Глава 10
Ражный вышел из поезда поздним вечером на станции южного города, который обычно виделся в ореоле жаркого лета, моря, пляжей и отдыха. Однако в этом благодатном краю угодил под снежный заряд, точно такой же, как в сожжённой теперь вотчине. Зима пришла одновременно что на севере, что на юге — в январе, разрушив все прежние представления о месте и времени. Ни на перроне, ни у вокзала никто не встречал, хотя Вячеслав ещё около часа бродил по малолюдной привокзальной площади, пока не заметил милицейского внимания. Как всякий бездомный бродяга, он теперь никуда не спешил, ничем, кроме памяти, не был отягощён, поэтому, невзирая на погоду, отправился к морю, посмотреть.
Вода оказалась ещё холоднее и гуще, чем в родной реке, волны не накатывали, а тяжело выплёскивались, надолго прилипая к береговой отмели. И воздух был морской — солёный и густой, как вода, хотя ветер дул из стерильных по–зимнему степей, что долго мелькали за окнами поезда, и не имел ни цвета, ни запаха. Похоже, виноград тут давно убрали, и молодое вино выпили: по–южному чернявые, неведомой национальности мужики в оранжевых жилетах пили водку возле железной бочки с костром. Такого же вида женщины, но совершенно трезвые и деловитые, ходили с длинными шестами и сбивали нависший снег с пальмовых листьев. Вероятно, здесь ещё недавно было тепло, беззаботно и весело, но угасло летнее солнце, растаяли летучие радости, и люди, покидающие этот берег, испытывали тоску до слёз.
Сейчас она сквозила и источалась отовсюду, щипала глаза и губы, как тяжёлый солёный воздух, и её уже было не сбить с пальм, как сбивали снег.
В общем, можно не задерживаться у остывшего моря на промозглом берегу и самому отправляться в горы на поиски Дивьего урочища: если бы кто встречал, подошёл или знак подал ещё на вокзале. Однако вотчина Булыги была местом закрытым, труднодоступным, не хуже, чем Вещерские леса. Существовал единственный ориентир–речка Дивья, бегущая где–то в отрогах Великого Хребта, да и то название это считалось современным, отмеченным только на новых картах. Инородцы называли её Аркус, что было ближе к истине, ибо древнее название звучало как Аракс.
И отсюда происходило название бойцов–поединщиков Засадного полка— араксы, то есть защитники, однако мало кто задумывался над происхождением этого слова, тем более не связывал его с урочищем и рекой, расположенной слишком уж далеко от гнезда Сергиева воинства, Троицкой обители. Хотя кормилица Елизавета, знающая многие сказания и легенды, говорила, что первыми насельниками монастыря стали некие два брата–близнеца с одним именем Аракси были они переселенцами. Но отец говорил, что братья пришли позже, и не в пустынь преподобного, а поселились рядом, срубив себе скит, который потом таки назывался—Араксов скит. Откуда они в самом деле появились, оставалось лишь догадываться, но, судя по созвучию имён, скорее всего, с реки Дивьей.
В Сиром урочище Ражный слышал ещё одну историю: будто привела отроков мать по имени Дива или Дева. Все втроём они бежали то ли из татарского плена, то ли просто от погони и по пути много раз сражались с ордынской конницей, шедшей по пятам. Причём будучи пешими, женщина и два её малолетних отрока отчаянно схватывались с конными и побеждали одними только засапожниками: подныривали под брюхо коней, резали им сухожилия, а когда всадник свергался, то сам попадал на нож. И так перебили они большую часть конницы, сами оставаясь неуязвимыми. Когда же оказались в густых лесах, то ордынцы бросили коней и догоняли пешими, однако беглецы вступили в поединок и всех оставшихся перебили. Всё это произошло будто бы на глазах у молодого ещё Сергия близ Троицкой пустыни, который был изумлён отвагой и храбростью женщины с отроками–близнецами.
Но в этой последней схватке Дива была тяжело ранена и, умирая, велела сыновьям отомстить ордынцам, как только возмужают. Будто бы Сергий позвал их в монастырь, однако братья сначала не пошли, по своему обычаю предали тело матери огню, построили скит, стали совершенствовать своё ратное мастерство и озоровать. Время от времени они уходили из радонежских лесов и вдвоём нападали на становища баскачьих призоров близ Москвы или Владимира. Скоро ордынцы выследили, откуда приходят братья, пришли искать на речку Кончуру, и тогда игумен спрятал их у себя в монастыре. Татары не посмели войти в обитель, опасаясь гнева чужих богов, сожгли скит и ушли ни с чем, а Сергий уговорил близнецов принять постриг, нарёк иными именами, однако их по–прежнему звали Араксами.
И так же стали именовать всех иноков, которых они обучали невиданному прежде ратному ремеслу — с ножами выходить против конницы.
Дивью речку часто путали с большим Араксом, что был в Армении, и даже всезнающие калики, блуждая в поисках, иногда оказывались в Нагорном Карабахе или вовсе в Иране, на сопредельной территории. Столь замысловатое расположение урочища и путей к нему соответствовали основному назначению: сходились в поединках тут редко, и не всякий аракс мог похвастаться, что бывал даже на Дивьем ристалище. Но кто боролся на этом земляном ковре, к тому относились уважительно, и независимо, победил или бит был: вотчина Булыги считалась местом, где очень легко и надёжно можно спрятаться от княжеского гнева, от преследования баскачьим призором, то есть от властей.
Иногда повздорившие с миром поединщики оставались там до конца дней своих, однако ссыльными себя не чувствовали, хотя были оторваны от жизни Засадного полка. Долетала молва, что в недоступной вотчине Булыги, вдали от Ослаба, Пересвета и всего мира, вообще жизнь вольготная, однако некоторые её чурались и предпочитали убраться в Сирое, чем в Дивье, дескать, тоска там смертная и никакого там дива сроду не бывало, одни абреки по горам скачут да скот воруют.
