Глава 7

Благосклонность великого князя и заслуги перед ним, а также покровительство Ослаба никакого действия не возымели. Игумен, следуя уставу, вздумал через правёж провести чуждого и силу испытать. Но тут вспомнил пророчество Книги Нечитаной, о коем часто думал, откровение, где говорилось, будто огонь небесный принесёт ни пеший, ни конный и в ворота не постучит. По всему выходило, по воздуху прилетит, чего быть не могло. Не ангел же небесный — человек земной. Всяко мыслил и подспудно ждал некоего посланца с огнём, и тут на заутрене словно озарило, когда глянул на ражного: ведь оборотень сей не ногами пришёл на подворье и не на коне верхом — на жерди принесли спутанного! Да и в ворота стучать ему не пришлось, как иным чуждым, привратники сами растворили…

Неужто конокрад и принесёт огонь небесный?!

Озарило, однако всё равно поблажки не сделал, велел заутреню отстоять со всей братией, а сам послал гонца в пыточный скит, за глухонемыми араксами. После службы чуждый нацелился было в трапезную с иноками и послухами, но игумен позвал его в крохотный храмовый придел, где обыкновенно иноки исповедывались и молились перед постригом. Придел этот среди послухов считался хуже пыточного скита, ибо здесь всякого приходящего в обитель без дыбы, калёного железа и плетей — одним только словом наизнанку выворачивали, всю мерзость выполаскивали и отстиранную сердцевину иным духом наполняли.

В Сергиеву пустынь всякий народ сходился, всякого принимали и не брезговали ни отъявленными душегубцами, ни ушкуйниками, ни разбойниками. И напротив, отгоняли богобоязненных, хилых и слабодушных от природы, мелких людишек, коих с охотой принимали во все другие монастыри. Потому митрополит и ворчал, сетовал и даже в ереси уличал Сергия за его устав, противоречащий учению святоотеческому. Оттого и убеждение у Алексия появилось, что собирает игумен в своих монастырях и скитах не рабов Божьих, не покорную, правоверную братию во Христе, а тайное войско. Неслыханное дело, чтоб настоятель монастыря по своей охоте рать собирал, словно князь удельный или воевода. Засланные лазутчики, коих своевольный игумен не выведал и на свою сторону не переманил, доносили, что творится в монастырях и скитах. Послушать, так хоть инквизицию вводи!

Ладно бы только ратному делу обучал, стерпеть можно, коль инок выходит на бранное поле с молитвой и именем Господним, дабы не мечом — его верховным промыслом супостата победить. Но игумен со учениками затеял в своих монастырях и скитах науку совершенно иную, непотребную и даже вредную правоверию христианскому. По наущению ослабленного старца– отшельника послухов собирали в ватагу и вначале на отхожий промысел посылали, по осени в окрестных богатых сёлах скот забивать. Прямо сказать, занятие недостойное для тех, кто вздумал жизнь свою посвятить служению монашескому. Кровь хоть и скотская, да ведь не всякий и мирской способен быку горло перехватить или ударить колычем кабана, причём в самое сердце попасть. Коль иной гоноша не обучится забойному делу или спасует перед ним, от дрожи телесной и душевной, вынуждая животину мучиться, тому и путь в обитель закрыт напрочь. А как только послух овладеет противным для пустынника ремеслом, игумен принуждал к новому уроку — ловчему, зверовому промыслу: на медведя выйти с рогатиной, на вепря с засапожным ножом, на волка с удавкой. Иные гоноши так разохотились забавой, что однажды пятилетнего косолапого живым поймали, сострунили и на потеху притащили на монастырское подворье — удаль свою показали. В одном из скитов на цепь посадили, будто силой мериться со зверем…

Это ли послушание и смирение гордыни?!

Но даже сей греховный промысел можно отмолить, искупить через покаяние. Когда же вместо псалмов и тропарей, вместо сладкозвучных песнопений всяческие вздорные словеса учат кричать, так или иначе поганых языческих богов призывать, волхвованием возбуждать дикие стихии огня, воды и ветра, тут уж и сыска можно не чинить, а за ересь подобную анафеме предавать.

По латинскому обряду и суду инквизиции пожгли бы еретиков на кострах вкупе с пустынями и скитами, дабы не множить скверну, не разносить чумную хворь.

Однако митрополит был вынужден мириться! Мало того, покрывать ересь, ибо поставлен был между двух огней: Вселенский патриарх норовит всецело завладеть душой Руси, Орда же — телом. Алексий не был жесткосердным и на костёр садить никого не собирался, но давно бы отлучил и проклял игумена вкупе с его братией и монастыри очистил бы огнём, благо, что деревянные. Да будучи при сане и мирской власти, понимал сполна, что нет более одухотворённой силы, способной противостоять этим огням. И возросший великий князь расправы над еретикам и не позволил бы, поскольку Сергий и тайное воинство его–единственная верная опора, когда среди князей удельных и в боярстве раскол и распри. Выбей её из под ног, исполни долг митрополичий, защити церковь от скверны, будет во благо и патриарху, и Орде, но всё во вред отчине своей. Не зря митрополит, по сути, правил государством при юном князе и мыслил ровно царь, совокупляя дух и плоть Руси. И потому оставалось Алексию лишь молиться, кривить душой, взваливая на неё все смертные грехи, и уповать на то, что Господу всё зримо.

