Глава 5
В келье настоятеля юродивый распрямился, гримасу страдания на лице разгладил и вытряхнул из глаз бельма — шлифованные перламутры малых речных раковин с крохотными отверстиями.
И открылись в его очах пронзительные голубые зеницы.
— Что высмотрел, Чудин?
— За одного ручаюсь, отче, — басом промолвил тот. — Плачут по нему берёзы…
— Кто?
— Послух Никитка, бондарь, пришедший с Ростова.
— Да неужто? — усомнился Сергий. — Самолично его принимал, год в чуждых жил, через послушание, правёж прошёл…
— И я давно за ним приглядывал, — согласился Чудин. — На ноготь себя не показывал. А тут весь вылез из змеиной шкуры!
— Что делал?
— Как ты с братией в храме затворился, он лапоточки скинул и пополз, ровно гадюка. По углу да на кровлю, а там к окну барабанному. Затаился и слушал. Знает, стервец, где голоса звучнее, — под сводом…
Настоятель сокрушённо вздохнул:
— Мне почудилось, голуби там, крылами трепещут…
— У сего голубя ни крыл, ни ног, а по стенам ходит. Гад ползучий, одно слово.
— Чей холоп, как думаешь? Кому служит?
— В скит его да на стряску — сам скажет, — посоветовал оживший и прозревший юродивый. — А так думаю, митрополичий. Верно, святейший знак дал слушать. Знать желает, что говорить станут в обители после его отъезда. Вот он и выказал себя.
— Добро, хоть не ордынский…
— Так и сущи меж двух огней…
— Да тут и третий распалили, скоро макушку запечёт… Ну, добро, Чудин,
— Сергий надел телогрейку поверх рясы. — Ступай на паперть и зри.
Доверенный инок оттянул веки, наслюнявил и ловко вставил бельма в глаза, взял палку, превратившись в юродивого.
— Третий огонь не худо! — выкрикнул соответственно образу своему. — Особенно на зиму глядючи… Ох, огни по святой Руси! Кругом огни!
По утрам на восходе и впрямь примораживало, так что хрустела под ногами заиндевелая трава. И глаз на минуту не сомкнув, Сергий отправился на хозяйственный двор, где уже вовсю трудились оставшиеся чуждые и оглашённые. Настоятелю кланялись, не выпуская инструмента, хотя по уставу этого и не требовалось — скорее уважение проявляли. Бондарь Никитка тоже вскочил, поклонился, взирая открыто и честно, без подобострастия. Он тем часом клёпку стругом строгал, зажав её между колен, и чувствовалось, не бывало у рук его подобного ремесла. Игумен понаблюдал за бондарем издали, а потом приблизился и сказал негромко:
— Пойдём–ка со мною, отрок…
Бондарь ничего не заподозрил, напротив, вроде бы обрадовался, верно думая, оглашать зовут, то есть приближать к братскому кругу. Время от времени Сергий так же всякого чуждого отзывал, кому срок трудового послушания к концу подходил. Отложил Никитка струг, передник снял, отряхнулся и пошёл за настоятелем. А тот вывел его за ворота и прямым ходом в лес направился, в скит, что был в полуверсте от пустыни. Пока шли, ростовский послух помалкивал, однако сам настороже был и любопытства своего никак не проявлял. Чуждые не ведали некоторых положений устава и, покуда не сняли с них этого клейма, знали одно — во всём повиноваться и не прекословить.
В ближнем скиту на цепи сидел одноглазый и глухонемой аракс Костырь, более напоминающий великого медведя, нежели человека. Мало того, что волосатый и бородатый, так бурая шерсть по всему телу и даже на толстых перстах растёт. Игумен велел спустить его с привязи, взял с собой, и далее пошли лесом. В другом скиту ещё одного такого же немтыря с цепи сняли, по прозвищу Кандыба. У этого оба глаза были на месте, но зато рот до ушей рваный и на одну ногу припадал. Никитка идёт вроде бы без волнения, только на звероватых спутников косится. Иные лазутчики, коих приходилось сопровождать на правёж, уже по дороге начинали труситься и заикаться, ибо отараксов этих, ровно дым, угроза исходит. Хоть их взлачёные ризы одень, всё одно сразу заметно–палачи, каты, для коих человека пытать–дело обыденное.
В третьем скиту старый слепой инок обитал, вроде надзирателя за строением рубленым и двором. Немтыри тут обрядились в кожаные передники, рукавицы, ровно к исполнению кузнечного ремесла изготовились. Один встал к горну и принялся мехом огонь вздувать, другой верёвки в кованые кольца продевать, что висели на матице потолка. Послух как глянул на их занятия, так догадался, что грозит ему, но лишь побледнел слегка и вроде бы мужеством исполнился на дыбе выстоять.