И, пожалуй, были правы, если судить по зимнему морскому побережью. А к откровению калика по поводу малинника, брачной конторы, куда собирают невест на выданье, Ражный отнёсся скептически: сирый за медвежью шкуру мог наговорить и не такого…
Он вернулся с пляжа в город и забрёл на полупустынный рынок, заваленный фруктами и тряпками, которых никто не покупал. Ражного то и дело окликали, узнавая в нём отдыхающего и предлагая снять то квартиру или комнату, то абхазские мандарины, только что сорванные с ветки. Он попутно съел несколько штук, выпил стакан молодого кислого вина и хотел сделать то, зачем сюда зашёл, — купить тёплую куртку и зимние сапоги.
И услышал за спиной дребезжащий, низкий голос:
—Эй, попробуй моего, сладкого. Первый стакан даром.
Вячеслав оглянулся, уловив последнее слово, однако мужчин за прилавками не было, с бочонками и банками сидели старухи. А в голове вдруг высветились слова Пересвета, с чего–то вдруг напомнившего, что в этих краях ещё собирают виноград и уже готово молодое вино, которое и араксам не возбраняется…
—Даром чирей не садится, — пробурчал он, замедляя шаг.
И это был не пароль, не условная фраза–таковых в Сергиевом воинстве не существовало, если не считать приветствия, иначе узнавали друг друга. Но тут и узнавать было некого: женщин–каликов тоже не существовало, и уж тем паче араксов.
Носатая, с редкими длинными волосьями на подбородке, старуха торговала мёдом. Однако подмигнула ему, блеснув вставными челюстями, достала настоящий бурдюк из–под прилавка и ловко налила полный гранёный стакан.
—Сегодня именины у меня, — сообщила и кокетливо поправила вязаный берет.
—Ну, за твоё здоровье, именинница!
Ражный залпом хватил молодого, чуть терпкого и без градусов согревающего вина, чем–то напоминающего хмельной монастырский мёд, который в напитке явно присутствовал.
—Благодарствую! — сказал проникновенно, как жаждущий. — Словно Христос в лапоточках прошёл по душе… И сколько же тебе минуло?
—У женщин возраста не спрашивают, — сердито отозвалась она, однако щедро наполнила стакан снова. — Ладно, пей даром. Назад легче тащить. А было ей далеко за восемьдесят, эдакий горный несгибаемый сморчок, долгожительница но по виду, вовсе не дочь гор, скорее славянка–рязанское произношение выдавало.
Под носом ещё и усики оказались, тоже редкие и обвислые.
—Ну, за твою щедрость, сударыня! — с удовольствием провозгласил Вячеслав, ощущая, как вместе с вином в него вливается радость жизни— впервые как сошёл с поезда.
— Смотри не окосей, — предупредила именинница. — Мне, конечно, не жалко, да и мужчина ты здоровый, крепкий. Но к нашему вину непривычный.
— У нас такого нет, — он выпил третий стакан. — У нас меды варят хмельные.
— Да где же это нынче варят? Трепло…
— В монастырях, — намекнул Ражный. — В некоторых…
— К нам–то чего не в сезон? — спросила старуха.
— Приехал вот горным воздухом подышать, — ещё раз намекнул он. — Доктора прописали…
А сам подумал: если предложит квартиру и стол, значит, интуиция подвела, бабке и впрямь вина не жалко, дороже здоровье — тащить на себе ведёрный бурдюк да, пожалуй, два пуда мёду в банках.
— Ну, дыши, — позволила она. — Правда, зимой у нас воздух тяжёлый, особенно в горах. Кислороду не хватает, растения под снегом, не выделяют.
Усатая торговка оказалась ещё и образованной.
— В горах живёшь? — между делом спросил он.
— В городах что виноград, что мёд пустые, декоративные, — со знанием дела проговорила старуха. — Всё настоящее только на южных склонах, да и то не везде.
— Ты прямо агроном! А по речке Дивьей хороший растёт?
Это был прямой вопрос, однако же заданный наугад. Поэтому и ответ последовал соответствующий:
— Где это?
— Сам не знаю. Слышал, там вино делают — со стакана валит.
— Со стакана валит чача, — заметила она, щедро натачивая вино. — Это ты про самогонщиков, а мы делаем вино. Старинным способом. Чачей у нас только покойников обмывают.
— Ни разу не видел, как делают вино, — признался Ражный.
— Ничего, увидишь, — старуха со стуком выставила очередной стакан. — Какие твои годы… Пей!
— Ну, долголетия тебе, от всей души! — он выпил и полез за деньгами.
— Квартиру ищешь? — вопрос прозвучал между прочим, но с явным, обнадёживающим намёком.
— Ищу, да не здесь, — осторожно отозвался Ражный. — В горах хочу пожить…
Торговка отвела его руку с деньгами.
— Товар поможешь донести! Домой поеду. Торговля сегодня не идёт. Всё даром раздаю.
— Такой товар донести — с удовольствием!
Он закинул на плечо два связанных между собой бурдюка, взял тяжёлую сумку с мёдом. Старуха копошилась под прилавком.
— Тут ещё газ у меня. Зараз унесёшь?
— Унесу.
Она с трудом выкорчевала столитровый газовый баллон.
— Силёнок хватит?
Вячеслав склонился и взял баллон под мышку. Старуха это оценила.
— На стоянке синий «Опель», — вдруг сказала она. — С мятой мордой. Неси и жди меня, догоню.
Это полное доверие обескуражило и вдохновило. Ражный вышел с крытого рынка, пересёк пустую площадь и отыскал нужную машину на стоянке. В кабине никого не было, подёргал дверцы — заперто. Кажется, боярин подрядил в сопровождающие не калика, не отрока на худой случай, а эту именинницу, и чем дольше она не появлялась, тем больше росла уверенность. Ждать пришлось четверть часа, старуха приковыляла трусцой — ещё и хромая оказалась, открыла багажник.
— Загружай, — шепнула с оглядкой. — А сам иди по улице до второго перекрёстка. Там подхвачу.
Вячеслав лишь сокрушённо вздохнул в ответ на её конспирацию, загрузил товар, газовый баллон, раскланялся и пошёл.
Устав для араксов Дивьего урочища был не писан, самодеятельность отдавала средневековьем, особенно после технических средств слежки за его бывшей вотчиной. Он ждал встречающих на вокзале и пляже, где на всякий случай уходил от взоров камер и прятал лицо, благо погода позволяла. А тут, на рынке, где бродил открыто и где видеоглаз было ещё больше, ему устроили встречу. Спустившись с гор, бабка, вероятно, даже не подозревала об их существовании, винопитие могли срисовать во всех ракурсах…
Об этом он и сказал, едва очутившись в кабине битого «Опеля».