Пусть и рассудит, где скверна, где правда…

ПодобнымотношениемкТроицкойпустыни митрополитснималсигуменаканоническиепуты, лишалобычныхуставных шор, по умолчаниюпозволивиметьмонастырюсвой, неписаный, никемнечитанныйзакон. Асогласноему, всякого чуждого Сергийсамолично подвергалдуховномуправежувприделехрамаивэтомпреуспел. Послушниковдля всехмонастырей, поставленныхученикамипоРуси, онпринималиправилсам, тоесть испытывал их дух и волю, послечегорассылал подругимпустыням.

Однако ражный оборотеньвворотаобителинестучал, непросилсяприютить–напротив, былпривезёнсострунённым, помимосвоей воли. Инеожиданно заполучилблагоеслово вкупесименемот старца–отшельникаидостойнуюпохвалуотсамого великогокнязя. В общем, как писанобыловНечитаной Книге. Ипроводитьегоиспытаннымпутёмпослушничествабыло

равнозначно, какеслибыучитьволкарезатьскот. Впорубылоисамомуучиться, когдапозрелнасвоюкелью, порушеннуючуждым.

Подобнойнечеловеческой силой обладали всеголишьдваглухонемыхаракса: КостырьдаКандыба, что обитали вразныхскитах. Обаоникогда–тослужилипалачамиприкняжескихдворах: одинвМоскве, другойво Владимире. ЕщёИванКрасныйзавёлправилодержатькатаминемтырей, дабы они с ума не

сошли от криков, воплей и страданий и чтоб тайн признаний, добытых подпытками, неразболтали. А как Владимир соединился с Москвой, так и палачи оказались в одном княжестве, и стало им тесно, принялись силой мериться.

Выйдут на лобное место и давай друг друга валтузить–народу по тысяче собиралось, чтоб поглазеть. Поначалу до первой крови дрались, однако так разохотились к поединкам, что удержу никакого не стало, схватывались, где придётся, бились, аж кости трещали, и всё не могли одолеть друг друга.

Однажды при юном ещё Дмитрии сошлись, желая удаль показать, дабы князь избрал победителя главным палачом. Часа три возились, оба в крови, у обоих уж рты порваны, волосья повыдерганы, все тела в синяках да ссадинах, но никто уступить не желает. И тут Кандыба Костыре глаз напрочь высадил!

Князь посмотрел на это безрадостно и обоих в Троицкую пустынь отправил, на послушание, покуда друг друга не убили. Палачи в монастыре сразу помирились, с ведома игумена и обучения ради, стал и с иными араксами бороться, чтоб выявить самого могучего.

Была у игумена заветная мечта–воспитать исполина в Засадном полку, способного выйти на поединок с супостатом перед битвой. Немного времени и минуло, как Костырь с Кандыбой всех иноков и послухов перебороли и опять между собой сошлись, теперь за право полкового богатыря–единоборца. Так пришлось их обоих в разные скиты развести и на цепях содержать, иначе бы до битвы с супостатом покалечились. И так уже один хромой, другой одноглазый.

Однажды ослабленный старец посмотрел на одного, на другого, только головой покачал и сказал:

—Не годны они для Святого Пира. Ни тот, ни другой. Святым Пиром у араксов назывался поединок перед битвой.

—Отчего же, старче? Силы они нечеловеческой! Нет более могучих богатырей на Руси.

— Всякий исполин несёт в груди ярое сердце и дух праведный, — стал наставлять отшельник. — А у этих холодные головни вместо сердец, смрад в душах от палаческого ремесла. Ищи, игумен, исполина. Того, кто огонь небесный принесёт, как в откровении писано. И победу в битве.

Подмывало игумена сразу же спросить, принёс ли ражный огонь небесный, коим возможно разить супостата, и не с его ли помощью он келью разнёс, однако чуждый не зря волчью шкуру натягивал — непрост был и своенравен, дабы впрямую отвечать.

— Ну а теперь сказывай: как матушку отыскал? — с отеческим участием спросил настоятель.

Чуждый испытывал голод зверский и потому вздумал поскорее избавиться от докучливых расспросов.

— Да дело–то нехитрое, коль засапожник отыскался. Ехал лесом да показывал вещицу.

— Кому показывал?

— Всем встречным–поперечным. Кто признает ножик Дивий… Отче, однако к трапезе зов был! Не пора ли и нам к столу?

— Где же в лесах встречные да поперечные?

— Попадаются… Верно, поросятинка с хреном гостям досталась.

— Ты что же, засапожник показывал?!

— Показывал да глядел, как людей страх разбирает… Нам варево постное? Или в честь приезда князя скоромного перепадёт?

Игумен ровно и не слышал его, своё гнул:

— И как же матушку признал?

— Так все иные–то шарахались при виде ножика, — уже с удовольствием объяснил ражный. — И которые мужского, и которые женского полу. Верно, за разбойника принимали.

— Зачем же ты мужчинам засапожник показывал, — усмехнулся игумен,

— коль мать искал?

— Диву–то в старости не признать с виду, какого полу, — весело признался оборотень. — У иных и бороды растут, и усы! Взирать потешно. Да и голоса грубые. Это в юности они лепые и пригожие. А матушка как увидела меня на красном коне, да потом как позрела засапожник, так сразу признала, кто перед ней, за собой позвала…

— Так она у тебя омуженка?

— Белая Дива и рода древлевого, — горделиво заметил чуждый. — Старые обычаи блюдет. Потому и в Русь доживать пришла.

Настоятель знал, зачем омуженки в Русь являются и по лесам живут, однако спросил, словно несведущ был:

— Что это за обычаи — век на чужбине доживать?

Гоноша и глазом не моргнул.

