ветвью. Отсчитал ровно дюжину, добавил столько же листьев, всё прилежно завернул в тряпицу и путному боярину подал.
—Возьми вот…Пусть князь пошлёт на Киржач. Тебя или ещё кого…Там, в пустыни, есть отрок по прозвищу Кудреватый. Ему вручить след сей знак.
—Отрок? — всполошился боярин. — Тот самый, ражный? Коего князь себе приглядел?
—Нет, Строган, это другой отрок, — осадил старец. — Получив от меня сию посылку, Кудреватый под Рязань придёт, с товарищами. В известный ему срок. Искать его не следует, сам княжье войско найдёт. И в битву вступит, коль будет нужда. А нет, так не объявится. Пускай воеводы сами научаются бить супостата, пускай не уповают на засадников и Господа. Но ежели кто из моих витязей искалечен будет или погибнет, спрос будет с князя. Немой спрос— тех, кого недостанет на поле Куликовом в нужный час. Мёртвые там возопят, Не прядва вспять потечёт от крови, коль полк не выстоит из–за одного аракса… Путный боярин устрашился от слов старца, крестом осенил себя, как будто не с монахом черноризным беседу вёл, не со схимником–суть с чёртом. Однако же опомнился.
—Помилуй, старче! Отдай хотя бы отрока сего! Что князя уберёг от уморенья в бане! Глядишь, они утешится… Ослаб слов убедительных даже не искал.
— Коль Бог его попросит, и Богу не отдам.
Строган уже знал — старец не отступит, и взмолился:
— Так хоть яви его!
— Сей гоноша не красна дева, чтоб любоваться…
— Князь в дар меч послал ему! Велел вручить…
И из сумы дорожной извлёк булат с рукоятью золочёной и в ножнах, серебрённых узорочьем. Ослаб оружия даже не коснулся, но игумен взял меч, клинок на остриё проверил, взвесил в руке и положил на стол.
— Безделица ему сей княжий меч, — заключил старец. — Но так и быть, когда вернётся ражный, вручи ему, игумен.
— А разве его нет? — опешил боярин.
— Я отпустил гоношу, — признался старец. — Справить дела мирские, долги раздать и прочие потребы исполнить…
— Но было велено при себе держать! — путный боярин сел на лавку, ноги не держали. — Я слышал сам…
— Не всё творится по веленью князя, — промолвил Ослаб. — Есть промыслы иные, подвластные судьбе и никому более.
Боярин молод был и, как все отроки, мало вникал в дела духовные, да и не хотел вникать, ибо подавлен был строптивостью старца, не знал, как подступиться, робел, должно быть ведая отношение великого князя к отшельнику троицкому. Да и притомился от ночной дороги.
— Дмитрий Иванович непременно спросит, — пожаловался он, скрывая зевоту. — Что мне ответить, старче?
— То, что услышал…
Юность брала своё, усталость и долгий холод клонили Строгана в сон, глаза померкли, веки закрывались. Дрёма, как хмель, развязала язык и пробудила искренность.
— И что великий князь о нём хлопочет?.. Молится… Спас от изменников? Но кто б не спас! Мне б довелось, и я… Ладно будь муж именитый или уж сын… А то безродный гоноша, холоп…
И сломленно на лавку повалился, заснул с открытым ртом, ибо коросты на лице стянули кожу.
— Пусть отдохнёт боярин, — заключил старец и тяжело поднялся. — В Москву не отсылай, покуда не вернусь.
И вышел из келейки вон.
Игумен суму дорожную под голову Строгана подсунул, укрыл рядном, задул свечу и притворил за собою дверь.
Отдавши своего красного коня ражному отроку, Ослаб не признавал иных лошадей, поскольку верхом не ездил, и в скит идти вознамерился на снегоступах. Сергий взволновался.