Сергий уже не раз пытал его и правил, только в храмовом приделе, по- отечески, без пристрастия. Здесь же сам последил за нарочито неторопливыми приготовлениями и спросил:
—Может, без стряски признаешься? Чей ты сын, кто послал в пустынь, что вызнать велел?
Глаза у послуха ровно оловянные сделались.
—Из простолюдинов я и по доброй воле пришёл из Ростова Великого, — твердеющими устами вымолвил скупо. — Мирская жизнь притомила…
—Запираться станешь, изувечат тебя каты, — с сожалением пообещал настоятель. — И всё одно вырвут правду. Не бывало, чтоб не вырывали. И я помочь ничем не смогу. Устав наш такой, искоренять двуличие. Подумай, ты ещё отроческого возраста. Не поздно и поправить жизнь, покаявшись. Нежели калекой доживать. Какого ты роду–племени? Кто велел в Троицкую обитель пойти? По какой надобности? Послух будто бы приуныл.
— Добро, отче, признаюсь, под чужой личиной к тебе явился. В самом деле я сын боярина Ноздри, именем Никита.
— Боярского сына в тебе за версту видать, — подтвердил настоятель. — А на что тебя родитель в монастырь спровадил?
— Сам себя я спровадил, — упрямо заявил послух, однако голосом дрогнувшим. — Невеста у меня была, Евдокия Стрешнева… Её отец за другого отдал.
Подобные слова настоятель не раз уже слышал: измышлённые причины скудны были, что у ордынских лазутчиков, что у митрополичьих людишек.
— А что ж ты на кровлю храма забирался да слушал?
— Из любопытства, — уже неуверенно пролепетал Никитка.
Настоятель устало махнул инокам:
— Вздымай его, Костырь…
Палачи умели по губам читать, взяли послуха под руки, с маху уронили на колени и связали за спиной локти. Тот противился изо всех сил, багровел, но вырваться из медвежьих лап катов не мог. Вздёрнули чуждого на дыбу, но и от боли не сломался тот. Лишь закряхтел и полез из него сокрытый гнев, а не правда.
— До смерти пытай, огнём пали, ирод! Не боюсь я тебя, игумен! Дай срок, сметут твою пустынь! Огнём пожгут логово! И всех иноков по деревам да воротам развешают!
— Гляди–ко, не ошибся Чудин, — сам себе сказал Сергий. — А у меня сомнение было…
— Коль разослал свою братию по другим монастырям да скитам, думаешь, не найдут? — между тем продолжал грозить лазутчик. — Не покарают?! Да каждый твой инок поимённо известен! Ты супротив кого исполчился, игумен?!
Тот помрачнел, однако даже увещевать пробовал:
— Я-то знаю, супротив кого. А вот ты, человек веры православной, земли Русской, супротив своей матери пошёл. С ордынцами спутался. А изменник хуже супостата.
— Боярского рода я! — вдруг выкрикнул чуждый. — И с ордынцами не путался!
— Так бояре тебя заслали? — вцепился настоятель. — Мою обитель порушить?.. Давно я слышу про неких московских бояр, что супротив меня и монастырей моих восстают. А вот уж и лазутчиков засылают… Ведомо ли тебе, отрок, родитель твой Ноздря и сродники в сговор с Ордой вступили? И не желают теперь избавляться от власти ордынской. Тайно супротив князя Дмитрия идут и вредят ему. Сим вероломным боярам и так добро, от дани избавились, лукавые, в рабство татарам продались. Их холопами стали! След ли этим гордиться, отрок? Да и боярые ли они мужи, коль с супостатами в сговоре?
Примолк горделивый боярский сын, в гневе проговорившись, висел и лишь глазами вздутыми вращал.
— Хочешь жить, скажи, зачем послали, — предложил Сергий. — И бояр московских назови, кто обесчестился связью с врагом.
Чуждый воспрял, выдавил сквозь зубы:
— Не стану помогать тебе, игумен… Лучше смерть приму.
— Примешь, коль станешь упорствовать, — пообещал тот. — Жаль тебя, отрок, по недомыслию ты согласился татарам служить вкупе со сродниками и иными боярами. Они тебя в полымя заместо себя сунули. Я ведь всё одно дознаюсь про раскольных. Не ты скажешь, другие их подлые имена назовут. Костырь с Кандыбой подсобят небо до овчинки укоротить. Кривда супротив правды никогда не стояла.
Чуждый ещё колебался, из двух зол выбирал меньшее и по незрелости своей юной выбрать никак не мог. За шкуру свою опасался, ведал, что дело творит неправедное, мерзкое, но и помнил, должно быть, клятвы, данные своим сродникам. Тогда Сергий Кандыбе рукой махнул. Палач достал из огня калёный прут железный да легонько по рёбрам чуждого попежил. Встряхнулся лазутчик, и выбор сделал неожиданно скоро, вспотел разом, заблажил дурниной:
—Скажу!!. Пощади, отче!! Спусти на пол! Назову изменников! Его спустили с дыбы, холодной водой окатили. И тот, сломленный, боязливый, трепещущий, стал имена боярские выкликать, от древности и сановитости коих сжималась душа игумена.
