Глава 8

Молчун прямил пути свои, пробираясь из Вещерских лесов в родные края, и потому выскочил из–за реки и с маху чуть в воду не полетел с яра, ибо увидел пожар. И словно ослеплённый им, замер на мгновение, после чего вновь выскочил на берег и тёмным изваянием застыл в сумраке вечера. Полыхал дом вожака, гостиница и кочегарка, огонь перекидывался дальше, уже занимались вольеры, забор и длинная летняя беседка, где охотники пировали, обмывая трофеи. Выли собаки на берегу, треск пламени оглашал сумеречное зябнущее пространство, багровые отблески уже ложились на синеющий свежевыпавший снег, а жар, устремлённый прямо вверх, прожигал небо.

Волк вскинул морду и попробовал голос. Запалённое бегом дыхание срывалось, и начинала саднить рана на брюхе, некогда оставленная собственными клыками. Он прервал песню, заскулил, и вдруг из едва уловимого за расстоянием запаха дыма, гари и талого снега пробился отчётливый голос продления рода–ни с чем не сравнимый, манящий и неуместно будоражащий аромат сучьей течки. Пометавшись вдоль берега и отфыркивая великий соблазн, он решительно скользнул вниз по заснеженной песочной осыпи. На стрежевом месте за берег был неширокий и подмытый, а далее текла густая, подсвеченная пламенем вода, напоминающая горячую лаву. Здесь, у её зеркала, пахло только стынущей рекой напополам с прелью дерева и горьковатым живым ивняком, поэтому зрелище пожара затмило все иные чувства. Молчун отполз назад, разогнался и прыгнул с ледяного козырька. Раскалённая поверхность реки оказалась обманчивостудёной, однако он давно уже вылинял, обрёл плотный под пушеки досередины плыл, не испытывая холода. А далее начало до боли знобить лапы и особенно горячие подушечки пальцев, которые скоро омертвели и утратили чувствительность. И всё же он на одном дыхании одолел реку и принялся ломать тонкий заберег, ища опоры и совершенно не ощущая боли. И когда с трудом выпрыгнул на толстый лёд и отряхнул густую воду, то на снегу остались кровавые брызги.

Собаки наконец–то почуяли зверя, когда он оказался всего–то в трёх саженях: одни поджавши хвосты, в панике бросились прочь, другие ощерились и вздыбили шерсть на загривках. Однако Гейша, бывшая среди них, внезапно сделала высокий скачок вверх, словно пыталась заглянуть за горизонт, и с лаем бросилась навстречу зверю. Волк лёг передней на спину и обнажил брюхо с седой шерстью, покрывшей старый ноющий шрам.

Запах течки исходил от кормилицы, причём настолько яркий и густой, что вмиг взгорячели заледеневшие лапы…

Рыжая обнюхала его открытый живот, тщательно полизала резанные льдом передние лапы, потом взвизгнула и понеслась на берег, вовлекая в игру. Кобели немо ощерились, сбились в стаю, однако не посмели и с места сойти.

Волк вскочил, вынюхал след вожака стаи, ещё раз отряхнулся от хвоста до головы и, облегчённый, ринулся в пустой проём калитки. За ней след терялся, свежий снег стремительно таял от излучаемого жара, и двор был почти чёрный, мокрый, как весной, текли жидкие ручейки и распрямлялась прибитая трава.

Молчун покружился возле пылающих зданий, заглянул в пустую каменную «шайбу» и встал, осматривая пространство единственным глазом. Гейша пришла к нему сучьей, виляющей походкой и улеглась подле, улыбаясь влюблённо и похотливо. Волк на собачий выбор не искусился, словно не заметил кормилицу свою, а зачаровался огнём пылающего дома вожака стаи.

Тогда она дотянулась и ещё раз полизала кровоточащие лапы–зверь и этому не внял. Вдруг вскинул морду к небу, завыл трубно искорбно, подражая долгому крику человеческому. Сука вскочила, подвязалась платком длинных висячих ушей, но, одержимая зовом природы, не подхватила волчью песню.

Зато кобели за пылающим забором отозвались нестройным хором жалеек, будто подголоски тризного причета. И всему этому распеву вторил горловой, басистый гул пламени.

Только рыжая кормилица, волей судьбы угодившая со свадьбы на похороны, но влекомая силой плоти, вертелась возле самца и, как парящая весенняя нива, требовала семени. Скорбный этот хор разом оборвался, как только в рубленом доме с громовым раскатом рухнули потолки. Искристый столб взмыл в багровое небо и достал низких зимних туч, создавая ощущение, будто на землю упала звезда. Пламя выжгло пазы, каждое бревно теперь раскалилось, словно металл в горне, и пылающий сруб напоминал ритуальный костёр, на котором сжигают покойного. Каркасная гостиница горела совершенно иначе–быстро, нешумно и совсем не жарко. Так горит картонная коробка, долго сохраняя почерневшую прежнюю форму. Огонь скоро съел многослойный утеплитель, а что оказалось не по зубам, обрушилось вниз смрадными валами. Брусовой костяк здания обуглился и начал гаснуть, исторгая дым, тогда как простоявший более века бревенчатый дом лишь набрал самый высокий градус. Начало плавиться и растекаться стекло, коробиться железо, а от излучения на Молчуне высохла и затрещала зимняя шерсть.