— Провожатых пошлю с тобой! Снег убродный, мороз…
— Сам добреду, — жёстко отозвался старец. — А ты зри тут, чтоб за мной никто не увязался…
Северьян добирался до Троицкой пустыни окольными путями и ещё на купеческом судне, с коим прибыл в Киев, бороду отпустил, поскольку бритым был согласно латинянскому закону. Затем остриг то, что отросло, небрежными клочками, вместо одежд заморских обрядился в рваньё и, глаза закатив, прикинулся блаженным. Таким и на берег сошёл. Подобный сорный люд в ту пору мело по Руси, ровно опавшие листья, и потому скоро смешался с кабацкой голью, испытывая радость лишь оттого, что повсюду слышалась родная речь. Уставши от чужого платья и нравов душных, лицемерных, он словно погрузился в светлый и прохладный омут, ничуть не стесняясь наготы. Не таинства личины своей ради, не безопасности во имя, а из побуждений души, тоскующей по вольному житью, он сидел на папертях с протянутой рукой или слал проклятья, коль видел татарву баскачьей стражи. Или утешал народ, завёрнутый в тулупы, сам сидя босым нас негу, суля, дескать, терпите, люди, скоро лето. Итак, собирая подаянье ради Христа, где пешим, где на подводах за плату малую и даром, он кое–как пришёл в Коломну и там, показав свои чётки игумену, был принят с честью и доставлен в скит Троицкой обители.
Но даже здесь рванья не снял и долгих косм своих не расчесал— предстал перед Ослабом как есть.
—Мамай не желает великой битвы с Русью, — ещё на пороге огорошил он. — Ему сподручней набегами терзать, посылая своих воевод. Но кафские купцы его склоняют сойтись великими ратями. Подмогу сулят не токмо оружием, припасами, но и ратной силой. Из Генуи корабли плывут с наёмными полками, коим вперёд заплачено. В самой Кафе уж места нет, куда селить, так в посадах размещают или в горах станами стоят. У фрязинов выгоды довольно: вся дань, которую ханы ордынские получают с Руси, особливо рабов, мягкую рухлядь, мёд и воск–всё через Кафу везут морями далее, в Рим, к германцам, франкам, англосаксам и даже в Персию. Весь мир взимает дань! И уже свычен стал к сему: без рабов в нечистотах погрязнут, озябнут без мехов, без мёда жизнь горька, без света восковых свечей–мрак кромешный. Да всё им мало, жалобятся на дороговизну. И дабы снизить цены, всем миром толкают темника на битву великую. Мамай упорствует покуда. А фрязины в Кафе открыто говорят: московского князя Дмитрия в купе с войском, подвластными князьями и боярами — всех извести под корень. Вырвать, как сорняк. И ладно бы, коль фряги жаждали поражения да латиняне в купе с папой. Вселенскому патриарху правоверный великий князь ненавистен! В Константинополе ныне не императоры правят–басурмане. Там сын с отцом за престол дерутся, поддавшись их соблазнам. Филофей Киприана рукоположил в митрополиты, дабы тот власть отнял, рассорив Дмитрия с князьями. Но Филофей ныне в темнице обитает, свергли, а нынешний патриарх Макарий хоть и противник ему, да полномочия подтвердили толкает Киприана в Москву. Митрополит Алексий ныне не угоден, ибо не управился, хоть и за князя правил. Мало того, в сговор вступил с Дмитрием и попустительствует ему, позволяя игуменам творить свои еретические уставы. А посему грядущим летом умрёт скоропостижно.
Только сейчас Ослаб узрел, что перед ним не бравый морской разбойник, не оборотень, искусный в лицедействе, но старец, скорбящий и печальный.
—Ты это услышал сам, из уст Макария? — только испросил отшельник. Северьян бороду смёл в кулак.
—Патриарх и словом не обмолвился. Напротив, всячески хвалил Алексия. Де–мол, за Отечество ратует, блюдёт церковь. Сам же под твердил митрополичий сан Киприана!.. Не верю его словам! Не верю никому! Повсюду двуличие и ложь! Такие похвалы хуже судебного вердикта. Вроде бы оказывают честь и славят, а нож за спиной… Вернувшись в Кафу, я был тот час послан в Москву, к митрополиту. И яд мне даден был. Снявши с шеи наперстный крест латинянский на длинном гайтане, подал Ослабу. С обратной стороны креста была вделана малая ладанка с затвором. Старец хотел открыть, но Северьян упредил:
—Нет рожь, старче! Не касайся даже… Хотя я засмолил ладанку на всякий случай.
—Первосвятитель не принимает никого, — заметил Ослаб. —
Сказывают, болен. Ныне чурается даже епископов и своей прислуги. Должно быть, опасается Киприановых козней. Как же тебе велели войти к нему?