— Пуганая ворона и куста боится, — самоуверенно ответила старуха. — Что, баскаки задницу припекли?
— Два пассажирских поменял, пока добрался, — облегчённо признался Вячеслав. — Последний раз в Ростове перескочил на попутный грузовой…
Кажется, она никуда ехать не собиралась, развалившись на сиденье.
— Третий день на базаре торчу, — проворчала. — Важная птица летит, как генерала её встречай…
— От слежки избавлялся. И всё равно чувство, по пятам идут…
— Здесь ничего не бойся, — заверила она. — А где у тебя вещи? На вокзале?
— Всё с собой, — он приподнял котомку. — Много ли надо вольному засаднику? Рубаха да порты…
— И то правда… Ну, куда поедем, отдыхающий? Сразу в мой санаторий?
От её слов всплеснувшаяся было волна жизни сразу опала и померкла.
— А можно и сразу к Белым Дивам, — мрачно пошутил он.
— Ишь, чего захотел! Ты что, отрок, всё ещё в сказки веришь?
— Тогда какие ещё варианты?
Старуха оценивающе его осмотрела, облокотившись на руль.
— У тебя вариантов нет, Сергиев воин. А я вот думаю: одного тебя везти, как барина, или рабочих ещё прихватить.
— Как хочешь…
— Ладно, за работягами потом съезжу, — решила она. — Виноград киснет, давить некому…
— Тогда поехали на твой курорт!
Она услышала сарказм и обидчиво заворчала:
— Все вы так… Сначала ерепенитесь, потом палкой не выгонишь. Говорят, Ражный, Ражный, богатырь, жених завидный. Думала, эдакий красавец явится. А ты с виду так, не очень–то и ражный. Перепуганный какой–то, встрёпанный…
Он опять вспомнил калика и секрет, купленный за медвежью шкуру. Подмывало съязвить старухе и напрямую спросить по поводу брачной конторы в урочище. Судя по независимым рассуждениям, скорее всего, она была женой аракса, возможно, опричного. Видно, вотчина Булыги совсем захирела, коли вместо калика или отрока бабку послали встречать, усатую и бородатую. Однако при всей своей дерзости и ворчливом характере к себе она располагала, возможно, неким скрытым материнским сопереживанием.
— Я вотчину потерял, — признался он. — Из Сирого ушёл, а своего урочища лишился.
— Да слыхали… Ну, из Сирого ты на кукушке прилетел, сокол. И даже хвост не пощипали. Напротив, Сычу крылья подрезал. А он — птенец нашего гнезда, не одну зиму зимовал. И гляди ты, добился–таки любви своей наречённой!
Несмотря на отдалённость и кажущееся запустение Дивьего урочища, здесь знали всё, что происходит в Засадном полку. Даже такие тонкие подробности, кто и чью любовь завоевал.
На откровенность Ражного больше не тянуло, кроме того, приметная машина стояла почти на повороте, мешала проезду и привлекала внимание, что старуху вообще не волновало.
— Может, поедем? — предложил он.
Старуха наконец–то запустила мотор, сдёрнула с головы берет, распустив седые свалянные лохмы, и превратилась в Бабу–ягу, как на картинках рисуют.
— И кто меня тронет? — усмехнулась она. — Не трусись, Ражный. Пока со мной, ты в полной безопасности. Я им всем глаза отведу. Можешь расслабиться, кошмар закончился.
Зубы у неё наверняка были фарфоровые, и голливудская улыбка не то чтобы разрушала зловещий образ — скорее делала его в какие–то мгновения хищным. И машину по горной дороге вела соответственно: невзирая на гололёд, не сбавляла скорости, чудом вписываясь в повороты. При этом бормотала что– то или даже напевала и косилась на пассажира, словно испытывала его нервы. Только свежевыпавший снег в горах слегка пригасил её прыть, на подъёмах не хватало мощности двигателя.
За первым перевалом вместе с дворцами и хижинами, разбросанными по склонам, кончился и асфальт, пожалуй, час дорога кружила по лесистой долине, изрезанной речкой с мостами, и снова потянула вверх. После второго перевала навстречу ещё попадались редкие машины, трактора и были наезженные по снегу колеи, однако после третьего началась целина. По крайней мере, после недавнего снегопада здесь никто не ездил, и казалось, машина идёт просто по горным лабиринтам, даже без просёлка, вычерчивая фарами замысловатые круги. Ни указателей, ни верстовых столбов — некое вырванное из реальности пространство, а сама несущаяся в нём машина скорее напоминает ступу, и у Бабы–яги вместо помела–баранка.
И всю эту дорогу вспоминался Горный Бадахшан, где он впервые встретился с бродячим араксом, и вот опять горы, только в роли бесприютного беглеца теперь сам. И надо же, будто снова идёт по его следу: оказывается, Сычи в Дивьем зимовал!
—Приехали! — сообщила наконец–то старуха, и Ражный очнулся от полудрёмы.
«Опель»стоял на сухой, без снега, земле, фары выхватывали из тьмы не по–зимнему зелёную долину с виноградными шпалерами и множеством ульев, расставленных по склону. Эдакий оазис среди смутно белеющих заснеженных гор.
—Ладно, утром осмотришься, — поторопила старуха. — Притомилась я…Забирай товар, пошли.
Машина осталась в проёме распахнутых настежь ржавых ворот, от которых в разные стороны расходился невысокий каменный дувал. Сразу за изгородью, словно зуб, торчал могучий скальный останц, и к нему было прилеплено что–то вроде ласточкиного гнезда–деревянный терем, поставленный на разлапистый, крепостного вида высокий первый этаж из дикого камня. Старуха отомкнула окованную дверь, и стало ясно: в доме никого нет…
—Это и есть дивная вотчина? — спросил на пороге Ражный.
—Чего в ней теперь дивного? — сердито поправила старуха. — Видишь, пусто ныне. Одна живу… Вячеслав мысленно ухмыльнулся сам себе, вспомнив обещанную каликом брачную контору.
—Где же Булыга?
—Я Булыга. Не признал?
— Аракс Булыга? Вотчинник?