В это время на территорию пылающей базы влетели два всадника с тремя седоками — неслись на пожар, но опоздали, тушить было нечего. Все трое спешились на скаку и встали посередине, прикрываясь руками от жара, однако кони почуяли волка, заплясали, затрубили, прижимаясь к людям.

— Огня боятся, — определил один и крикнул: — Стоять! Стоять, сказал!

— Зверя чуют, — второй стащил со спины ружьё. — Странно. Собаки молчат, а кони чуют…

Третий заворожённо смотрел на бушующее пламя.

— Это был отцовский дом? — спросил он.

— Был, да сплыл, — ответили ему братья. — Эх, немного опоздали…

— Он его шаровой молнией подпалил! — горделиво сообщил крикливый.

— Видали, как полыхает?!

— Вряд ли, — усомнился другой, тихий. — Когда он молнией бил, воронка оставалась. А тут кругом только снег растаял…

Молчун послушал их, отковылял за «шайбу» и лёг в её тень, теперь сам слизывая кровь с израненных лап. Сука не теряла надежды, последовала за ним. Кони и вовсе одурели, рвали поводья из рук.

— Поехали отсюда! — крикливый заскочил в седло. — Лошади бесятся!

Тот, что был с ружьём в руках, тоже сел верхом, но третий всё ещё пялился на пожар, прикрываясь рукой.

— Запрыгивай! — велели ему. — Чего встал?

Он словно и не услышал, вдруг натянул куртку на голову и бросился к пылающему дому.

— Моджахед! Серёга! — заорали ему. — Ты что?!

А тот достиг огненной стены, что–то схватил голой рукой и отпрянул назад. Куртка на голове вспыхнула и опала дымящимися лохмотьями.

В руке у него светился раскалённый самоковный гвоздь.

— На память, — сказал он, перекидывая добычу с ладони на ладонь. — Об отчем крове. Горячий…

— Ну ты даёшь! — восхищённо отозвались братья.

Красный гвоздь начал медленно буреть.

— Вы езжайте, — попросил парень, играя гвоздём. — Я побуду здесь ещё немного…

— А вот уж хрен тебе! — заявил крикливый. — Садись, поехали!

— Приду, честное слово! — клятвенно заверил тот. — Вдруг вернётся?

— Он не вернётся! Он ушёл насовсем!

— И сказал тебе вину искупить, — добавил тихий. — Так что поехали служить…

Парень содрал с себя остатки сгоревшей куртки, затушил тлеющие пятнышки на тельняшке и, не выпуская гвоздя из рук, запрыгнул коню на круп.

Лошади понесли их напрямую — в проран сгоревшего забора…

Молчун проводил их взглядом и встал. Притихшая было Гейша завертелась возле морды, вызывая на игру, однако, словно на клыки, наткнулась на его приглушённое рычание и отскочила.

За «шайбой», в месте уединённом, прикрытом от пожара и заснеженном, словно белая постель, волк наконец–то вновь уловил зовущий вкус жизни. Вскормленный собачьим молоком, впитавший вместе с ним преданное отношение к человеку и терпимое к псам, он, однако же, пренебрёг гулящей сукой. Ещё раз окрысился, утробно заворчал, отгоняя Гейшу, после чего потрусил к догорающему забору и воротам. Перепрыгнув через тлеющие головни, он миновал полосу слякотного снега и уставил нос в землю. Почти свежий след вожака стаи ровной строчкой тянул по белой дороге и скрывался за поворотом.

На этом повороте Молчун и обернулся, в последний раз глядя на догорающую вотчину. Дом развалился и лишь изредка выпускал протуберанцы пламени, дотлевал, высвечивая чёрный остов гостиницы и трактора среди почти ровного поля, где ещё недавно стояла база. Кормилица осталась на месте бывших ворот, опять подвязавшись платочком ушей, только сейчас по– старушечьи скорбным, и возле неё уже дрались кобели. Волк не пожалел ни о чём, ибо след вожака манил сильнее, заставляя трепетать вдруг ставшую бродячей душу. Вожак на этом месте тоже оглянулся и пошёл уже уверенней, крупным, напористым шагом, выбрасывая впереди себя снег с носков армейских ботинок.

Версты полторы он не сбавлял скорости, пока не начал часто останавливаться перед грязным логом и прислушиваться. А потом и вовсе свернул с дороги в лес, крадущимся волчьим шагом приблизился к краю лога и здесь постоял некоторое время. Ночной тягун навеял запах близкого присутствия людей, отчего Молчун прилёг и начал осторожно спускаться следом вожака в заросший мелким ельником, глубокий лог, где можно было спрятать всё, что угодно. Сначала на склоне ему попались несколько куч человеческого дерьма, укрытого снегом, — верно, люди здесь обитали не один день, скорее сидели в засаде и ждали добычу. Потом пустые бутылки из–под водки и воды, также выброшенные ещё до снегопада, и лишь на болотистом дне лога появились их первые свежие следы. Похоже, засада в срочном порядке и налегке бежала отсюда, оставив на месте тяжёлые бронежилеты, пластиковые коробки с сухпаем и сумки с аппаратурой. Цепочки следов то сбивались в тропу, то расходились, и тогда было видно, с какой скоростью могут бегать люди. Все часто падали, цепляясь за колодник и кочки, не разбирали пути и неслись прямо по воде с намокшим снегом. Молчун сопроводил их следы до угнетённого сосняка, где наткнулся на шипящий звук, исходящий из земли, сделал кружок и отыскал источник: на снегу валялась потерянная рация…