— А Русь для них не чужбина вовсе. Сказывают, они с сих земель некогда вышли. Вот и тянет их обратно, как птиц перелётных.

— Что делают–то в старости? Волшебством да чародейством занимаются?

Ответ и вовсе был неожиданным:

— Бесовщиной, отче! Вот попы их и выкуривают, избушки огнём палят. А поймают, и самих на костёр сажают.

О женском племени омуженок Сергий многажды слышал от послухов, приходящих из земель полуденных, однако говорили о них, словно о былом, сказания всяческие волшебные сказывали, байки плели про то, как они чары напускают. Одни их поленицами называли, богатыршами, другие вовсе ведьмами звали, мол, на Лысой горе живут, шабаши мерзкие устраивают, в церковь не ходят, а поклоняются — грех и сказать! — уду! И эти уды каменные у них повсеместно стоят, и они своим идолищам требы воздают. Но будто в то же время мужской пол на дух не переносят, и поскольку весьма воинственны, то, встретив в поле мужчин, с ними сражаются и зачастую побеждают. Истинно поленицы!

От всех этих россказней казалось, Белых Див (так сами себя называли омуженки)давно на свете нет, хотя иные утверждали обратное, мол, в потаённых горных местах, куда лишь узкие тропы ведут, они ещё сущии уставов своих не меняют. Весь год с мужчинами воюют, но на Купалу юные их девы и молодые женщины сами прилетают в Дикополье. Одни говорят, на конях крылатых, другие–напомеле верхом: дескать, иным способом по ущельям да узким уступам ни пройти–ни проехать. Так вот, избирают себе женихов, лепых молодцев, заманивают, чарами завлекают, песнями сладкими, затем хватают, как добычу, и увозят, обыкновенно к устьям рек. Там у них уже всё для шабаша купальского готово. Еда обильная наготовлена, вино, пиво, мёди прочее питьё. Великие искусницы они трапезы устраивать, нигде подобных яств нет более. А вкусив хмельного, бесстыжие пляски устраивают нагишом, с огнями, вовлекая пленников. Те же при виде богатого угощения да красных дев всё на свете забывают, кресты снимают и грех творят. Без всякого стеснения друг у друга на глазах прелюбодействуют!

Гуляют так целый месяц, покуда все не забрюхатеют. А как забрюхатеют, так им женихи более не нужны становятся. Иные уверяли игумена, будто омуженки их ножами режут насмерть, иные утверждали, лишь уродуют, калечат и отпускают. Однако чаще, мол, развозят мужчин по своим сёлам, отпускают с миром, даже дары подносят, по обыкновению кривой острейший засапожник.

Кроме конокрадства и разбойного промысла, они ещё кузнечат славно, из болотного железа такие ножи, колычи и доспехи куют, что всякому князю за честь добыть себе их оружие и брони. Говорят, если отпустят омуженки мужей с дарами, то те чумные делаются и ещё долго бродят у рек, ищут возлюбленных, зовут и нет им более покоя. Но где же сыщешь, коли оставляют в Дикополье с мешком на голове, асами в сёдла—и к себе в горы, до следующего лета.

По прошествии срока опростаются, и если девица родилась, себе оставляют, парень, так держат, пока грудь сосет, затем ихние старухи младенцев отцам везут. А коль не сыщут родителя, то отдают в кормление первому встречному, кто возьмёт. Парням–то на Руси всегда рады, вот и берут. Мол, приёмыши ни к землепашеству, ни к прочим ремёслам и благим трудам не способны. Одни лихие конокрады, ловцы да кулачные забияки вырастают, дескать, норовом в матерей удаются, поскольку те занятиями подобными только и промышляют. В Дикополье табунов конских великое множество, впрочем, как и кочевых людишек, есть где разгуляться, есть с кем сразиться в чистом поле.

Всего такого игумен за многие годы наслушался вдосталь, однако не стал сразу ни хулить, ни хвалить Белых Див.

— Что же тебе у кормильца не пожилось? — спросил он ласково. — Зачем матушку искать отправился?

Оборотень вроде бы и про голод забыл.

— Обычай такой. Без её благословления никак нельзя дальше жить. Спросить надобно, куда свои молодецкие силы приложить. Как она скажет, такова и судьба. Коней воровать, так коней, зверей промышлять по степям и лесам, так зверей. На большие дороги и волоки купеческие караваны грабить, так и это сгодится. А моя матушка велела мне в твой монастырь подаваться. В твоё войско проситься, в Засадный полк.

— Она что же, про Троицкую обитель знает? — про себя подивился игумен. — И про полк?

— Да кто же про это не знает? — усмехнулся гоноша. — Широко слава разнеслась. Да и я ей порассказывал, как ты, отче, войско собираешь.

У Сергия от такого известия в ушах зазвенело: в пустынях изо всех сил стараются, чтоб в тайне держать правду об иноках, а некая старуха в лесной глухомани про Засадный полк ведает!

— И как же тебе у матери погостилось? — скрывая чувства свои, совсем уж по–свойски полюбопытствовал Сергий.

— Да ведь одну только ночь и переночевал, — пожаловался ражный. — У её огня погрелся да наставления послушал. Потом погнала… Но встретила добро. Хоть и скудно живёт в лесу, более грибами да ягодами питается, но меня попотчевала. Мясца не ест, ей нельзя, зато мне ярого петуха зарубила, со всякими кореньями, орехами да яйцами испекла! Сроду не едывал!..

Голодного оборотня всё на трапезу тянуло, потому Сергий вернул его к разговору о матушке:

— Чему наставляла–то у огня?