— Тебе что же, боярин ничего не сказал? — Она запустила электростанцию в углу стылого каменного притвора. — Я и есть вотчинник Булыга. Точнее, вотчинница. Проходи, сейчас лампы накалятся, светло будет…
— Довоевался Засадный полк, — опять ухмыльнулся Ражный. — Вот уже и вотчинницы появились. Скоро на ристалище воительницы выйдут!
— Откуда ты знаешь, может, и выйдут, — насмешливо заворчала она и отворила ещё одну дверь, из–за которой дохнуло теплом. — В Засадном полку всякое бывало. Заходи давай! Квартирант…
Вячеслав всё ещё стоял за порогом. На короткий миг он без всякого напряжения взмыл нетопырём: над головой Булыги витал синий, с переливами, яркий свет. Невзирая на мужской голос, грубое, с бородкой и усами, лицо, перед ним была несомненно женщина.
— Ага, затрепыхался, Ражный! — старуха взглянула на потолок. — Птахом надо мной закружил, глазам не веришь!.. Уймись, жена я, женского полу, можешь даже пощупать. И притом вотчинного сословия.
Он лишь руками развёл.
— Не полк стал — сумасшедший дом…
Булыга надменно рассмеялась.
— Это разве ещё сумасшедший?.. Вот когда в замуж меня возьмёшь, будет полный дурдом! Тебе, поди, какой–нибудь калик нашептал, у меня тут брачная контора? Базар невест? Чем не подхожу? Нетопырём покружил, всю меня посмотрел. Неужто не нравлюсь? Бороду сбрею, начепурюсь — чем не Дива? А что? Женишься — мою вотчину получишь. Раз по любви у тебя не выходит, женись по расчёту!
Вроде бы угасшее за дорогу чувство мести к Пересвету вновь поднялось мутной волной — боярин сдал его Булыге с потрохами. И теперь с такой язвительной старухой здесь волком завоешь…
Тем паче эта Баба–яга, кажется, мысли читала.
— Не смей мстить Воропаю. — Согнутый крючком нос её слегка распрямился. — Сам виноват… На меня тоже не сердись, отрок. На самом деле я вдова Булыги. Считай, хозяйка рощенья, аракс в юбке.
Если она и была когда–то Белой Дивой, то лет триста назад. От россказней калика про жену–омуженку Булыги правдивой оказалась только хромота вдовы…
— Четвёртый год пошёл, как за вотчиной призираю, — пожаловалась она.
— Сына жду. А его нет! Внука присылал, но сам не идёт. Мир прельстил, чемпионские титулы собирает, мусор и гордыню мирскую… Ты моего сына знаешь?
— Не знаю, — он наконец–то примирительно перешагнул порог.
Изнутри нижний каменный этаж напоминал двухъярусную крепостную башню с окнами–бойницами, только посередине стояла огромная русская печь, от которой явно излучалось тепло. На антресолях второго яруса виднелись сплошные деревянные нары возле глухой стены и несколько дверей отдельных комнат: что–то вроде казармы, где можно разместить взвод, однако сейчас совершенно пустой и пыльной. Видно, народу на постое здесь перебывало множество, посудник возле печи ломится от количества мисок, на стенах вместительные жаровни, сковородки и тазы.
Старуха перехватила его взгляд.
— Летом туристов пускаю на постой, — призналась. — Горный приют организовала. А что делать? Вотчину содержать надо, а боярин всю выручку в полковую казну забирает. И положенные на содержание деньги не шлёт. Начну требовать, так грозится сорокой в Сирое отправить. Мол, там вдовам место. А в Дивье посадят стариков на караул, и всё пропадёт…
Ражный вспомнил наказ Пересвета, достал деньги и передал Булыге.
— Вот, боярин прислал…
— В кои–то веки! — облегчённо проворчала вдова, пересчитывая бумажки. — Нынче вон виноград уродился, а вино давить некому. В чанах так и киснет. Не могу же сама, нога болит. Теперь денег прислали, так людей найму. У меня ведь ещё пасека в полсотни колодок!..
Отдельная крутая лестница вела на самый верх, в деревянный терем.
— В бане парить стану завтра, — пообещала вдова. — И кормить тоже. Сейчас поздно, да и баллон надо переставлять. У меня газ кончился… Поднимайся в булыгинскую светлицу, там постелено. И шевелись, станция сама выключится. В потёмках шарить придётся.
Сбросила с себя верхнюю одежду и, охая, кряхтя, полезла на печь.
Хоть бы чаем напоила!
По скрипучей лестнице Ражный поднялся наверх и оказался в средневековых, почти боярских апартаментах. Он повесил котомку с имуществом на крюк вешалки у входа и, не снимая куртки, пошёл осматривать чужое жилище. Перегородок не было, потолки поддерживали толстенные витые колонны, однако ложе вовсе не царское — аскетичное, принадлежащее араксу: шкура снежного барса и толстое суконное одеяло. Боевые атрибуты покойного вотчинника, символы побед на ристалище — пояса побеждённых соперников — были развешаны в изголовье. Лампочки погасли, но когда он разделся и лёг, ощутил под головой свёрнутую жёсткую кошму и неожиданный обволакивающий запах лаванды. Вотчинник Булыга, вероятно, был гурманом, ценителем тонких ароматов и набил подушку цветами, а не осокой или полынью, чтоб блохи не заводились и бодрилось дыхание. Возможно, и ристалище ими засеивал, искренне веруя, что покров на земле способствует победе.
Впервые за много дней он лежал не на вагонной шаткой полке, не на трясучем сиденье машины — на домашней незыблемой кровати, возможно потому долго не мог уснуть. Ко всему прочему мешали чужие запахи жилья, осознание своей бродячей доли и неустроенности. А ещё недавно, пробираясь в Ражное урочище из Сирого, он с основательностью вотчинника мечтал, как привезёт Дарью в свой дом, поправит осиротевшее хозяйство и начнёт принимать вольных поединщиков на своём родовом ристалище. Теперь был сам настолько вольным, что становилось неуютно и тоскливо, как всякому лесному жителю, вдруг оказавшемуся в бескрайней, незнакомой степи.