Он вернулся к месту засады, подхватил след вожака, пересёкший наискось лог, и скачками пошёл вверх. Вожак вернулся на дорогу и опять зашагал размашисто, без опаски, но через три поворота извилистого просёлка что–то насторожило его, вынудило затаиться на обочине под толстой лиственницей. И в тот же час донёсся запах стреляных гильз и едва уловимые следы автомобильного выхлопа. Однако вожак оставил укрытие и пошёл далее, прижимаясь к обочине, дабы не мелькать в дорожном просвете. Скорее всего, здесь была ещё одна засада, с меньшим количеством людей, которые и попытались остановить вожака. Он появился внезапно, и кто–то начал стрелять, скорее для острастки: пули исчиркали снег по бокам следа и оставили следы на деревьях много выше головы. Что произошло потом, тоже было понятно зверю, ибо два человека сидели пристёгнутыми, обнимая толстые сосны, а третий исчез вместе с вожаком и машиной. Далее дорогу прорезали только автомобильные покрышки…

Молчун прижал уши, приблизился к крайнему пленнику, и тот, верно озябший и заторможенный, вскочил, попытался спрятать нижнюю часть тела за дерево — не вышло. Забраться вверх тоже не удалось: наручники мешали.

— Волк! — закричал он и в тот же час стал уговаривать с гипнотическим тоном в голосе: — Не трогай, не приближайся, не смей. Проходи мимо. Я безоружен и безопасен…

Его товарищ, бывший в трёх саженях на другой обочине, тоже встал и молча, вмиг исчез за своим деревом — только голые руки в наручниках торчали, как семейка переросших опят. Волк отошёл от первого, обнюхал второго и отпрянул: от него понесло свежим дерьмом и мочой. Следы третьего тоже остались, похоже, вожак сначала катал его по снегу, затем посадил в машину. На дороге осталась его бронированная, воняющая потом сфера, подшлемник, патроны россыпью и в магазинах да обрывок чёрной кевларовой униформы. Молчун вынюхал след протекторов и дальше пошёл на махах, благо, что укрытый влажным снегом просёлок хорошо держал толчковые задние лапы.

Он бежал уже несколько суток подряд, пробираясь через леса, проскакивая открытые поля, луговины речки и железные дороги, за всё это время не съел ни куска мяса и пил только воду или хватал снег. Подобные странствия за последний год стали привычными для Молчуна, к тому же он легко проходил сквозь крупные посёлки и даже города, не опасаясь быть признанным за волка и ничуть не страшась людей. Даже позволял накормить себя или вовсе погладить. И напротив, огибал стороной мелкие, где народ был дошлый, наблюдательный, не принимал его за крупную бродячую собаку и мог встретить выстрелами. Старая рана, оставленная пулей гаишника, давно заросла, однако у волка остался особый нюх на милиционеров, особенно на дорогах. До сей поры он мстил искусно, даже изящно, ни разу не пролив и капли их крови, но ввергая в животный страх, который так или иначе сидел в каждом.

Как всякий странник, он путешествовал больше вдоль дорог, а то и по обочинам, и не мог пропустить мимо ни одного поста ГАИ. Мести и забавы ради зверь незаметно подкрадывался к будкам, высматривал жертву, после чего нападал всегда из–за укрытия, внезапно и спереди. Ударом передних лап валил наземь, крысился в лицо, затем рвал форму, ремни, иногда разоружал, унося с собой амуницию вместе с кобурой или жезл. И сразу стремительно исчезал, но недалеко: затаившись где–нибудь поблизости, вкушал плоды мести–суету, ор, стрельбу, в общем, сумасшествие на смерть перепуганных людей. Краденое оружие сначала пытался разгрызть, но поддавались лишь деревянные или пластмассовые жезлы, которые он уничтожал в прах, у пистолетов же только накладки на рукоятях–всё железное закапывал. Однажды воспользовался открытой патрульной машиной, забрался на заднее сиденье и там затаился. Едва гаишник сел за руль и тронулся, вырос за спиной и не сделал хватку, лишь обозначил её, будто бы схватив за горло. При этом не оставил даже царапин.

Милиционер вынес дверцу и набегу открыл не прицельный огонь по собственной машине. Когда кончились патроны, Молчун выбрался из кабины, спрятался в придорожной канаве. И оттуда уже увидел, как гаишники разоружили и скрутили своего товарища, после чего приехали врачи в белых халатах, натянули на несчастного смирительную рубашку и увезли.

Догнать вожака, уехавшего на отбитой машине, волку не удалось, и за полночь на окраине райцентра он нашёл в кустах аккуратно опрокинутый джип, к колесу которого был прикован наручником третий участник нападения. При виде волка он изловчился и заскочил на борт, но стать недосягаемым не сумел. Зверь встал на задние лапы и беззвучно ощерился ему в лицо–этого было достаточно, чтоб разум помутился от ужаса. По крайней мере, претерпевшие дикий страх люди навсегда оставят желание охотиться за вожаком стаи.