Двуличие и предательство, ровно смрадный дым курились вокруг Великого князя Московского, и смрад сей выдавался за благовония, за мудрое руководительство в сношении с Ордой. Что не замыслит Дмитрий, дабы от тягла ордынского избавиться, в тот час становится известно хану. Ив тот же час следует упреждающий набег, после коего ещё много дней дымятся головни от городов, до чиста спалённых. И остаются многие сотни погубленных безвинно людей, страдают уведённые в татарский плен отроки, которых ворог ловит, ровно добычу лёгкую, дабы потом вскормить зверёнышей.
Не эти раскольные бояре, давно б с ордынской волей сладили… Настоятель для верности записал имена изменников, а лазутчика предупредил:
—Ежели с умыслом оговорил кого, в другой раз с дыбы мёртвого спустят. А покуда здесь на цепи посидишь. И немедля более, заражённый думами тяжкими и гневом праведным, последовал в обитель, разводя палачей по разным скитам и вновь сажая их на привязь. В монастыре игумен позвал гоношу–порученца, дал ему условный тревожный знак —свои чётки–листовки, отняв от них третью часть, велел скакать к князю Дмитрию, не жалея лошадей, дабы к концу дня тот извещён был. Однако грамоту с ним слать и сообщать имена изменников поопасался: неведомо, в чьи руки может попасть и письмо, да и сам гонец. Тот же умчался в Москву, а Сергий вошёл в алтарь, открыл потайную дверцу, за которой хранилась Книга Нечитаная, и её не обнаружил. Знать, старец приходил подземным ходом и унёс к себе в келейку.
Ходов из алтаря нарыли несколько, и все на случай внезапного нашествия недругов Троицкой обители, коих было довольно и ещё прибавлялось. Вот ужи раскольные московские бояре грозятся спалить пустынь, о чём проговорился в гневе лазутчик Никитка. Можно было незаметно покинуть подворье и храм, равно и проникнуть в них, минуя ворота и всякий чуждый призирающий глаз.
Дабы не привлекать к себе внимания, старец часто пользовался ходами, и не только тем, что связывал келью отшельника с храмом, но иногда незаметно уходил из пустыни по одной ему ведомой надобности и так же возвращался.
Всяческая пытка с пристрастием, особенно в скиту, вводила игумена в изнеможение и чувство, словно в чужой грязи, в нечистотах выкупался. Поэтому он сходил в натопленную чёрную баньку на хозяйственном дворе, попарился веником, омылся щёлокоми, прихватив с собой горящих угольев, удалился в свою келейку. Однако сил растопить камелёк уже не было, затворился и уснул сидя, привалившись к стене.
Да недолго почивал игумен, и часу не миновало, как в дверь постучали.
—Отче, в лесу оборотня поймали! Проснись, отче! К тебе рвётся— удержу не знает!
После бани настоятель озяб в нетопленой келье, вышел, подрагивая, на улице же первый снежок в купе с последней листвой закружило, ветер с полунощной стороны пронизывает насквозь. А молодец ражный под уздцы красного коня держит и стоит в одной рваной холстяной рубахе, на опояске кривой засапожник в ножнах, за спиной топор ледяным лезвием к телу льнёт. И как шапчонку снял, так от головы пар повалил–эдакий горячий. Да не только шапку перед игуменом сломал, на удивление и поклонился, строптивый!
— Не поймали меня, — сказал. — Сам приехал к заступнику своему, отшельнику вашему. Который коня необъезженного дал и Пересветом нарёк! Да вот не застал старца…
Караульные иноки и впрямь не держали его, напротив, опасливо сторонились, выставив медвежьи рогатины.
— На что тебе старец потребовался? — хмуро спросил Сергий, взирая на его босые ноги: снег под ступнями таял…
— Мать послала, — с неким неудовольствием молвил оборотень. — Велела ехать в вашу пустынь, иноческий сан принять. И служить по долгу и совести.
— Чуждых не принимаем ныне, — заявил настоятель. — Много вас иноческого сана домогается, но устав наш строгий. Ступай отсюда подобру– поздорову да более приходить не смей.
— А я не к тебе и пришёл, — вновь стал дерзить ражный. — Матушка к ослабленному старцу послала. У него и попрошусь!
— Нет старца, — скрывая неприятие своё, проговорил настоятель. — И в обитель послухов принимаю я, игумен, а не отшельник. Ежели охота не пропадёт, весной приходи.