Несмотря на громкое название–светлица, ночного света сквозь маленькие окошки проникало совсем мало, тем паче в виноградной долине не было снега. В плотном мраке не различались даже крупные предметы, колонны, например, или толстая печная труба, от которой источалось приятное тепло.
Поэтому он не увидел, а ощутил некое движение, в друг возникшее в пространстве терема. От глухой стены, примыкающей к скале, отделилось нечто лёгкое и плотное, как сгусток темноты, и бесшумно двинулось в сторону ложа.
Сначала показалось, он задремал с открытыми глазами и этот призрак ему грезится, однако в следующий миг Ражный явственно услышал летучий и ритмичный шелест. Так шелестят босые ноги об пол, если человек крадётся на цыпочках. Старуха подняться не могла, лестница так скрипела–мёртвого поднимешь. Да и что ей бродить по ночам? Квартиранта пугать?
Состояние было расслабленное и полусонное, дабы сосредоточить волю и воспарить летучей мышью, растрясать это блаженство не хотелось, и он умиротворил себя мыслью неожиданно поэтической: так могло подкрадываться только одиночество…
И тут же надменно усмехнулся над собой, как над поверженным противником. Бездомность и бродяжничество вселяли неведомое прежде и вредное поединщику, желание испытывать свои чувства, прислушиваться к их состоянию. Эдакое интеллигентское самокопание, тогда как сбитому с ног араксу следует мгновенно вскочить, утереть собственную кровь и, исполнившись яростью, броситься в бой. И пусть супостат жалеет потом, что пробудил ретивое сердце, и пусть потом его кровь, впитавшись в тело победителя, поднимет ратный дух. А не жжёт муками чувств и раскаяния, не распаляет воображения, не заливает ясный взор позорной для воина, неврастенической пеленой, требующей услуг психолога и длительной реабилитации.
Однако ночные приключения в чужом доме на этом не закончились. Едва он задремал, как явственно почуял невероятное: кто–то парил над ним нетопырём! Привыкший сам взирать на других сверху, он никогда не испытывал этого проникающего, душного и давящего чувства. И летучая эта тварь была куда проворнее и опаснее крылатой мышки! Она скорее напоминала ночную бесшумную сову с мягчайшим оперением, но впереди себя несла могучие, цепкие лапы с когтями, способными пробить толстую бычью шкуру или даже кость.
Он физически ощутил сочетание этой нежной мягкости и грозящей неотвратимой жёсткости, лежал словно под угрожающим многотонным грузом, готовым вот–вот обрушиться. Всё внимание теперь приковывалось к полёту этой безмолвной птицы, вызывая чувство крайней опасности, беспокойства.
Ражного кто–то рассматривал, кружа над ним и словно наслаждаясь тем, что владеет способностью парить и вызывать в сильном мужчине эти самые панические чувства. И чем дольше длилось кружение, тем сильнее сковывались сухие и мокрые жилы: вот почему так не любили соперники, когда он сам взмывал всего–то нетопырём!
Вячеслав приподнялся, совершенно не понимая, как следует защищаться, и глухо спросил темноту:
—Ты кто?
А в голове сначала пронеслась шальная мысль, что это дух покойного вотчинника Булыги, которую он тут же и отверг, ибо всё–таки не страдал неврастенией, чтобы в такое поверить. Потом подумал о его вдове, и это показалось правдоподобным. Но чтобы воспарить сильным ночным хищником и давить с такой мощью, надо находиться в непосредственной близости, в нескольких шагах или вообще рядом, но старуха по лестнице не поднималась. В любом случае тот, кто сейчас витал над головой, был, несомненно, женщиной, ибо только в ней могло существовать это невероятное сочетание мягкости и жёсткости, способности рожать и убивать. И если он сам мысленно взмывал над соперником лишь для того, чтобы увидеть уязвимые места либо взять незримый след, то эта женщина попросту находилась в состоянии Правила! И витала в воздухе не мыслью–сама парила под тёмным потолком!
У Ражного начало срываться дыхание, как бывает от сверх напряжения, вдруг заныла старая рана в боку и та незначительная, оставленная медной пуговицей. В глазах поплыли красные круги, при этом лицо раздавливало, как от перегрузки на боевом истребителе. И ещё было чувство, будто ему повязали тонкую, но суровую нить, стягивающую голову по бровным дугам и ушам.
Но в следующий миг всё прекратилось, словно незримый могучий соперник выпустил его из объятий. Вячеслав раздышался, словно на ристалище, получив в кулачном зачине удар под дых, и в тот же миг услышал удаляющийся шорох босых ступней. Потом что–то негромко хлопнуло, будто притянутая вакуумом крышка, и всё стихло.
Он запоздало вскочил, ошарил руками пространство вокруг ложа, пошёл по светлице, натыкаясь на колонны и стены. В глазах всё ещё рябило, и даже окон было не различить. Он понимал, искать кого–либо уже бессмысленно, и всё равно некоторое время бродил, как обиженный слепой, потом ещё долго стоял у лестничного проёма. Старуха похрапывала на печи, постукивали старомодные ходики, и более ни звука.
Сон отлетел на прочь, и чем больше Ражный прокручивал в памяти всё произошедшее, тем отчётливее осознавал: порхающая сова или, скорее, женщина–аракс в состоянии Правила была реальностью, а не плодом воображения. То есть в доме вотчинника появлялся ещё кто–то, и не призрак, а человек, владеющий способностью летать и видеть невидимое.
И это обстоятельство его не расстроило, а, напротив, подогрело некое злое и мстительное любопытство. Под утро, когда сумятица в голове улеглась, Ражный всё–таки заснули, проснувшись уже засветло, будто продолжил прерванный ход мыслей, только уже осветлённых сном.
Конечно же, вдова живёт здесь не одна! Когда вчера вошли в этот причудливый дом, русская печь была протоплена, иначе бы затрое суток, что старуха ждала его, торгуя на рынке, всяко бы остыла. Да и каменный этаж выхолодило бы напрочь за такое время. И этот «истопник» наведался к нему в светлицу, дабы взглянуть на гостя и попытать его уязвимые места.
Прежде чем спуститься вниз, Ражный прошёл по покоям вотчинника и посмотрел в окна: кроме затянутых лесом склонов гор, виноградника да ульев, никаких признаков близкого села, жилья и соседей. Разве что приземистый каменный сарай, врезанный в склон, да у самой речки торчит крыша, судя по размерам, банная, и дымок из–под застрехи курится: верно, вдова и впрямь вздумала его попарить.