Человек, верно испытавший радость, что был отпущен живым, опять ощутил близость смерти и не струсил–тихо заплакал.

Молчун вновь подхватил след, теперь пеший и совсем свежий. Вожак шёл открыто, по улице, пользуясь ночью, и зверь не стал искать обходных путей: прорыскивать крупные посёлки безлюдной ночью было неопасно, только иные псы брехали да редкие встречные на всякий случай шарахались. Волк миновал райцентр и тут, на другом краю, где проходила автотрасса, потерял след: скорее всего, вожак остановил попутный транспорт. Человек бы посчитал, оборвалась связующая нить и остаётся лишь направление, в котором уехал преследуемый, да и то приблизительное, однако для зверя это значило лишь то, что настигнуть вожака по земному, источающему запах, горячему следу не удастся.

Начиналась не просто погоня, а привычная для волка охота, ибо все теплокровные твари, в том числе и люди, оставляли иной, холодный след в пространстве, и взять его мог только редкий человек. Даже не у всякой собаки сохранилась способность, называемая расплывчато и неопределённо: верховое чутьё–всё, что осталось в них от былой звериной породы. Человек вкладывал в это совершенно иной смысл, полагая, что охотничий пёс берёт запах, оставленный зверьком в воздухе либо на деревьях, если уходит по кронам. На самом деле теплокровные и живородящие источали в пространство незримый световой след, по образу и подобию напоминающий полярное сияние и воспринимаемый органом чувств, который человек ошибочно называл интуицией. Если небесный свет Севера возникал в стратосфере и был видим, то этот, напротив, притягивался к земле и со временем в ней исчезал. По своей исключительной индивидуальной неповторимости и таинству существования он походил на рисунок папиллярных узоров и держался в воздухе долго, не боялся дождей, ветров, снегопадов и прочего, что так быстро стирает след запаха.

Голод обострял верховое чутьё, однако до определённого уровня, поскольку усталость от многодневного, почти бессонного пути его притупляла.

Запас сил, накопленный ещё в Вещерских лесах, был на исходе, и требовались обильная пища и сон, хотя бы на сутки. Поиск вожака стаи теперь переходил на тонкий уровень, и догнать его было возможно лишь в том случае, если он где–то остановится на несколько суток.

Во всех странствиях по свету основной, ежедневной пищей Молчуна были легкодоступные зайцы, которых он прихватывал походя, подсекая свежий след. Он разрывал зверька на две–три части, проглатывал и бежал дальше. Такая легковесная еда была чем–то вроде куска хлеба, съеденного на ходу и только забивающего чувство голода, но не дающего силы. Однако в межсезонье, впору смутного состояния природы, большинство травоядных выжидали погоду и прятались на лёжках, в потаённых крепях и в еретьях. Рыскать и искать по кустам–шкуродёрам пустую пищу не было ни времени, ни охоты, а световых следов в атмосфере зайцы практически не оставляли из–за своей травоядности, впрочем, как и одинокие овцы. Только сбившись в стадо, они излучали жидкое кисельное марево, напоминающее то, что бывает на болотах в жаркую погоду.

Сейчас бы в пору был кабан–сеголеток, однако поблизости от большого посёлка таковых не существовало, всех давно выбили или распугали, и оставались только домашние, спрятанные в тёплых свинарниках.

По вросшей в кровь привычке самому не следить, особенно по свежему снегу, волк свернул с трассы на грязный, расхристанный просёлок, наезженный тракторами, и по нему вернулся в посёлок. Отыскивая пищу, он редко прибегал к верховому чутью, ибо в том нужды не было: в тех селениях, где была техника, непременно оставался и скот, исключение составляли только таёжные посёлки, где рубили лес. Колёсный трактор возил сено к небольшой частной ферме на краю райцентра и сам привёл к добыче. Почерневшие от дождя, не припорошённые снегом, рулоны были раскатаны по широкому двору от стен скотника до ворот, поэтому Молчун запрыгнул на крайний и, словно по кочкам, доскакал до длинного рубленого сарая. Тут полежал, принюхался и точно определил, где у хозяина что находится: свиней он не держал, зато в летнем, дощатом сарайчике было полно овец. Вероятно, люди успокоились, посчитав, что истребили всех волков в округе, особых преград на пути не ставили, и Молчун потрафлял их заблуждению. Ступая где по сену, где по навозу, чтоб не оставлять явных следов, он приблизился к сараю с подветренной стороны и оказался перед воротами, закрытыми на обыкновенный завёртыш. Молчун много раз крал домашний скот, однако никогда не врывался в хлева и стайки, не резал понапрасну животин. И в этот раз попросту выпустил их на волю и вернулся по рулонам на исходную позицию, к тракторной дороге. Для любого барана открытые ворота и возможность выйти из загородки равнозначна стремлению заключённого бежать из узилища при виде открытой двери. На улицу высыпали сначала молодые барашки, за ними потянулись старые, и потом гурьбой кинулись овцы. Через несколько минут вся отара паслась возле тюков с сеном.