Оборотень рассуждал с ярым достоинством:
— Стану я до весны ждать! Мне в сей час надобно матушкину волю исполнить, слово дал. Потом явится и спросит. Суровая да гневливая она у меня, по своему уставу живёт. Да и зимовать нам с красным конём негде. Так что принимай в своё войско!
Сергий внутренне насторожился, но виду не подал, мимоходом посоветовал:
— К своей матери зимовать поезжай, коль разыскал.
Ражный отступать не собирался:
— Разыскать–то разыскал, да не пристало мне с нею под единой кровлей жить. Обычай претит. У меня вон уж борода растёт! Через день засапожником бреюсь.
— Неведомы мне ваши волчьи обычаи! — возмутился уже игумен. — Ступай куда–нито. Хоть в лес под колоду.
Отрок знакомо захохотал:
— Да под колодой–то я без твоего совета перезимую! Перед матушкой след не опорочиться. Так что укажи, в какой келейке мне поселиться и куда коня поставить. Коль ты брать не желаешь араксом, старца дождусь. А он непременно возьмёт в своё воинство. Ибо сказывал, полезен буду. Имя новое дал!
На лазутчика он не походил, но кто знает, каких людишек спроворил себе Киприан в сговоре с патриархом Филофеем? Незамысловатые московские бояре–заговорщики под видом несчастного, обездоленного жениха, сына боярского заслали. А нрав нового митрополита незнаем, зато патриарший ведом: подобный молодец, коему даже сам Ослаб поверил, в лазутчики и годится. Такой всюду залезет, проникнет, просочится, поскольку разум остёр и за словом в карман не лезет.
Недурно бы и попытать его, покуда отшельника нет…
— Ну, коль старец сказывал, полезен будешь, заходи пока в мою конуру,
— позволил Сергий. — А коня пускай на конюшню отведут. Посидим, потолкуем, а там и место тебе сыщем.
— Давно бы так, — ухмыльнулся оборотень, не узрев подвоха. — А то сразу со двора гнать!
Потрепал красного по шее, что–то пробурчал ему в ухо, отдал повод послуху и первым в келью шагнул. Игумен дверь за ним захлопнул, иноки сначала колами её подпёрли, потом для надёжности ещё бревно принесли и придавили намертво. Прислушались, тихо сидит, не рвётся, не кричит.
Настоятель ещё и караул выставил, слушать велел–нечто подобное он со многими чуждыми проделывал. Для начала в затворе выдерживал несколько суток, а сам за поведением следил, что делать станет. Пытка такая хуже дыбы и палачей: когда человек взаперти надолго остаётся вне ведении о судьбе своей, сам себя истязать примется. И начинает источаться из его нутра всё скрытое, подлое и мерзкое, как гной из раны.
Затворил он ражного и захлопотами скоро забыл про него. След было готовиться к приезду великого князя. Уже на вечерней службе вспомнил, хотел поспрашивать караульного, каково там сидельцу, да вежда с вежевой башни сообщил, мол, Дмитрий с Митяем и малой свитой верхами едут, заполночь в монастырь прибудут, ибо скачут стремглав, получивши известие от гонца.
Князь чуял измену иных больших бояр, да только уличить лукавых не мог, так изворотливы были заговорщики. Тут же случай представился вывести их на чистую воду, вот и спешил не упустить.
Вместе с известием совсем не до чуждого оборотня стало, след было изготовиться к приёму гостей, в первую очередь с Ослабом посоветоваться. А у него, как назло, оконце тёмное, будто завешано чёрной тряпицей. Старец мог удалиться по делам своим тайным, в кои даже настоятеля не посвящал. Иногда исчезал надолго, бывало, помесяцу отсутствовал, бродя невесть где, но больше попросту ходил на прогулки, ночной лес слушать, птиц, когда пели, смотреть на ледоход, если весной. В предзимье же редко покидал жилище, поскольку зяб на холоде, цепенел и замирал, не в силах сдвинуться с места. Поэтому чаще сидел, склонившись над столом, читал тайные знаки в Книге Нечитаной и доступным письмом излагал.
Тревожить его в такие часы даже по важным делам никто несмел.
Игумен уповал на то, что Ослабвот–вот объявится, то и дело выглядывал за ворота и в хлопотах вовсе забыл про оборотня. Но заполночь, когда вежда сообщил о приближении князя со свитой, чуждый внезапно сам объявился, неким образом выйдя из узилища.
— Добро я выспался! — заявил он, возникнув за спиной. — Давай, игумен, или принимайся спрашивать меня и испытывать, коль есть нужда, или сразу приставляй к делу. Я хоть и новобранец, да зато так драться умею, твоим араксам не чета.
— Тебя кто выпустил из кельи? — Сергий своего изумления скрыть не мог.