Дом был поставлен на узком горном мысу, с расчётом на уединённое существование среди не совсем уютного мира инородцев, до сих пор промышляющих воровством и разбоем. Стыла, от гор, его защищал высоченный, неприступный останец, а с трёх других сторон открывался вид на многие километры, так что подойти или подъехать незамеченным очень трудно.
Граница снега отбивалась по склонам гор на полкилометра выше, по чернолесью, а ниже, по буковым и каштановым лесам, он, видимо, таял и стекал ручьями в речушку, бегущую по узкому лесистому ущелью. Скорее всего, это и была Дивья река или, по–старому, Аракс. И впрямь, на первый взгляд эдакий райский уголок, где зима вряд ли бывает. Представительный, горделивый портал винного погреба у сарая до сих пор увит зелёным плющом, на винограднике свежая росная трава, кажется, даже пчёлы летают на утреннем солнцепёке.
Правда, дувал вокруг усадьбы, сложенный всухую, местами рассыпался, местами и вовсе превратился в бесформенные руины, особенно одна сторона, примыкающая к речке. И старинный каменный мостик на дороге заметно обветшал, сложенные из плитняка арочные быки были подточены высокой весенней водой и требовали срочного ремонта. Ражный поймал себя на мысли, что озирает окрестности хозяйским придирчивым взором: не так–то просто оказалось избавиться от вотчинных привычек…
И отсюда же, из терема, он высмотрел предполагаемое место ристалища. Ниже по склону, за виноградником и дымчатым каштановым перелеском, поднималась могучая, по–зимнему чёрная дубрава, обрезанная с одной стороны высокой речной излучиной.
О полёте совы над ложем в светлице Ражный и словом не обмолвился, однако за завтраком как бы невзначай спросил, есть ли здесь сотовая связь, и вдова вдруг всполошилась:
—Ты что, с телефоном приехал?! Мобильника у него давно не было—с тех пор, как отправился в Сирое, где связь с миром отсутствовала всяческая.
—Нет, вообще спрашиваю, — отозвался Вячеслав.
—Коль невмоготу станет позвонить, скажешь, — заявила вдова. — Тут в одном только месте берёт, на горе. Сам не вздумай звонить, найдут. Они по мобильнику быстро находят.
Не такая уж и замшелая оказалась вдова вотчинника, в средствах связи даже разбиралась. Он попытался завести житейский разговор с единственной целью —выяснить, живёт ли кто ещё в урочище и приходят ли гости.
—Тебе одной здесь нескучно? — спросил мимоходом. — По хозяйству кто–то помогает? И наткнулся на подозрительность.
— К чему это спрашиваешь?
— Ну кто–то вчера печь вытопил, — заметил он. — А сегодня гляжу, и баню. Ты же и на улицу ещё не выходила…
— Беда с этими вотчинниками, — уклонилась от ответа. — Вольный бы сроду не спросил… А что ещё заметил?
— Не заметил — почувствовал, — признался Вячеслав. — Кто–то ночью по светлице ходил. На цыпочках.
— И шаги слышал?
— Шорох и движение были. В какой–то миг словно ветром опахнуло. Кто– то был.
Но про полёт совы умолчал.
— Да, Сергиев воин, худы твои дела, — заключила вдова. — Это тебе блазнится. Тоскуешь ты сердечной тоской. Слыхала, у тебя Сыч избранную и названую невесту увёл из–под носа. По ней сохнешь–то? По Дарье?
— Она здесь ни при чём, — пробурчал он. — Я точно слышал и ощущал движение.
— Ничего, тоску полечу. Клин клином вышибают!
Самоуверенность старухи его раздражала.
— Кто всё–таки печи топит?
— Любовник! — ехидно усмехнулась она. — Абхаз один. С гор спускается, когда позову. Печь топит и меня греет. Такой расклад устраивает?
— Меня всякий устраивает. — Ражный встал из–за стола. — Благодарствую за хлеб–соль. Пойду места посмотрю…
— Далеко не уходи, — предупредила старуха. — Скоро баня будет готова. Бельё в сундуке заготовлено. Сундук в светлице. Свою одежду постирай, от неё пожарищем воняет. У меня служанок и прачек нет. Сходишь попаришься и дома сиди.
— Может, сразу меня под замок?
— Я на базар поеду, ты домовничать остаёшься, — серьёзно сообщила вдова. — Так что гуляй в пределах видимости, народ сейчас в горах всякий ползает. Случается, террористы набегают по незнанию, бандиты. Князья безмудрые муравейник расшевелили… Только смотри не обижай никого.
— Кого здесь можно обидеть? Пустыня кругом…
— Бандитов, например. Придут — не трогай, иначе потом греха не оберёшься. А сейчас помоги мёд загрузить.
И повела в хозяйственный каменный сарай, где стояло два огромных чана, доверху набитых гроздьями винограда.
— Вот, плесневеет уже, — опять заохала вдова. — Давить надо, а некому… Хорошо, оптового покупателя нашла на мёд.
Ражный вынес несколько фляг с мёдом, четыре поставил в багажник и две в салон. Тем часом вдова успела накормить кур в курятнике, пристроенном к сараю, и собрать яйца.
— Это тебе на пропитание! — крикнула, ковыляя к дому.
Она, видимо, утром всё–таки побрилась, а тут причепурилась перед автомобильным зеркалом, подкрасила губы и села за руль.
— Завтра вечером вернусь, — предупредила. — Дорога на перевалах тяжёлая, не чистят пока. Каждый день туда–сюда не наездишься… Электростанцию с потёмками заводи, бензин экономь.
И укатила по трясучей каменистой дороге…
Проводив её, Вячеслав спустился к рубленой бане, прилепленной на уступе возле самой речки, и впервые облегчённо вздохнул. В Дивьей вотчине всё–таки были маленькие радости: баня топилась по–чёрному и оказалась уютной, чистой, со свеже выскобленными полком, лавками, да ещё жаркой, совсем не угарной. Он запарил веник, поддал кипятка на раскалённую каменку, заткнул отдушину, чтобы прогрелись стены и пар выстоялся. Затем пошёл в дом искать бельё с казённой одеждой: почудилось, от своей и впрямь пахло пожарищем. Но оказавшись в каменном низу, не удержался и сначала обследовал жилище вдовы.