—Мне должно быть в одеждах пасторских, — объяснил лазутчик. — И изъясняться на фряжском, Алексий в нем лет речи. Сказать, из Кафы прибыл, потайному поручению. Чтоб говорить с глазу на глаз. Дескать, Мамай ныне не мира ищет, а великой битвы. Алексий снизойдёт, услыша такие речи. А далее поспорить с ним о вере, об обрядах храмовых… Митрополиту по нраву тягаться словесами… Да незаметно всыпать яд в питьё. Крест невзначай оставить и самому уйти, будто бы рассорившись. Но прежде убедиться, что испил из чаши.
Пагубу яд приносит не в тот же час, немного погодя. Мне к тому времени уж быть далече…Позрев на мёртвого владыку, прислуга завопит: митрополит отравлен латинянином! А с нею вместе и вся Русь всколыхнётся. Тогда Дмитрий и признает Киприана, ибо устрашится Рима, не посмеет с ним вздорить. Да и побоится оставить храмы правоверные без митрополичьего надзора и покровительства патриарха. А погрязнув в церковных сварах, оставит все потуги соединить земли Русские. Тем часом дело довершит Мамай. Пройдёт всю Русь, Батыю уподобившись. Сим подвигом и завлекают темника. Ещё сулятханство, как токмо свергнут Магомета–хана. Ему сидеть на престоле остались дни считаные. Орда правит Русью, ярлыки даёт на княжение, а Ордою—Кафа. А Кафа Римом управляема.
—Суровы замыслы, — вздохнул ослабленный старец. — В сём лукавстве не сразу и поймёшь, что сотворить след, дабы их разрушить. Ты сам–то, Северьян, как мыслишь? Лазутчик поёрзал.
—Покуда брёл блаженным по городам и весям, довольно было дум. Итак, и эдак взирал…Но только одна мысль достойна. Не знаю, примешь ли?
—Так излагай!
—С лукавыми след поступать лукаво. Нам надобно во всём потакать Кафе. А вкупе с ней и Риму, и Константинополю. Вершить токмо те дела, кои они хотят. Дабы понудить самого Мамая к великой битве. Коль фряги уговорами его склоняют да посулами, нам должно обиду нанести смертельную. Чтоб не по наущению фряжскому, но по своей воле и охоте все силы собрал в единое воинство вкупе с наёмной иноземной. Чтоб сам просил подмоги, в том числе и у русских князей–изменников. Тогда во мраке хитростей и лукавства всё высветлится. Мы позрим воочию друзей своих и врагов. И станем биться не с Мамаем. Не с Ордой, которая сама забава в чужих руках, — с гордыней всего мира.
— Искус велик, — послушав, заключил старец. — Пожалуй, верно мыслишь…
Северьян вдруг обвял, и взор его погас.
— Токмо сомнение есть… Понудивши Мамая ополчиться, не сотворим ли горя? Покуда был блажен, чудился здравый смысл… А ныне в скиту поколебался… Что, если, растравив степного зверя, с ним не сладим? Совокупивши многие народы, племена и наших изменников, Орда воспрянет, кровь оживится. Сдюжим ли супротив силы мира? Избавимся ли от неволи татарской?
— Супостата мы одолеем, — уверенно промолвил Ослаб. — Да векового ига не исторгнем. Третье поколение выросло в неволе. Она же хворь злобная, чуме подобна, летит по ветру. И ныне исходит не от татар, фрягов или прочих недругов — от нас самих. Разит не тело, прежде всего разум. Только невольники, ровно несмышлёные чада, теряют голову от малых побед, похваляются и в итоге терпят поражение. А потом плачут, проклиная судьбу. Вольные люди торжествуют молча и скорбно, ибо страдают от пролитой крови, своей и вражьей. Великое сражение станет началом исцеления. И три грядущих поколения родятся и возмужают, его памятуя. Только гордость за предков своих способна вытравить сию болезнь. А излечившись, станут вопрошать, рассуждать и спорить: мол, нужна ли была битва? Что принесла она, коли и победив супостата на ратном поле, мы продолжаем давать дань? И ярлыки просить на княжение?.. Исцелённые скоро забывают о своих болячках.
Северьян ещё пуще ссутулился, поник, однако же взор свой истомлённый уставил на старца.
— Неужто для укрепления духа надобно ослабить тело? — вдруг спросил он. — Я слышал, ты, старче, сам себе подрезал сухие жилы, дабы стать немощным.