— Да всякому ремеслу, — уклонился тот. — В Божьем храме и сказывать– то грешно…

— Ты сказывай, — потрафил игумен. — В сём приделе всё позволительно.

Ражный ещё раз попытался увильнуть, и прежде вольный в суждениях, вдруг опять прикинулся богобоязненным:

— Сказывать особо нечего. Бесовщина, одно слово! Летать я учился…

— Неужто летать?! — делано изумился Сергий. — И каково?

— Не осилил науку, земля держит. Разве что мыслью только… — Он стряхнул разочарование, повеселел. — Ты, отче, определяй мне место в Засадном полку. Мне по нраву на поединок выйти с самым ярым супротивником. Ты ведь единоборца доброго искал?.. А ко князю в Москву лучше не отправляй, при нём служить не стану.

— Место я определю, — неуверенно пообещал игумен. — Но прежде хотел испытать силу твою.

— Да я могу показать. Что сотворить–то? — Он осмотрелся, выглянул в окошко. — Хочешь, вон тот дуб из земли вырву? С корнем? И за ворота выброшу?

Сергий вспомнил свою порушенную келью.

— Пускай растёт дуб. В жару под ним приятно отдыхать.

— Дурная ещё во мне сила, — пожаловался ражный. — Оттого и воспарить над землёй не могу. Так что станови меня в строй, и делу конец.

Игумен в окошко выглянул, а Костыря с Кандыбой уже из скитов привели и посадили на цепи под дубом, чтоб не достали друг друга и не сцепились.

— А способно ли тебе силой помериться с араксами, что под тем древом лежат?

Ражный прильнул к слюдяному глазку окна, и почудилось, некий сполох закружился над могучими палачами, дремлющими на мёрзлой земле.

— Великоваты араксы, — оценил. — Лихие больно и силы дикой, звериной… Потому и на цепях держат?

Оборотень ещё не возмужал телом, выглядел словно отрок и был, пожалуй, раза в два меньше супротив каждого аракса.

— Неужто устрашился, гоноша? — с усмешкой спросил Сергий. — А целишь в поединщики.

Но сам пожалел его — как бы не изувечили палачи…

— Страх–то есть, — признался тот. — Думают они как–то не по– человечески, будто картинки рисуют. Ничего не пойму… Немтыри, что ли?

— Глухие и немые от рождения.

— Пожалуй, с обоими враз не сладить. — Ражный стащил с себя новый охабень. — Это чтоб не порвали ненароком… Я ведь не исполин, чтоб с эдакими сходиться.

— А ты один на один выйди, — посоветовал игумен. — Сперва с хромым Кандыбой. Потом с одноглазым Костырем.

Оборотня словно ветром выдуло из придела, только дверь сбрякала. Глядь, он уже под дубом ходит и словно выбирает себе соперника. Араксы лежат и хоть бы кто внимания обратил на гоношу. А тот остановился над прикованным Кандыбой, погремел короткой цепью и вроде бы всего–то подёргал несильно–слюда изламывает, плоховато видно. Аракс отмахнулся от него, как от мухи назойливой, но вдруг потянулся и ражного заногу поймал.

Игумен взволновался: забава забавой, а может намять бока гоноше.

Оставил придел и бегом на улицу, но пока бежал, Кандыба уже на воле оказался! На шее лишь обрывок цепи болтается! Тут Сергий и вовсе встревожился. С ними с привязи одного палача, так он непременно с другим сцепится. А тот вперился взором звероватым в гоношу и хотел было смести с пути, чтоб до извечного своего супротивника добраться, но вдруг попятился и чуть только на ногах удержался. Игумен и заметить не успел, ударил его ражный или просто так толкнул. Глухонемой говорить не мог, но рычал знатно, ровно медведь раненый, аж эхо по лесу пошло и иноки из трапезной высовываться начали. Кандыба по–медвежьи присели прыгнул было на гоношу со сведёнными лапами–будто когтями разорвать изготовился. И опять отскочил, ровно ужаленный! Причём в суконном армяке возникла дыра, и сначала тело засветилось, потом и кровь брызнула…

Гоноша чуть отступил назад, верно хотел с разгона на калган взять соперника, дабы с ног сшибить, однако осторожность потеряли сам попал в лапы к прикованному Костырю. Палач обхватил его со спины и наудаву принял —давить стал сгибом локтя. Пыжится, пыхтит, единственный глаз кровью налился и вот–вот выкатится. Аражный тем часом не хрипит и будто ухмыляется! Будто не больноемуидышатьлегко! В этот миг раненый Кандыба сел на землю и застонал тяжело, иноки из трапезной к нему бросились. И зароптали, и закрестились:

—Оборотень! Клыками выхвачено!

—Силанечистая, братья…

—Ратуйте… Игумен отвлёкся, не узрел, что сотворилось, как вывернулся гоноша из медвежьих лап. Мало того, успел согнуть Костыря пополам и головою о дуб ударить. Может, не цепь, так палач бы сопротивлялся, а так стоит, как бык на привязи, и бугает — вроде отпустить просит. Ражный его отпустил, скомканную рубаху расправил и пошёл себе к храму. Братия глазам своим не поверила, замерла, скучившись поодаль.

— Ну, испытал мою силу? — как ни в чём не бывало спросил гоноша. — Давай, ставь в строй! Довольно уж править меня!