На первый взгляд секретов в нём не было–ни потайных дверей, ни чёрных ходов. На нижнем ярусе один только закуток возле печи, запертая на замок тёмная кладовая и даже люка нет в полу, а значит, и подпола. Зато на втором, антресольном, шесть крохотных каморок, обшитых вагонкой, аккуратных, аскетичных, с окнами–бойницами и деревянными кроватями. И все застелены, как в гостинице или казарме, одинаковым бельём. Видимо, для туристов или почётных постояльцев, а на остальном пространстве–дощатые нары. В терем вотчинника попасть можно было лишь по внутренней лестнице, хотя была ещё одна дверь, что вела на подвесное гульбище, выходящее на южную сторону. Глухая северная стена, вплотную примыкающая к каменному останцу, также не имела и намёков на потайной ход: плотная, рубленная из оструганных, покрасневших от времени бревён и напоминающая музей средневекового оружия. Похоже, вотчинник занимался коллекционированием, но собирал всё подряд, с единственной тематикой–воинской. Между копий, щитов, мечей и алебард висели патронные винтовки начала девятнадцатого века, сабли, ятаганы и пороховницы соседствовали с боевыми топорами, мушкетами и пищалями. Только кривые засапожные ножи и наручи, основное историческое оружие Засадного полка, занимали почётное место–на двух растянутых шкурах снежных барсов. Ражный на всякий случай оттянул их края: спрятать двери или даже малый люк под ними было невозможно.
Но ведь откуда–то явилась ночная тень, гуляющая по светлице на цыпочках? Кто–то давил его грозным совиным взором, угрожал когтями. Не призрак же усопшего вотчинника…
Сундуков в тереме оказалось два: один, окованный, громоздкий и тоже музейный, был заперт и покрыт рогожным ковриком, из замка скважины второго, поменьше и попроще, торчал старинный кованый ключ. К тому же стоило его отомкнуть, заиграла простенькая музыка, напоминающая бой часов, эдакая охранная сигнализация. Вдова и впрямь заранее позаботилась о постояльце, причём зная его вкусы, и приготовила солдатское бельё, просторную льняную рубаху, такие же брюки и зимнюю камуфлированную форму, увязанную в отдельный узел вместе с горными ботинками. Даже размер подходил!
Правда, мимолётная радость в тот же миг и угасла–вот она, казённая одежда, чужие стены, пространство, даже воздух, пропитанный запахом горной лаванды, неведомой в средней полосе России.
Удел без вотчинного аракса, за волю надо платить…
С этими мыслями он и спустился к бане и, чтобы отвязаться, поскорее выпарить из себя прошлое, сбросил одежду, словно змеиную кожу, рывком отворив дверь, влетел в сумрачное чрево. И первое, что ощутил, — отсутствие банного жара. Баня не настоялась, а выстудилась!
И ещё пронзительный запах лавандового масла…
Если в светлице он был едва уловимым, ненавязчивым, то здесь–густым и насыщенным. А точно помнил, ничего такого не почуял, когда в первый раз заходил, чтобы сдать на каменку и заткнуть продых. Пахло обыкновенно, как пахнет во всех банях по–чёрному, — чуть горьковатым зноем разогретых закопчённых стен. Ведь специально нюхал, проверяя на угарный газ!
Оконце было единственным, низким, поэтому свет тонул в чёрных смолистых стенах. Однако и в полусумраке сразу же увидел дубовые листья на полу и полке–кто–то уже попарился, и веник измочален так, что превратился в метлу. А в шайке, где был запарен, трава, цвет лаванды!
Нет, не зря Ослаб спровадил его в Сирое; Ражный и в самом деле утратил ярое сердце и стал чувствительным ко всему, мимо чего раньше проходил не задумываясь. И теперь ощущение чужого места наслоилось ещё и на чужой запах, который показался приторным, мерзким, ненавистным. Он выплеснул на улицу шайку с отваром, открыл нараспашку двери, отдушину и, голый, сел на деревянную ступень лестницы, ведущей к речке. Не для гостя вы топили баню! Всё равно уже не попариться–разве что помыться горячей водой…
Запах этих южных растений теперь напоминал одно–бездомность, неприкаянность. Он сидел, взирал на себя со стороны и презрительно усмехался, оправдывая решение Пересвета: с отроком и впрямь недостойно выходить на боярское ристалище. Ну, разве что сойтись в потешном поединке.
Даже умыкнувшего невесту Сыча понимал…
И неожиданно увидел на сухих ступенях мокрые следы, уводящие вниз: кто–то прошёл на цыпочках, отпечатались только узкие, явно женские пальчики! Лишь в одном месте–целая, изящная ступня малого размера. И ещё рядом со следами оказался дубовый лист, упавший с тела…
Ражный встал и тут же сел, вспомнив, что голый, а там, внизу, в глубоком, врезанном в камень русле, вдруг словно рыба плеснула, нарушив мерный шум речки. Вячеслав попытался сам взять след и, сначала расслабившись, отпустил на волю нетопыря. Однако послушная всегда и чуткая летучая мышь испуганно забилась где–то у затылка, не в силах оторваться. Пространство впереди оказалось непроглядным, серыми ещё разлинованным зигзагообразными сполохами–ни единого цветного знака! Причём сразу же заломило виски и вновь проявилась нить, стягивающая голову.
Такого ещё не бывало! Всякий человек или любое теплокровное существо непременно оставляло за собой шлейф, напоминающий тепловой инверсионный след, долгое время не таявший в воздухе. И по нему, как по компасу, можно бежать хоть сутками, ориентируясь по степени яркости и цветному наполнению. Подобным зрением обладали дети, но до той поры, пока не зарастёт родничок, волки и охотничьи собаки, произошедшие от волков, а так же лисы, шакалы, дикие коты и некоторые хищники кошачьей породы. Все те, кто способен был добывать пищу засадной ловлей или долгим преследованием добычи.