— Сам вышел, — признался тот и носом потянул. — Недурно бы и потрапезничать. Слышу, варёным мясцом напахнуло, поросятинкой с хреном. На меня по ночам волчий жор нападает. Или утра ждать? Иноки сказывали, у вас едят по уставу. Я к сему не свычен, есть люблю, когда потребно чреву.
— А караульные где же?..
— Не знаю, отче, — легкомысленно отмахнулся чуждый. — Не видел. Должно, отлучились… Ну так дадут мне снеди какой или нет?
В монастыре только редкие послухи ко сну отошли, иноки не спали, к приезду великого князя готовились, баню топили, в поварне мирскую пищу варили, для чего поросёнка закололи. Чуждый опять носом потянул, верно, теперь унюхал банный запах и говорит:
— Ну, без еды до утра стерплю, надо к уставному житью привыкать. Вот в баньку бы пока сходил, попарился! Позволь, отче, как у вас там по уставу? А то я много дней лесами ехал, в холодных речках только умывался.
Настоятель же был настолько ошеломлён, что в первую минуту не нашёл, что и ответить оборотню. Вот–вот князь со свитой нагрянет, а тут чуждый на дворе! И что с ним делать, неведомо. Кое–как справился с замешательством, бросил сердито:
— Не для тебя топлено!
— Для кого же, — простодушно спрашивает тот, — коль не для братии? Не гостей ли ты ждёшь, игумен?
— Ступай–ка прочь! — прикрикнул Сергий. — Не до тебя ныне.
— Ага, всё–таки гости! — догадался чуждый. — Великий князь едет! Вот у него и попрошусь, раз ты не берёшь.
— В иночество путь через послушание! А ты чуждый, и даже не послушник!
— На что мне послушание? — изумился он. — Когда меня ослабленный старец сам позвал? Имя дал — Пересвет! Матушке поглянулось… И науке воинской мне учиться не надобно! Сам кого хочешь могу научить.
Будь араксы в обители, силой бы взяли своевольца, спутали да спрятали, но караульные, что сторожили ражного в келье, куда–то запропастились, остались лишь иноки–постники, молельники да убогие послухи, из скита же звать глухонемых некогда.
— Пожалуй, ступай в баню, — решил тогда Сергий, надеясь хоть так избавиться на время от дерзкого чуждого.
— Вели, отче, белья мне чистого выдать, — потребовал тот. — Твои иноки говорят, одёжа у вас из казны монастырской. И порты бы да охабень тёплый. Эвон зазимок землю белит. Только чёрной одежины вашей я носить не желаю. Мне к лицу будет бордовое или уж, на худой случай, черемное.
Настоятель уж и не знал, как отвязаться от чуждого, распорядился дать оборотню всё, что потребно, а сам едва разыскал караульных араксов. Могучие, обученные воинскому ремеслу иноки в панике бежали от избушки, где сидел взаперти оборотень, и ныне пребывали в состоянии некой зачарованности, бормотали о нечистой силе. Когда игумен сам глянул, что стало с кельей, то перекрестился непроизвольно: рубленая стена оказалась выдавлена изнутри, дубовая дверь вырвана вместе с косяками, а бревно в обхват, коим подпирали её, сломано напополам, и концы его в лучину расщеплены.
Верно старец говорил, лучше этих ражных на свободе держать…
Однако взирать на эдакое и давать волю сумятице было недосуг. Игумен велел караульным не запирать более чуждого, никак не неволить, дабы не разрушал строения монастырские. Однако же присматривать неотступно. Подождать, когда тот напарится в бане, накормить вдосталь и отвести в скит — подалее от монастыря, мол, так по уставу положено. И упаси Бог на глаза князю попадёт!
Едва спровадили чуждого, тут и великий князь Дмитрий пожаловал, со своим духовником Митяем да охраной из больших и малых бояр. Предупреждённый об измене, он не знал ещё имён предавших его, и тут настоятель как глянул на свиту княжескую, так сразу узрел Стрешнева, Тугоухова, Снытя, которые тайно с татарвой якшались, и ещё нескольких, кого под пыткой назвал Никитка Ноздря. Однако вида не подал, но они словно почуяли угрозу и от князя ни на шаг не отстают. Сергий уж и знаки ему делал, и попытался в храм зазвать, отделив от свиты, — не удавалось никак предупредить. Тогда, улучив минуту, шепнул Митяю, дескать, изменники рядом с князем обретаются, как бы чего дурного не сделали, коль прознают, что уличены сыном боярским. И перечислил, кого опасаться следует. А духовник по–своему мерекал, и говорит: мол, добро бы эти бояре сами себя выдали, дескать, на то и взяты с собой в Троицкую пустынь, чтоб их истинные лица тут открылись. Иначе быть бунту боярскому, поскольку они друг за друга стоят и без вины своих в обиду не дают. В общем, Дмитрий по молодости с огнём баловал, подвергая себя опасности, и потому игумен оставшимся на подворье араксам знак подал — с князя и свиты его глаз не спускать.