Молчун выждал, когда некрупная овца отобьётся от стада, легко и бесшумно взял её за горло, взвалил на спину единым броском и спокойной рысью потрусил назад по грязной, жидкой дороге, скрывающей все следы. Добыча сучила ногами, хрипела, однако он не смыкал клыки, чтобы не оставлять крови на дороге. Овцы не испытывали чувства страха, а значит, и предчувствия смерти, поэтому трепыхались от неудобства — ехать с прикушенным горлом на волчьей спине.

Зверь выскочил на асфальт, покрытый снежной кашей, и поскакал в сторону, куда уехал вожак. Несмотря на глубокую ночь, по дороге шли машины, и он предусмотрительно сворачивал в канаву, чтобы не попадать под свет фар. Через несколько вёрст волк ушёл с трассы, только здесь прирезал овцу и, не опасаясь за следы свои, понёс в ближайший перелесок, хотя совсем рядом был значительный массив леса.

Выбрав сухое место под зарослями колючего боярышника с огрузшими от снега, ветвями, он сбросил наконец–то добычу, полежал немного и, невзирая на голод, стал есть неторопливо, не жадно, будто выказывая пренебрежение к пище. Всех травоядных он начинал с внутренностей, пожирал самые сладкие куски, ливер и жир, однако при этом не притрагиваясь к кишечнику и сердцу, коими брезговал даже в самую голодную пору. Затем выгрыз хрящеватую грудинку и лишь потом принялся за филейные части. Совсем уже лениво рвал крупные шматки, тщательно перекусывал, дробил мелкие кости и глотал, изредка прислушиваясь к шороху предутреннего ветра, прихватывающего ледком повсеместную слякоть. Съел более половины овцы, похватал замерзающего снега и уже ранним утром лёг рядом с пищей.

Молчун часто дневал вблизи напряжённых автотрасс, бывало, что даже в кромке, за полосой отчуждения: мерный гул проходящего транспорта был страннику вместо колыбельной и одновременно средством контроля пространства. Стоило машине остановиться поблизости или появиться любому иному звуку, не вписанному в музыку дороги, он мгновенно просыпался, оценивающе всматривался и вслушивался в происходящее. Иногда вскакивал, потягивался, встряхивался и вновь укладывался спать. На сей раз сон не был умиротворённым, утренний мороз превратил трассу в каток, автомобили ползли медленно, особенно грузовики, и до обеда, пока асфальт не посыпали песком и солью, волк вскидывал голову каждые полчаса. Потом лёд растаял, колёса зашуршали по сырому, скорость возросла, и соответственно изменился ритм сна.

В сумерках Молчун встал, поковырялся в остатках пищи, выгрыз только жир и несколько кусков мякоти, недоеденное оставил ворону, уже сидящему над головой. Отдохнувшие мышцы и чувство сытости требовали движения, и он потрусил полем вдоль дороги, ориентируясь по свету фар. Подмёрзший неглубокий снег, подровнявший землю, лишь добавлял скорости, на открытых местах он переходил на мах и к полуночи одолел вёрст сорок. Движение на трассе ослабло, и тогда волк выбрался на гладкую обочину, изредка увиливая от проскакивающих машин. Время от времени он останавливался и высматривал незримый след вожака. Подобных следов над дорогой витало десятки тысяч, иные яркие ещё, иные малозаметные, тающие, однако они не сбивали с толку и служили только искристым фоном, ибо след вожака был всегда довлеющим над другими, как Полярная звезда довлеет над всеми иными на ночном небосклоне. Он сверял свой маршрут по ней, как по компасу, и бежал дальше.

В город он пришёл на рассвете и безбоязненно потрусил улицей, по тротуару, где уже был народ. По утрам люди вообще не реагировали на него, даже как на бродячую собаку, поскольку хоть и проснулись, однако продолжали дремать на бегу и находились в относительной реальности из–за спящих чувств, которые пробуждались к обеду вместе с голодом. Поэтому он без приключений добрался до железнодорожного вокзала —именно сюда привёл след. Вожак не задержался нигде даже на четверть часа, и его целеустремлённость означала лишь одно: изготовился в дальнюю дорогу. Точно также он уходил в Вещерские леса, без сожаления и оглядки. Зеленоватый световой росчерк на перроне обрёл совершенно строгое направление и далее уже неподвижно висел над путями, превращаясь на горизонте в яркую лазерную точку.

Первый раз на волка обратили внимание, когда он спрыгнул на рельсы и потрусил по шпалам свободного от состава пути. Человек в оранжевом жилете отскочил в сторону, опешил на мгновение, а потом закричал по рации:

—На путях волк! Крупный волчара!.. Давай МЧС сюда!

Скорее всего, ему не поверили, потому как человек стал спорить, а Молчун тем временем взял в галоп и был уже на краю рельсового поля. Он не раз путешествовал по железным дорогам, самым надёжным волчьим ходам, где можно даже не отбегать в кромку леса, чтоб пропустить транспорт, достаточно было спрыгнуть с насыпи и трусить вдоль неё, пока мимо гремит состав. За городом, на переезде, его признали во второй раз: скучающая дежурная с метлой зевала у будки, верно, готовилась промести рельсы, когда сработает автоматика и закроют шлагбаум. Прервала зевоту, прикрыла ладошкой рот:

—Ой, кажется, волк настоящий!