Сергий множество поединков позрел, в которых палачи княжеские всегда победителями выходили, и тут впервые сломались перед отроком пухобородым. Кое–как с мыслями собрался, пыльную оторопь стряхнул и в храм пошёл. Ражный за ним и, ровно отрок, канючит, однако не без бахвальства:

— Отче, ставь в строй. А коль ещё испытать вздумал, так указывай, с кем потягаться. Больно уж ясти хочется, отче…

Игумен его обратно в придел привёл и даже присесть велел, чего иным не позволял.

— Не спеши, гоноша… Лучше скажи, неужто способно человеку и летать научиться?

Ражный без стеснения уселся и на стенку отвалился — всё же притомился в поединках…

— А то как же? — разглагольствовать принялся. — Можно, да ведь непременно анафеме предадут, поносить начнут — сила бесовская. Только чуть оторвётся человек от земли, так уже говорят, с сатаною спутался. Ещё и спалить могут либо в воду бросить. Когда матушку искал, толпу народа на мосту встретил, а там девица с камнем на шее и поп. Топить привели, ведьма, кричат… Ну, показал я им ножик, разбежались, кто куда. В общем, отбил девицу, в лес уволок. Думал, она матушку мою знает или встречала где. Впрямь ведьма, подумал… Мол, за что тебя? А она плат себе соткала. Такой большой и лёгкий, что залезет на колокольню и с неё сигает, распустив по воздуху. И летит!… Еёи кликнули ведьмой, дескать, только нечисти летать положено, на метле ли берёзовой, на крыльях ли, в ступе…Человеку же богобоязненному велено по земле ходить, крыльев не делать, летучих платов не ткать. Вот потому и попали в татарскую неволю, что летать человеку запретили.

Настоятель почуял, за живое задел, и самому аж жарко сделалось. Однако виду не показал.

—И твоя матушка летает? — спросил между прочим.

—Ато как же! Только без помела… Он упорно не желал отвечать прямо и всерьёз, всё будто на потеху, и потому Сергий повернул на дорожку побочную, к кормильцу:

—А родитель у тебя в плену омуженском бывал?

—Бывал, и не раз, — чуждый ещё словоохотливее сделался. — К Белым Дивам сам в полон хаживал. Потому и меня принял, когда принесли младенцем.

Он скраюжил, на перепутье, так все, кто с гор спускался, ночевать подворачивали. Вот жена у него была сущая ведьма! Потому Бог и детей не дал.

—Тоже из омуженок?

—Где там!.. Из солеваров оказалась. Кормилец её в купе с кобылицей однажды украл, себе на горе. Всю жизнь грызла его, как собака кость. А он терпел, куда денешься? Обратно возврата нет, коль в церкви венчан…

—К омуженкам хотел возвратиться?

—Хотел, но кто же примет венчанного? Дивы, они только холостых умыкают. Да и несыскать ему стало. Зачарованный ходил по земле, а мыслью не витал более. Всё думал детей родных найти. У него, отче, одни девицы рождались. Так омуженки их себе оставляли.

—А как же кормилец твой прежде греховодил–то с ними? Как их отыскивал? Чуждый вовсе будто о еде забыл, даже мечтательно глаза закатил.

— У гоношей в нашем селе обычай и доныне сущ. Когда омуженки с гор спускаются, надо вовремя на их пути очутиться. Да ещё и нрав свой непокорный выказать, дабы горную красавицу привлечь. Они первых встречных не крадут, выбирают достойного. Многие и теперь рыщут по омуженским путям, ночами караулят. А мой кормилец по молодости приноровился у них лошадей угонять. Девы же глазастые, могут нетопырями в воздухе парить. Попробуй–ка своруй кобылицу, даже когда спит!

— Тоже летают?

— Сами–то они не летают, — объяснил чуждый. — Разве что в старости. Но мысль свою на волю отпускают, она и порхает в небе, ровно нетопырь. А мысль у них зрячая, всё сверху видит. Даже то, что простым глазом никогда не увидеть. Кто из гоношей в плену омуженском побывал, те все научены сему волшебству. Если под венец не ходить, всю жизнь мыслью зряч.

Игумен уже внутренне трепетал, предчувствуя услышать про огонь небесный.

— И сию науку в тайне содержат? — спросил осторожно.

— Почто в тайне?.. Да научить сему невозможно. Только Белые Дивы могут чарами своими околдовать. Или как меня — матушка родная, у огня своего грела да научала. Так и кормильца выучили. А он стал кобылиц красть у них. Высмотрит подходящую свысока, заодно и всадницу с гор. Которая тем часом где–нито под кустом почивает. Подкрадётся в волчьей шкуре и угонит. Девица всполошится, а лошадь–то умыкнули! Тут и начинается погоня, кто кого. Им же только дай в удали потягаться. Иные парни всю жизнь так и не женятся, холостякуют. После Белой Дивы им самая красная дева не в радость.

— Что же твой кормилец женился?

Ражный как–то досадливо покряхтел, ровно это его касалось.

— Да по ошибке… Однажды высмотрел девицу под липой, рядом лошадка паслась, красы редкостной. Выкрасть хотел кобылицу, а хозяйка пробудилась, вскочила верхом. Так и угнал с солеваркой. Солевары, это в Дикополье племя такое есть, народишко нелепый, прямо сказать, выгадливый, подлый… Ну и вцепилась в конокрада: женись, иначе укажу своим, кто коней ворует. А с конокрадами ведомо, что делают…

— Знать, матушка обучила тебя нетопырём летать, — утвердительно проговорил игумен. — Зрящую мысль на волю отпускать?