— Всё лжёт молва. — На посох опираясь, отшельник кое–как поднялся. — Игумен пришлёт тебе одежды, припасы на дорогу…
— Постой, старче! — всколыхнулся лазутчик. — Не поспел сказать тебе того, с чем шёл!.. Просить хотел, сними с меня урок! Я не достоин исполнять его, тем паче носить сан иноческий…
— Сказывай, да поскорее. В обратный путь пора…
— Я разуверился, старче, — вдруг признался Северьян. — Искал утешения во Христе и храме. Был и правоверным, и латинянином. Пасторский сан обрёл, потом постриг принял от игумена… А ныне всё отверг! Душа моя сотлела в прах. Нет веры в мире, а знать, и Бога нет. Что патриарх Вселенский, что папа римский сущи не дух пестовать, а властвовать и суды чинить. Стада пасти не со крестом, с бичом, ибо люди для них — скот. Да будь Господь над нами, позволил бы он торговать людьми, како товаром бросовым? Допустил бы костры, на коих еретиков палят? По всему миру, отче, жареной человечиной пахнет… Теперь казни меня. Или укрепи, коли тебе способно.
И голову склонил перед отшельником. Наряд блаженного был ему впору, шея истончилась, обвисли плечи, и грудь провалилась. А помнится, богатырь был, палицей играл, ровно былинкой.
— Подобных речей я слышал довольно, — молвил Ослаб. — Извериться не мудрено, особенно когда приближен к тем, кто правит миром. Они сами богам уподобились… Ты, Северьян, отдохни здесь день–другой. С братией побеседуй, что живёт в скиту, уйми мирские страсти. Пожелаешь, я ещё приду, смятение утешить. Мнится тебе, Бога нет над нами, — молись тому, что зришь каждый день на небе. Дух переведи и возвращайся урок свой исполнять.
— Уволь, старче! — Северьян отпрянул. — Ни к фрягам, ни в Константинополь более не пойду. Отпусти на волю! По нраву мне странствовать…
Отшельник посохом пристукнул.
— А кому Русь стеречь? Да если б я отпускал всех, кто разуверился и впал в отчаяние, не было бы ныне Засадного полка. Вдвоём с игуменом остались бы!.. У тебя ныне новая вера и служение — во благо Отечества своего! Вот твой Бог и храм. Князья, властители, владыки — все не вечны и срок имеют свой. Даже кумиры, боги, от имени коих они правят. Наступят времена, Христа и Богородицу отвергнут, храмы порушат, монастыри превратят в узилища. Но Русь будет жива лишь потому, что живы будут араксы! Мужи, предки которых приняли на себя родовой иноческий сан защитников. В потомках будут живы те, кто дерзнёт схватиться в поединке с вражьей силой и победить. Сгинет татарская Орда, придёт иная. Русь на путях стоит, на тропах, соединяющих земное и небесное. И до скончания времён ей здесь стоять. Знать, орд и нашествий не избежать… Блаженных в нашей отчине довольно — разумных недостаёт всегда. Лохмотья свои скинь и собирайся в путь!
И крест подал с ядом.
Северьян отшатнулся.
— Ты хочешь, чтобы я… Пошёл в Москву? К митрополиту?.. Нет, старче, избавь от такой участи. Бог всё же есть, коль немощь суща, дабы укреплять сильных…
— Ты пойдёшь ко фрягам. Туда прибежит Мамай, разбитый на Непрядве.
— К митрополиту подошлют другого, — уверенно промолвил Северьян.
— С ножом ли, с ядом… Киприан ныне требует Русь под свой покров. От Алексия не отступят. Он сделался иным после бесед с тобою, старче. Должно быть, просветлился. И узрел, как Русью помыкают, словно дворовой девкой. И теперь сам сказал: великой битве быть.
— Откуда ты узнал?
— Из уст патриарха Макария.
— К митрополиту игумен поедет, — пообещал старец. — Он не позволит и волосу с головы упасть. — Вновь подал зелье. — Возьми, наступит час, тебе сгодится это в Кафе.
— Мне привычней топор абордажный. На худой случай ятаган иль нож… А зелья не подсыпать даже супостату. Претит душе… Но всё–таки возьму.
И ровно верижную цепь, надел на шею латинянский крест…