И ничуть не испугалась, скорее, наоборот, стряхнула скуку. Молчун сбавил ход и сел: через переезд сплошным потоком катили машины.

—Ты с дороги–то уходи, — осторожно посоветовала женщина. — Задавят ненароком!

Он бы перескочил, но переезд был недавно отремонтирован, почти не гремел под колёсами, и автомобили не снижали скорости, на мгновение взламывая пунктирный след вожака.

—Нет, собака, — разочарованно определила женщина и замахнулась метлой. — Давай, давай отсюда! Раскатают, отскребай тебя потом!

Молчун терпеливо выждал, когда загорится красный свет, и потрусил через дорогу со скоростью гуляющей собаки.

— Волк! — однако же восхищённо признала женщина. — Ты погляди!..

И стала торопливо прометать рельсы. На железной дороге многие люди к волкам относились уважительно.

За городом след круто отклонился на юг сообразно с линией и потянул в даль, обрамлённую с обеих сторон почти сплошными рядами дачных посёлков. Молчун давно уже привык ходить путями вожака, однако в южном направлении он ехал впервые, и потому дорога была незнакомой. Когда закончились дачи и по–зимнему пустынные перроны электричек, волк впервые за этот день остановился, чтобы напиться воды из незамёрзшего ручья. И тут увидел нагоняющий грузовой состав, в основном с круглым лесом, притормозивший на повороте. Он никогда не ездил на транспорте, опасаясь замкнутого пространства, хотя случаев прокатиться на грузовике и даже в рейсовом автобусе было предостаточно. Но тут лес везли на открытых платформах, и он поддался соблазну, выскочил из–под мостика, настиг последний вагон и запрыгнул на узкую буферную площадку.

Место было вполне комфортное; если лежать вытянувшись, то и болтанка не страшна; однако лес перекрывал поле зрения, и след над дорогой исчез. Вожак мог выйти на любой станции, поехать в другом направлении, и было легко пропустить миг, когда зелёный маячок мелькнёт где–нибудь сбоку. Тем паче желудок ещё не перетёр пищу, смаривало в сон, а по–кошачьи заскочить на высокий штабель леса, да ещё на ходу, Молчун был не в состоянии — когти не выпускались, чтоб зацепиться за верхнюю кромку барьера. Тогда он поднялся на задние лапы, вытянулся во всю длину и стал, как альпинист, карабкаться по отвесной стенке, сложенной из торцов брёвен. Задний вагон мотало по сторонам, лапы срывались с уступов, и он в тот миг завидовал всей кошачьей породе, вспоминая, как загонял на деревья рысей — так, из шалости, ибо терпеть не мог их запаха. Несколько раз задние лапы срывались, и он чудом зависал на подушечках пальцев передних, наугад ища опоры и прижавшись к стене. К тому же слабо увязанная пачка леса при движении шевелилась и скрипела, засовывать лапы между баланов было опасно: вероятно, их загрузили недавно, и брёвна ещё не улеглись, не притёрлись друг к другу. И всё же пришлось добровольно нащупать и сунуть задние лапы в эти капканы, когда до верха оставалось совсем немного, поскольку в середине пачки не было выступов. Он надёжно опёрся, распрямился, достал наконец–то кромку штабеля и понял, что левая лапа застряла–некрепко, не то чтобы зажало, но высвобождаться следовало рывком или с усилием. На ходу, при такой болтанке, сделать это, не свалившись, оказалось невозможно: под передними лапами были свежие, осклизлые от наледи брёвна.

Мимо промелькнул один полустанок, потом второй, и люди, стоящие на перронах, могли увидеть распятого волка. Товарняк не останавливался и даже не сбавлял хода. На одном из подъёмов, когда состав всё–таки снизил скорость, Молчун попытался высвободиться и чуть только не рухнул вниз, спиной на рельсы, ибо при движении спрыгнуть обратно на буферную площадку не удалось бы, впрочем, как и по–кошачьи успеть перевернуться в воздухе. Он оставил попытки в надежде скорой остановки и ощутил, как сначала зажало в щели коготь пальца левой задней лапы. И всё равно его ещё можно было выдернуть без особого урона, однако скоро между лесин оказался и сам палец. А состав гремел и гремел, минуя разливы рельсовых полей станций, мало того, начали затекать и деревенеть лапы. Его тело было приспособлено к постоянному движению, к стремительному бегу, но недолгому и статичному напряжению сухожилий и мышц, исключая разве что челюсти. Несколько раз он вцеплялся ими в край торца балана, ослаблял лапы и всё ещё делал попытки высвободить зажатый палец. Сосновый лес был строевым, хотя и разнокалиберным, но перед мордой не оказалось ни единого тонкого бревна, которое можно было бы закусить пастью и тем самым надёжно вонзить клыки.

Нижние ещё пробивали кору и заболонь, впивались надёжно, однако верхние медленно скользили, лишь царапая спил твёрдой древесины.