Тут же нетопырь словно был ослеплён яркими лучами солнца и завис вниз головой, вцепившись когтями в затылок. Ражный попытался отвлечься, по– волчьи встряхнулся всем телом, разгоняя кровь по телу, и снова мысленно отворил давно заросшее темя, как отворяют клетку с птицей.
На сей раз летучая мышь даже крылами не забила — так плотно было перекрыто пространство над головой. Он вспомнил полёт совы, давящие боли и удушье и не догадался, а почувствовал, что напрочь лишился своей коронной способности парить нетопырём и видеть мир в иной его ипостаси.
То, что не отняли в Сиром, что не поделили на число насельников печального урочища, в одну минуту изъяли в благодатном Дивьем, причём без всякой борьбы и условий.
Открытие было внезапным и ошеломляющим, как удар соперника, овладевшего верчением «волчка» в сече. Только безболезненным, если не считать мерный и тягучий звон в ушах. Ражный вскочил и побежал вниз, прыгая через ступеньку и наливаясь пружинистой, горячей силой.
Опоздал всего, может быть, на полминуты, как раз на то время, пока гадал, что же произошло: кто–то вышел из омутка на речке и, оставляя мокрые следы, ушёл по галечному откосу.
Он вернулся в проветренную и прохладную баню, и то ли уже принюхался, то ли запах лаванды впрямь улетучился. В любом случае уже не раздражал и не вызывал отвращения. Ражный всё же надеялся исторгнуть, выпарить из себя это незнакомое состояние, очиститься огнём и на всякий случай поддал на каменку целый ковш. Однако взметнулся лишь столб мокрого тумана. Утешаться оставалось единственным: по крайней мере, он теперь точно знал, что вчерашний призрак в покоях вотчинника не плод воображения и не дух Булыги, а имеет плоть, по крайней мере оставляет следы. И ещё владеет способностью подавлять летучую мысль, приземлять до степени перегрузки, когда не только витать в воздухе, но даже рукой–ногой трудно пошевелить.
Только если имеет плоть, то каким образом проникает в светлицу, на самый верх дома? Через крышу и чердак?..
Он посидел на полке, однако даже не вспотел, после чего вымылся, переоделся в чистое и пошёл в дом. Первым делом обследовал потолок светлицы, который удерживался крашеными чёрными балками и витыми колоннами. Дом вотчинник строил основательно, на века и без всяких излишеств. На чердак можно было попасть только с гульбища, куда выходила застеклённая дверь, сейчас наглухо закрытая и заклеенная бумагой. И всё же он ещё раз обошёл покои и даже половицы осмотрел, заглянул под ложе: по сути, замкнутое пространство, проникнуть в которое можно лишь по лестнице! И это обстоятельство ещё больше распалило любопытство, однако до ночи оставалось слишком много времени, чтобы сидеть и ждать явление призрака. Глаз зацепился за чёрную дубраву, и мысль в тот час же поглядеть Дивье ристалище пригасила все иные.
Он запер дом на ключ и отправился напрямую, через виноградник, на ходу машинально отщипывая мелкие, неснятые гроздья. Перезревшие ягоды таяли во рту и уже отдавали винным вкусом. Шёл с оглядкой, помня наставление вдовы, однако когда перескочил дувал и ступил в каштановый перелесок, потерял дом из виду.
Дубрава оказалась в перемешку с буковыми деревьями, под ногами шелестел толстый листвяной подстил, в кронах сидели молчаливые вороны, и ото всюду, как и во всех рощеньях, сквозило предощущение будущего поединка. Ражный довольно скоро отыскал Поклонный дуб, почему–то увешанный конскими подковами, коих не встречал нигде, и почти сразу наткнулся на ристалище, точнее, определил его по запаху.
Борцовский земляной ковёр был сплошь покрыт лавандой, высохшей на корню во время цветения и синей, как плащ девицы. Скорее всего, посеяли под осень, поэтому она лишь расцвела и вызреть не успела. Вдова и впрямь заботилась о своей дубраве как вотчинница, хотя, судя по всему, на ристалище давно не было схваток, по крайней мере в этом году. По лавандовому полю не ступала нога человека! Ражный с торжествующим удовольствием скинул ботинки, однако не хватило отваги и задора помять его ногами, пройти босым крест–накрест, использовать своё право «первой ночи».
За всю свою историю араксы открыли и сделали обычаем множество примет и поверий, а это знакомство, вернее даже совокупление с ристалищем, ценили особенно. Считалось, земля даёт силы и удачу тому поединщику, кто первым ступил на неё, поэтому все араксы отроческого возраста, получив поруку и прибыв к месту схватки, стремились отыскать дубраву с ристалищем и снять с него сливки земной силы.
Он потоптался на краю поля и, натягивая ботинки, вдруг ощутил спиной чей–то пристальный взгляд. И на мгновение замер, после чего сделал стремительный кувырок вперёд, эдакий боевой разворот, однако в дубраве никого не было и даже тень не мелькнула между чёрных стволов. Разве что одинокий ворон, безбоязненно сидя на голом нижнем суку, смотрел неподвижными круглыми пуговицами блестящих глаз. Но Ражный на сей раз чуял не птичий взор — человеческий, причём светлый, голубоглазый, и с этим же ощущением он возвращался назад, едва сдерживаясь, чтобы не оглянуться.
Отсутствовал он около часа, вернее, столько времени вотчина Булыги была вне пределов видимости. Перемахнув через оплывающий дувал, Вячеслав резко остановился и напрочь забыл о том, что чувствовал за спиной. Из печной трубы дома шёл дым! Второй, более густой, курился из другой, железной трубы над хозяйственным сараем…
Этот сарай был ближе к винограднику, поэтому он подкрался и сначала узрел, что куры в пристроенном сбоку деревянном курятнике жадно клюют только что насыпанное зерно. Никаких автоматических кормушек не было, впрочем, как и запасов корма где–то рядом. То есть кто–то пришёл и насыпал им пшеницы, причём несколько минут назад.
Ражный огляделся, прислушался и, на цыпочках подобравшись к двери сарая, резко её распахнул. Сначала в лицо дохнуло забраживающим виноградом и только потом донёсся запашок горелого тряпья. Большая варочная печь поддымливала сквозь неплотно лежащие кольца конфорок: труба требовала чистки.
Когда Вячеслав открыл топку, увидел свою одежду поверх разгоревшихся поленьев…