По обыкновению, высокого гостя следовало в баню с дороги вести, но там чуждый парился и всё никак напариться не мог: выл и орал от удовольствия так, что и у ворот слышно. Добро, что князь проголодался и желание изъявил прежде потрапезничать. А Сергий заметил, бояре–изменники всё возле князя увиваются, норовят поближе к нему оказаться. Может, оно так и надо по правилу, но велел на всякий случай лавки так расставить, чтоб Дмитрий только с духовником рядом оказался. И прислуживать согласно уставу назначил двух иноков–араксов, для которых и деревянная ложка–оружие, хотя с виду худосочные и сутулые молельники. И сразу заметил, не понраву это пришлось большим боярам, на игумена зыркают, однако терпят, зная, что в чужом монастыре свои уставы не показывают.
Только расселись, путный боярин Стрешнев и спрашивает:
—Скажи–ка, игумен, не прибегал ли к тебе Никитка, сын боярина Ноздри? Настоятель в тот же час смекнул, что Стрешнев вздумал проверить, известно ли ему что о лазутчике, а заодно и себя неким образом обелить.
—Неслыхивал про такого, — отозвался Сергий. — В нашу пустынь всякие людишки прибиваются, есть и дети боярские… А для меня они все— послухи, жаждущие служения Господу. Да у нас и не принято родовитостью кичиться.
—Ежели придёт, так приюти его, — попросил боярин. — Жаль бедолагу. Хотел к моей дочери Евдокии посвататься, а я её вон за Фрола Тугоухова отдал. А теперь пропал мой отпрыск, ни слуху ни духу. И вздохнул с родительским горем.
Сказано это было явно для ушей княжеских, а не игумновых. Однако Дмитрий будто бы и внимания не обратил, занятый снедью. На том застольная беседа и кончилась, трапезничали по–монастырски молча, не жадно, сосредоточенно, ровно в молитвы были погружены. Князь хоть изрядно протрясся верхом на лошади, но съел толику свининки с хреном, а более квас пил, как если бы его вселенская жажда обуяла. И чаши принимал только из рук иноков–вовремя подавали. Игумен тут окончательно убедился: ближние бояре догадались или прознали, для чего великий князь Московский отправился в Троицкую пустынь. Почуяли опасность разоблачения, но хитрые, вздумали себе на пользу всё обратить. Если Дмитрия погубить не в Москве, а на подворье монастыря, то вина за смерть князя всецело ложится на Сергия и его братию. И тогда будет у ближних бояр–изменников причина возмутить бояр и люд московский устроить обещанную расправу: обитель пожечь, иноков во главе с настоятелем на воротах да деревьях повесить.
До заутрени оставалось не так и много времени, когда Дмитрий встал и говорит:
—Вот теперь можно смыть пыль дорожную. Не что пристало в баню ходить голодным? Сказывают, умопомрачение может случиться. А потом и помолимся с усердием.
Тем самым и вовсе умиротворил свою настороженную свиту, но взволновал игумена. Дикий крик да вой чуждого вроде бы стихли, послать бы кого в баню, чтоб проверить, удалился ли оттуда оборотень, а под руками ни единого послуха! Опустел монастырь после митрополичьего гостевания, впору самом убежать и смотреть, однако князя не оставишь. Тот же вышел из трапезной, глянул на светлеющее небо и молвит:
—Поспешать надобно. Не тело баловать — на богомолье приехали!
И прямым ходом к бане. Свита, как и полагается, не отстаёт, иные дожевать за столом не поспели. Настоятель чуть вперёд забежал, чтоб разузнать, что да как, и глядь, а караульные араксы всё ещё возле бани службу несут.
—Где? — только и сумел спросить у них игумен.
—Напарился да на лавке заснул, — шепнул один. — Добудиться не могли.
Тут уж поздно было что–либо делать, а вынести из бани сонного вместе славкой иноки не догадались, так добро, хоть задвинули под полок, пока гости в предбаннике раздевались. Братская чёрная баня просторная, свечи от пара горят тускло, стены в копоти, вся надежда, князь впопыхах не заметит чуждого, а тот, утомлённый, не проснётся.
По правилам, парить великого князя полагалось только большим боярам, поэтому он с огнём продолжал баловать и смело вошёл с изменниками в парилку. Игумена ровно молнией пронзило, и про оборотня сначала забыл: погубят, уморят! В трапезной не удалось отравить, в бане на смерть запарят.
Добро, хоть Митяй неотвязно за князем ходит, и тут не отстал, а тоже разоболочился, перекрестился и в жаркую парилку, как в омут, нырнул.