Он не испытывал паники, беспокоило то, что, распятый на торцах штабеля, он не чуял следа вожака. Между тем уже стемнело, состав вышел из лесной зоны, вокруг дороги потянулись сумрачные заснеженные поля с перелесками, плоская равнина, на которой товарняк лишь прибавил хода. Палец закусило окончательно, и после короткого прострела он стал чужой, потерял всякую чувствительность–будто сработал некий механизм, природный наркоз, позволяющий зверю без болевого шока отгрызть лапу, попавшую в капкан. И тут состав наконец–то начал тормозить, на малой скорости прокрался через большую пассажирскую станцию и встал на товарной, причём на отшибе, близко от жилых деревянных домов. Сразу же по буксам застучали молотки, и волк, не дожидаясь, пока его обнаружат, отцепился от штабеля и под весом тела перевернулся вниз головой, опершись передними лапами о площадку.

Застрявший палец при этом безболезненно выкрутился из сустава, однако не из капкана и продолжал удерживать зверя. Изо всей силы он толкался свободной задней и обеими передними лапами, но ни высвободить, ни оторвать его не мог.

Стук молотков приблизился вплотную, люди шли с фонарями, другого освещения не было, поэтому зверя на площадке не заметили. Едва они удалились, как с тёмной улицы посёлка выехал тяжёлый грузовик, причём задом и без фар. Он сходу заехал на пути с низкой насыпью, сдал к самому вагону, и из кузова на буферную площадку полезли двое с железными крюками в руках. Один из них, ловкий и подвижный, сразу попытался забраться на штабель, в потёмках натолкнулся на Молчуна и отпрянул.

—Тут кто–то есть! — полушёпотом выдавил он. — Мохнатый…

Пошарил пространство крючком, при этом зацепив волка за брюхо. Тот зарычал, чем заставил обоих заскочить обратно в грузовик.

—Собаку привязали!

— А почему не лает?

— Хрен знает… Обрываемся!

— Погоди, посвечу…

Через секунду вспыхнул неяркий налобный фонарик. Ослеплённый волк угрожающе зарычал, однако не испугал воров.

— Если привязали, почему стоит на раскоряку? — мужественно рассудил один. — Это и не собака — волк! Давай забьём!

Поднял крюк, но сразу не ударил, примерившись бить сбоку.

— Если сорвётся? — трусливо предположил второй. — Ну–ка его…

— Хватай крюк, забьём! Иначе лесу не достать!..

— Ну, вы чего там вошкаетесь? — из кабины высунулся третий. — Давай скорее. Пока электровоз не перецепили!

Их торопливость и обманчивый свет спасли Молчуна. Первый удар был мимо, крюк просвистел над самой головой и по инерции громыхнул по высокому борту грузовика. И тогда второй, трусливый, ударил сверху вниз, подавшись вперёд. В последний миг волк увернулся, железный крюк скользнул по левой лопатке, и этого хватило, чтоб высвободить заднюю лапу. Всё произошло молниеносно, зверя, как из катапульты, бросило вперёд, и рука человека сама угодила в пасть, вместе с зажатым в ней крюком. Слабые кости захрустели, человек заорал, однако Молчун расцепил челюсти и, бросившись на задний борт грузовика, достал за ляжку второго. Одним коротким движением он вырвал клок одежды, шкуры и мышцы обидчика, брезгливо выметнув из пасти мерзкий кусок. И, сопровождаемый криком ужаса, спрыгнул на спасительную землю.

Дурной, дикий ор ещё долго слышался за спиной, пока волк не свернул с длинной деревенской улицы в переулок, оказавшийся тупиковым. Он с ходу перескочил один забор, второй и, только оказавшись на заснеженном огороде, ощутил боль в задней лапе. Поджав ее, Молчун одолел ещё несколько препятствий и наконец–то очутился в неубранном льняном поле. Коробочки со зрелым семенем издавали ритмический шорох при каждом прыжке, и это были единственные звуки после железнодорожного гула и грохота. Он сел в середине этой тишины и стал зализывать рану: палец на лапе был выдран с корнем, и в образовавшуюся дыру с обрывком сухожилия набилась грязь. Волк с хирургической тщательностью очистил рану, одновременно усмиряя боль, поджал лапу и, не задерживаясь более, помчался кружным путём к железной дороге.

Он вышел к насыпи уже далеко от пригорода и сразу же взял след вожака.

Мерцающая в ночи зеленоватая точка напоминала путеводную звезду и теперь пропадала на короткое время, когда в попутном или встречном направлении проносились составы. Скорость на трёх лапах заметно упала, однако он всё равно шёл махом, поскольку теперь не мог рысить. Время от времени, пропуская поезда, Молчун останавливался прямо на откосе и зализывал всё ещё кровоточащую рану. А под мостом через неширокую речку опустил её в ледяную воду, чтоб остудить горячее жжение, пришедшее на смену боли, и одновременно напился.