— Да ведь затем и искал, дабы судьбу обрести. А родительница у меня щедрая…

Сергий вновь ощутил жар, словно совсем близко к костру подошёл, или ветром огонь напахнуло — тот самый, небесный, прописанный в пророчестве Книги Нечитаной. Однако, будучи пытливым душевидцем, ничего о нём спрашивать не стал, а зашёл с иной стороны:

— Верно, мыслишь когда–нибудь в родные края податься? Да счастья своего попытать, как твой кормилец делал?

— Не когда–нибудь, а как срок придёт, — уверенно заявил чуждый. — Исполню материнский завет, приму иночество, послужу в Засадном полку, да и пойду искать. Мне ведь иная дева ни к чему. Так что приставляй меня к ратному делу! Испытания я твои прошёл. Вон араксы всё ещё под дубом корячатся, встать не могут.

Игумен вздумал в тот же час осадить бахвала:

— А ведомо ли тебе, послух, что, ступив в пределы обители и заполучив благословление и поруку братии, придётся тебе давать обет безбрачия?

— Так я жениться и не собираюсь, — попытался вывернуться оборотень.

— Один месяц с Белой Дивой у любовного костра затмит целую супружескую жизнь. Видел я кормильца, знаю, как в браке живут. Венец — это же цепь, на коей кобеля держат, а он оттого лишь злее делается. Но спусти, так шалавый…

— Ежели обет безбрачия, то и всяческие прелюбодеяния неприемлемы, — назидательно вымолвил игумен. — Всю силу плоти след переливать не в утехи с девицами либо женой — в доблесть воинскую.

— Эх, как татар побьём, так уйду я из твоего воинства, — заявил он сокрушённо. — И дня более не пробуду. Матушка велела служить, покуда Русь от супостата не избавим. Потом меня никакой обет не удержит. Я волю люблю.

— Нескорое это дело, гоноша, — осадил его Сергий. — Надобно такую силу поднять, с которой ворог не сладит. И Русь позрит да встрепенётся, веру обретёт. Сам видел, в боярстве раскол и предательство, иные удельные князья московскому не повинуются, смущённые Ордой да латинянами. Без Божьей помощи нам и войска не собрать, и не победить.

— На что же монахи у тебя? Молельники? — нашёлся ражный. — Напрасно хлеб едят? Пускай Богу молятся, просят, коль им оружия в руки брать непотребно. А Засадный полк пускай ратному делу учится.

— Скажи–ка мне, от кого ты про Засадный Полк слышал? — наконец–то спросил Сергий, давно держа в голове этот вопрос.

— Да я нетопырём–то покружил окрест твоего монастыря, прежде чем явиться, — признался он. — Да и над тобой полетал. Мысль, она ведь не только зряча, но и слух имеет. И всё тайное слышит. Вот ты, отче, всё горюешь, поединщика нет у тебя в полку. Некого вывести супротив ордынского богатыря. А ведь напрасно печалишься, теперь есть у тебя богатырь.

Игумен замер на миг и спросил осторожно:

— Ужель ты знаешь, о чём я думаю? В сей миг?

— Думаешь спросить про небесный огонь, — и глазом не моргнув заявил чуждый. — Но всё вертишь вокруг да около. Хитростью норовишь выведать, кто его принесёт. И по всему выходит, я должен.

Сергий справился с замешательством и с желанием перекреститься и почураться: речь оборотня звучала как наваждение, ибо разум противился. Быть

того не могло, чтоб чуждый отроческого возраста, случайно забредший в местные леса, конокрад рассуждал о святая святых, о таинстве великом из пророческой книги!

— Кто ты будешь, гоноша? — голос игумена дрогнул. — Не ангел же небесный, человек во плоти…

— Да ражный я, — просто отозвался тот. — Отшельник ваш сразу признал, потому новым именем нарёк. Красного коня дал и матушку искать отпустил.

— А как ты с араксами справился? Как побил и чем? Пламени я не позрел…

— Не было пламени…

— Ужель ты и впрямь должен принести огонь небесный? И в тебе сердце ярое?..

— Нет, отче, не чудотворец я и не Божий посланник. Но ражный воин, коего ты ищешь. Должно, ты в откровении прочёл про огонь небесный.

— В каком откровении? — насторожился игумен.

— Откуда мне знать, в каком? Но ты так думаешь отче. Так скажу прямо, не по силам мне управлять стихиями небесными. Со своими, с земными сладу нет. Летать вот не могу научиться, и всё тут.

Сергий и вовсе обескуражился.

— Да кто же ты? Оборотень? Коль клыками рвёшь?.. Ангел ли во плоти?.. Не знаю, что и думать. Откуда про откровение ведомо?

— Да от тебя ведомо! — засмеялся тот. — Ты ведь беспрестанно мысли сии треплешь в голове.

— А кто же тогда огонь принесёт? — совсем уж нелепо спросил игумен.

Гоноша легкомысленно плечами пожал.

— Никто не принесёт, и не жди, отче.

— Так ведь в пророчестве писано!

— Верно, писано. Только что его приносить? Когда он в каждом человеке от рождения, природой даден.

— Как это — в каждом? И во мне есть?

Гоноша воздел свой взор к потолку.

— Есть в тебе. Да яркий такой, аж слепит.

— В душе огонь, сие понимаю, — согласился игумен. — Да и то не во всякой. Иные вон словно мертвецы живут, холодные… Я ведь про небесный огонь толкую, божественный!