Игумен же на улицу и к отдушине прильнул: парно, знойно, однако кое–что видать. Бояре князя на самый верхний, игуменский полок усадили, сами расселись внизу, по лавкам, греться да потеть. Стрешнев вместо банщика поддаёт на каменку, пар вениками разгоняет, Тугоухов шайку с щёлоком разводит да травяных пряностей подливает. Затем полумрак и вовсе стал мутный, непроглядный, ничего не увидеть, но слушать можно.
—Ты полегче поддавай, — послышался голос духовника, который рядом с князем на верхнем полке сидел. — Тут уж дышать нечем!
—А ты пониже спустись, — посоветовал боярин и отдушину заткнул. Далее голоса ровно через вату: бу–бу–бу, потом вроде бы веники захлопали. Игумен тут и вспомнил про чуждого: пробудят его от сна, так свидетель будет, как морили в бане великого князя Московского! Нет худа без добра: ежели что, покажет, кто в самом деле княжеской смерти желал.
Сергий прибежал с улицы, хотел к двери прильнуть да послушать, но тут в парилке истошно завопили, закричали, и непонять, то ли от удовольствия, то ли от мучений. Малые бояре в предбаннике сидят, переглядываются, а что делать, не знают. Одежду скинули, изготовились, но войти не решаются. И настоятелю заходить неловко, можно всё дело испортить, коли князь с духовником затеяли таким образом вывести изменников на чистую воду. Митяй уж всяко не позволит боярам воплотить свой замысел, даст знак, когда князю совсем невмоготу станет. Мужон бывалый, надёжный, не зря княжескую печать хранить дозволено. Разумом проницательный и не только духовный опыт имеет, но и житейского хлебнул изрядно. Позовёт, вот тогда и можно войти да повязать злодеев…
Меж тем вопли, зычное кряхтенье да шум веников усилились, должно, все враз стали париться. Сейчас жди, вылетят из знойного чрева на предутренний холодок, остывать, отпыхиваться да квас пить. Судя по звукам, всё миром обходилось, игумен уж думать стал, не вообразил ли он себе злодейство боярское, не пригрезилось ли ему, что князя в бане уморить хотят. И тут в парилке вдруг стихло всё разом, такое чувство, будто уши заложило. Минута прошла — ни звука не донеслось! Тогда игумен решился, потянул на себя дверь, заглянул в баню, а там тьма кромешная, все свечи позадувало и лишь парным жаром в лицо бьёт.
—Свету дайте! Малые бояре вкупе с араксами свечи похватали да в дверной проём посветили. И обомлели от зрелища. Потом уж, когда в себя пришли и обсуждать стали, кто что увидел в первый миг, иные утверждали, будто зрели они в парной дикого зверя— матёрого волка, который немо щерился и показывал клыки. Однако игумен всю картину сразу позрел: все большие бояре на верхнем полке сгрудились, ровно овцы, сидяти вениками заслоняются, а на нижней ступенистоит чуждый, и не клыки щерит, а держит в руке кривой блестящий засапожник. За его же спиной князь со своим духовником. Вроде живые, только Митяй на карачках стоит, однако оба по–волчьи гневливые, только что рыкане издают.
—Отвечайте! — говорит им Дмитрий. — Кто замыслил меня в бане уморить? Ты, Стрешнев? А тот встрахе косится наоборотня, от его ножа взора отвести не в силах, и блеет, ровно ягнёнок:
— Помилуй, княже, не я! Это всё Фрол Тугоухов затеял!
— Видит Бог, лжёт Стрешнев! — заблажил тот. — Наговаривает! Это всё они с Ноздрёй измыслили! И меня насильно уговорили!
И началось тут перепирательство несусветное между больших бояр: от словес принялись руками толкаться, дабы свергнуть с верхнего полка виноватого, чтоб ко княжеским ногам пал. Дмитрий же посмотрел на них брезгливо и пошёл вон из парной. За ним Митяй, ровно медведь, на четвереньках покосолапил, и последним — оборотень. Но прежде чем выйти, и в самом деле зарычал по–звериному, будто зубами клацнул и засапожником пригрозил.
Князь велел заложить банную дверь на засов и только тут похвалил игумена и поклонился ему.
— Благодарствую, отче Сергий, за ясновиденье и мудрость твою! Добро, что аракса своего спрятал под полок! Не он бы, так и в самом деле уморили. Митяю–то сразу дурно сделалось, он ведь на дух банного пару не переносит, так и свял. А инок твой как выскочил! И такого страху навёл на изменников рыком своим, что и пытать не пришлось. Пожалуй, возьму я его к себе, чтоб всегда рядом держать. Покуда измену не вытравлю, мне такой дошлый защитник нужен!