И всё равно к утру, будучи сытым, он начал уставать, поскольку удар по лопатке был хоть и вскользь, однако оставил кровоподтёк на мышце и саднящее жжение. Надо было отлежаться хотя бы сутки, чтобы подживить рану и восстановить силы, однако путеводная звезда над дорогой меркла, вожак передвигался со скоростью, пожалуй, в трижды большей, и след таял, как тает хвост кометы. После коротких передышек он вставал уже с трудом и не бежал — ковылял тяжело, приседая назад. Засветло он вышел в пристанционный посёлок, располагавшийся с обеих сторон железной дороги, и сразу попал под брех собак из–за изгородей и ворот. Хорошо, что повалил густой снег, скрасивший его выразительную серость: редкие прохожие не обращали внимания на одиноко бредущего, хромающего пса. Так он добрёл до пустынного перрона и лёг под единственную скамейку зализывать рану. Его волчья душа протестовала ещё раз попытать счастья и заскочить на какую–нибудь платформу проходящего грузового поезда. Он пропустил несколько составов, в том числе и пассажирских, прежде чем на перроне послышался некий ритмичный стук костыля. По неровным, вкривь и вкось уложенным плитам неуверенной походкой двигалась слепая женщина. Она прощупывала палкой дорогу и всё равно оступалась, поэтому двигалась медленно и зигзагами.

Через несколько минут слепая нащупала посошком скамейку, поставила тяжёлую сумку и со вздохом села.

От неё исходила волна печали, связанная с какой–то болезнью, вероятно тяжёлой: такой зыбкий свет обычно исходит от обречённых либо умирающих. Молчун выполз из укрытия, подковылял к женщине и лёг возле ног.

—Собачка, — вяло проговорила она и, сняв перчатку, погладила. — Одноглазая…

Молчун позволил ей приласкать себя, однако никаких чувств не выразил

—не умел ни улыбаться, ни вилять хвостом. Только расслабился, развалив сторожкие уши по сторонам.

—Хозяина потерял, — голос её уже звучал отстранённо, как из другого мира. — Почему–то раньше тебя не встречала. Я здесь всех знаю… От поезда отстал? Волк посмотрел ей в блуждающие, блеклые глаза: молодая ещё, притягательная, но утончённая красота, словно прошлогодняя шерсть, утратила исконный цвет, излиняла, обвисла клочками–будто умирать собралась.

—А ты ведь не собака, — определила. — Ты очень умный пёс. И взгляд человеческий. Тебе куда нужно? Я еду к морю, а ты? Ей просто хотелось с кем–нибудь поговорить, чтобы не думать о болезни, которая, словно дым в морозную пору, стояла кучевым столбом.

Бывало, что от восторга, ещё в щенячестве, волк лизал руки вожаку стаи, но больше никогда и никому. Тут же, повинуясь некому отчуждённому желанию, сдержанно коснулся языком её открытой ладони и положил голову на передние лапы.

— Что это значит? — спросила она, и на бледном лице появилось что–то вроде изумлённой улыбки. — Ты кто?.. Ангел?

Молчун лишь покосился на неё: взор у женщины был мёртв, мир в глазах уже не мог отразиться, словно в зеркале, покрытом чёрной занавесью.

Женщина отчего–то не посмела больше прикасаться к нему, гладить, ласкать, либо как–то иначе выражать свои чувства и надела перчатку.

— Нет, ты не ангел… Ты похож на волка, только одинокого. И ошейника на тебе никогда не было…

В это время на путях показался пассажирский, замедляющий ход. Объявлений по радио не было, однако же поезд остановился, и к нему, оравой грабителей, бросились люди с пакетами, кастрюлями и корзинами, внезапно появившись, словно из–под земли. Женщина сделала несколько шагов к вагону и вдруг вернулась.

— Поехали со мной? Будешь моим поводырём?.. Думай скорее, стоянка — одна минута.

Возле вагонов и в тамбурах шла стремительная торговля, что–то перепихивали из рук в руки и кричали, не понимая друг друга.

Волк встал под её руку, а слепая на ощупь отстегнула длинный ремень с сумки и замкнула его на шее.

— Так надо. Иначе не пустят.

Волк сунулся к вагонным ступеням перед женщиной и был бы наверняка остановлен проводницей.

— Куда?.. — успела спросить она и тут узрела слепую. — Всё равно справку!..

В это время кто–то рядом выронил бутылку с пивом, проводницу окатило брызгами и битым стеклом. На асфальте вздулась шапка пены и началась такая же пенная перепалка, кто разбил и кому платить. Зверь протиснулся возле ног спорящих и оказался в тамбуре, после чего захромал по плацкартному вагону. Женщина шла следом и считала своим костыликом купе.

— Нам сюда, — сказала она и нащупала свободную нижнюю полку. — Спрячься на всякий случай…

Молчун, не раздумывая, заполз в нишу под полкой. Весь он не уместился, мешали сумки, однако попутчица села к столику и прикрыла его подолом длинного платья. Поезд в тот же час тронулся, и под полом знакомо застучали колёса.

Женщина расстелила постель и легла, умышленно спустив край простыни до самого пола. Их головы оказались совсем рядом, мало того, слепая попутчица как бы невзначай свесила руку и принялась ласково трепать волчий загривок.

— Все ездят к морю летом, а мне можно только зимой, — обречённо проговорила она. — Не купаться и не загорать. Только дышать воздухом. В морском воздухе есть йод… Ты не спишь?

Таясь, она заглянула вниз, и Молчун увидел в её оживающих глазах отражённую путеводную звезду…