— Ведь и я тоже! — воскликнул ражный. — Иное дело, вызволить его из нутра своего доступно не всякому. Трудное это дело, огонь извлекать. А ещё труднее назад загонять. Матушка всю ночь учила да наставляла. С огнём я быстро управился, но не всякий раз удаётся даже мыслью взлететь. Сама–то небось ровно птица порхает, и без помела. А я и на вершок оторваться от земли не могу, обратно влечёт. Во сне соколом кружу, наяву только мыслью. И знаю отчего, что греха таить…

Сергий встрепенулся.

— Нет, лукавишь ты, гоноша. С помощью огня ты и араксов победил, и келью мою разрушил!

— Немтырей бить легко и разрушать дело нехитрое. Стоит в раж войти да ломать что ни попадя… Летать бы научиться! Вот где огонь божественный нужен!

Игумену опять горячо сделалось. Многие годы он, словно чётки кожаные, Засадный полк собирал по листику, нанизывая на нить монастырского устава. Отбирал самых отважных храбрецов, кто умел сражаться, не щадя живота своего и толк в воинском деле знал. Оттого и не смотрел на прошлое иноков, даже разбойный люд принимал, брал всякого, кто мог пополнить монастырскую боевую казну редкостным и превосходным видом борьбы. Кто мечом в совершенстве владел, кто булавой, колычем, наручами и засапожником, кто в кулачном бою преуспел–всякую науку делал достоянием каждого аракса. Ровно рачительный скопидом, собирал по зёрнышку, скапливал и совокуплял смелость и удаль, хитрость и умение, но всё одно чуял, недостаёт Засадному полку только мужества и сил человеческих, дабы наголову сокрушить татар. А удар по Орде следовало нанести такой сокрушительной мощи, чтоб земля содрогнулась под пятой супостата, чтоб небо с овчинку сделалось, чтоб время его власти на Руси остановилось и покатилось взакат.

Не обойтись было без Божьего благоволения, без огня небесного, без исполина…

Ожгло Сергия словом ражного, ощутил: вот чего не хватает!

—Погоди летать! — подавляя неуместный внутренний трепет, промолвил он. — Ты, гоноша, ещё полетишь. А сейчас научи витязей моих в раж входить да супротивника сокрушать. И сего будет довольно. Научи огонь вызволять, когда надобно! С меня и начни!

—Научить–то можно, да ведь опять скажут–сила нечистая…

—Нечистой силы не бывает, — повторил игумен слова Ослаба. — Всякая от Бога! Научи!

—Тебя, отче, научу, иных–нет.

—Отчего же так? Сам подумай: что станет на бранном поле, коль целый Засадный полк в богатырей обратится? Вот уж потрясём супостата!

—Потрясти–то потрясём, — согласился гоноша. — Такого страху наведём, на многие века в Русь дорогу забудет.

—Так что же держит тебя? Клятва? Заклятье чужое?

Гоноша ссутулился, уменьшился ростом, и показалось, отроческий пух на лице поседел и сам он сделался ровно старец.

—Всякая сила от Бога, это верно, — заговорил дребезжащим голосом. —

Да ведь предрассудки довлеют над разумом. Вон иноки твои, что сторожили меня в келье, чуть не примерли со страху. Да и сам ты, отче, напуган был. Я ведь только двери вышиб. И огня–то метнул щепоть малую. Ежели бы горсть бросил–маковки б с храма горохом посыпались. Уволь, отче, претит душе христианской вызволять из плоти своей дар природный. Но более него то ваона совладать с огнём. А он ведь ровно пожар степной: разойдётся под ветром–не остановишь. В раж войти легко, могу тебя научить. Да выходить из него трудно, понесёт, ровно конь без удил. Всякий богом себя возомнит, и даже иноческий постриг не удержит, устав же тем паче. Не будет супостата–поубивают друг друга, и станет эта сила бесовской. Ражным родиться след, отче, и жить занузданным всю жизнь. И добро бы летать научиться! Так что я один стану ражным служить.

Слушая его, игумен ровно в пучину погрузился, утратив ощущение места, в коем пребывал. И вынырнул с немым вопросом: где я? Такое бывало, когда он слушал ослабленного старца, если тот призывал к себе для наставлений.

Тут же огляделся: вроде в приделе исповедальном, а передним седобородый гоноша. И сразу не сказать, кто кого правит…

—Добро, — наконец–то вымолвил он. — И впрямь, надо ли вызволять огонь на Руси? Распрей и так череда…

—Вот и я говорю, — подхватил оборотень. — Приставляй меня к воинскому делу. Я твои хараксов куражу обучу, пускай мечами да наручами воюют. Позрел, как иноки ратятся на ристалищах в потешных сечах. Добрые витязи будут, ловкие и умелые. И силы в них довольно, даже с избытком. Но нет куража, ярого сердца нет. А надо, чтоб они не пылали страстным огнём на поле брани–светились отражённым огненным светом. Меня одного ражного на полк будетдовольно. Я и на поединок выйду перед битвой. Игумен окинул взором согбенную фигуру гоноши.

—Какой же из тебя поединщик? До богатыря тебе подрасти след, возмужать.

— Но я же победил твоих араксов? А других у тебя нет. Так что место поединщика в полку моё теперь.

— Да мал ты ещё, чтоб супротив Челубея выйти! — усомнился Сергий. — А от исхода этой схватки зависит битва грядущая. Надобно так сразить супостата, дабы полки вдохновились победой.

Бывший скорым на слово да посулы, ражный вдруг замолчал надолго, и Сергию показалось, будто над их головами и впрямь запорхал нетопырь. Иногда по вечерам они залетали в растворённые окна и крылами свечи тушили.

— Кто он такой, сей Челубей? — наконец–то спросил отрок. — Не слыхивал…

— В Орде богатырь есть с таким именем, — озабоченно признался игумен. — Мои лазутчики донесли, недавно из монастыря китайского возвратился, из Шао—Линя. Не готов ты ещё с богатырём силой помериться. Он двенадцать лет в учении был и овладел великими таинствами ремесла воинского. Теперь хвастает, непобедимый…

Едва ощутимый ветерок над головами унялся.

— Да хоть сейчас готов! — заявил гоноша. — Вот если бы ещё летать выучиться! Оторваться бы от земли хоть на единый миг… Но и так сего Челубея одолею, не сомневайся, отче. Мне бы только ещё Книгу Нечитаную открыть да прочесть, где смерть меня ждёт.

И уже в который раз устрашился от его слов игумен.

— Ты что же, ведаешь и о Книге Нечитаной?

— Ничего я не ведаю! Да и читать–то не научен. Матушка сказывала…

— А она откуда знает?

— Сего я и не спрашивал. Но коль такая книга есть, давай её. Прочту о судьбе своей, да и выйду на поединок!

Он опять заговорил так весело и беззаботно, словно, по гоношистому шальному возрасту своему, не ценил блага земной жизни. А Сергий вдруг почуял: пропадёт сей отрок. Сгинет, так и не достигнув мужалых лет! Итак стало жаль его, что горло стиснуло и слёзы навернулись. Не было у игумена своих детей, никогда не изведал и не вкусил он радости родительской. Тут словно безутешное горе отцовское на него сваливалось.

—Надобно со старцем посоветоваться, — вымолвил он наконец, желая оттянуть роковой час. — Ослаб тебе имя дал, знать, и судьба твоя в его воле.

—Добро! — легко согласился ражный. — Пойдём и спросим. Чую, ждёт меня старец. Только, чур, как скажет, тому и быть должно!

Оставив придел, они вышли с подворья монастырского, и тут Сергий узрел в окошке кельи свет—и впрямь ждал отшельник! А была тайная надежда, Ослаба не окажется в тот час или он видеть никого не пожелает. И не позволит совсем юному отроку выходить на поединок с Челубеем, не пожелает давать книгу откровений и отпускать Пересвета искать себе невесту среди Белых Див…

Старец поджидал в келье, но игумен вначале один к нему вошёл.

—Вернулся ражный отрок, наречённый тобой Пересветом, — тревожно проговорил с порога. — В поединщики желает, супротив Челубея выйти. Эко возомнило себе! И мало того, просит Книгу Нечитаную!

У ослабленного старца откуда и резвость взялась–вскочил, ровно и посошков своих никогда не знал.

—Ну–ка позови отрока! Ражный протиснулся в келью, поклонился Ослабу.

—Здрав будь, старче. Это тебе матушка моя поклон земной шлёт.

—Что ещё послала? — сдержанно спросил старец.

—А ещё меня прислала с наказом. Велела идти в монастырь, в Засадном полку служить. Сказала, повинуйся тому, кто дал тебе имя Пересвет и красного коня необъезженного. Но прежде пусть ещё даст Книгу Нечитаную.

—Готов ли ты прочесть, что тебя ждёт? Узнать день и час смерти своей?

— Любопытно мне, старче! От нетерпения горю!

Отшельник вынул из сундука заветную книгу, положил перед свечой на столе и поманил отрока.

— Подойди сюда, гоноша.

— Сей отрок и читать–то не приучен! — против своей воли встрял игумен.

— Сам сказал, грамоты не знает…

Старец книгу раскрыл.

— То, что ему на роду написано, прочтёт…

Ражный склонился над книгой и замер. Только глаза медленно двигались по строкам. А Сергий припал к уху Ослаба и зашептал:

— Великий князь велел в Москву отослать, как явится. Сказал, быть ему путным боярином при нём…

— Бояр и так довольно, — отозвался отшельник. — Его потомки ещё наслужатся князьям… Мне нужен Пересвет.

Отрок с недоумением от заветной книги отпрянул, что–то посчитал, загибая пальцы, плечами пожал.

— Старче, что же столь мало сроку отпущено? Чуть больше года!.. Может, неверно прочёл? Или напутал?

— Прочти ещё раз.

Ражный опять склонился, читал и так и эдак, вновь месяцы на пальцах посчитал.

— Всё верно, под листопад грядущего года мне и смерть придёт. Обидно, старче! Я ничего и не поспею! Хотел наказ матушки исполнить, за Русь постоять… Потом в Дикополье съездить, сыскать себе Белую Диву… Тут писано, на всё мне тринадцать месяцев! И невесту добыть, дитя родить, чтоб род не пресёкся… А я ещё не погулял, не выказал удали!

— Поспешай, Пересвет! — вдохновил Ослаб и закрыв книгу, спрятал в сундучок. — Дабы поспеть к началу битвы.

— Да уж недосуг мне тут с вами беседы вести! — подхватился ражный и бросился в двери. — Эх, крылья бы мне!…

И выпорхнул из кельи.

— А ежели не вернётся? — с тоской спросил Сергий. — Кто выйдет на поединок? Зря отпускаешь, старче! Сей ражный отрок истинный исполин, невзирая что молод!

В тот час за стенами кельи копыта простучали и как–то враз смолкли, словно всадник взлетел вкупе с лошадью.

Отшельник послушал и осел, словно вспомнив о слабости своей.

— Покуда не исполин ещё, — вымолвил с отческим вздохом. — Вот сыщет свою поленицу, совьёт полы, тогда исполнится. А ныне в нём всего лишь половина…