Игумен речью княжеской польщён был, однако хотел признаться, что это вовсе не аракс — всего лишь чуждый, новобранец, ещё днём прибившийся к монастырю. Но повертел головой, отыскивая ражного, а того и след простыл. Когда исчез, никто не заметил, не до него было. Сергий велел сыскать, покуда Дмитрий утирался полотенцем, квасом отпаивался да обряжался в одежды, однако иноки всё подворье обежали и чуждого не нашли.
— Как объявится, не отпускай от себя ни на шаг, — заторопился князь. — И лучше ко мне шли! Скажи, я одарю его и честь воздам. Путевым боярином кликну, коль пожелает.
— Добро, — согласился настоятель. — Но долг предупредить: сей гоноша строптив и волен поступать, как вздумается.
— Я волен поступать, как вздумается! — с достоинством поправил князь.
— Все иные люди под моей властью. А сейчас яви–ка мне лазутчика. Пускай он уличит изменников воочию, дабы потом среди бояр иных толков да пересудов не было, мол, бездоказательно обвинял и казнил. Они все заодно и друг за друга стоят горой.
Сергий в тот час послал иноков в пыточный скит, чтоб Никитку привели в монастырь, а сам ещё целый час пытался отыскать и вызнать, куда подевался оборотень. Один вежда с вежевой башни только и заметил, будто на рассвете некая тень мелькнула вдали над острогом — словно перепрыгнул кто. А человек или зверь, было не понять, поскольку иные араксы так прыгать выучились, что их ни один заплот или забор не держал. И всё равно решили, убежал чуждый из обители, хотя благосклонность самого великого князя открывала ему прямой путь в монастырское тайное воинство.
Никитка же после пытки в себя пришёл, пежины на рёбрах гусиным жиром смазал. Сидя в скиту на цепи, он не ведал, как князь с ближними боярами в бане парились и что изменники признались в заговоре. И почудилось послуху, положение не такое и худое, отбрехаться можно, де–мол, не стерпел боли на дыбе, вот и оговорил себя и честных бояр. О чём, не мудрствуя лукаво, и заявил, представ пред княжьи очи. Да ещё игумена уличил в неправедной жестокости и гонении послухов, прибившихся к монастырю в поисках избавления от мирских страстей и обретения духовного окормления.
— Ты же знаешь, князь, невеста у меня была, — жалобился лазутчик. — Младшая дочь Стрешнева, Евдокия. Всё сговорено промеж нас было, сватов в пору засылать. А Стрешнев прознал о сём и скороспешно выдал любу мою за Фрола Тугоухого!
Потому, мол, я на дыбе назвал этих бояр, а с ними и прочих, кто на свадебном пиру гулял, объявил раскольниками и изменниками. Дескать, дурного умысла не было у меня, за Евдокию вздумал отомстить по юной горячечности. А поскольку в обители я всего–то послух и пострига не принимал, то и Божьего суда нет надо мной. Ежели осудишь своим княжеским судом, то заслуживаю я снисхождения и пощады за юное неразумение и пыл сердечный.
Верно, Никитка на молодость князя полагался, на его прямодушность и явную неопытность в деле дознания, и просчитался. Настоятель в первый миг аж дар речи потерял от такого лукавства, однако князь ни единому слову боярского сына не поверил, выслушал жалобы и не удосужился даже вдругорядь вздёрнуть на дыбу послуха, услышать признания из его уст.
— Негоже чинить расправы и казни в обители, — посожалел он. — А посему отведите его подалее в лес, и на кол. Отца его сюда привести, пусть позрит. А потом и самого посадите рядом. И с кольев не снимать, покуда не сотлеют!
Палачи взяли его за шейную цепь и поволокли из предбанника прочь, только голова забрякала по порогам да ступеням.
— Пощади! — запоздало взвыл лазутчик. — Всё скажу! Имена изменников выкликну!..
Иноки ткнули его мордой в снег, а князь велел отворить двери парной и выпустить ближних бояр. Те едва на четвереньках выползли — так напарились. Повалились на землю и лежат, голёхонькие, стонут.
— Выкликай, — приказал Дмитрий.
Никитка и стал имена изменников называть. Лежащие большие бояре только вздрагивали, ровно под бичом, а малые, стоящие особняком, приседали, как если бы под колени их рубили. Но этот трепет рождался у них не из вины — из страха: вдруг ни с того ни с сего боярыч Ноздря кого из них выкликнет? Глухонемые встряхивали клятвопреступников, вязали конскими путами, вели к телегам и валили, словно кули с рожью. Всех больших из свиты погрузили, а Никитка всё ещё выкликал имена боярские, коих в обители не было. И отца своего, боярина Ноздрю, назвал в числе последних, кто пока что беззаботно пребывал в Москве и о княжеском дознании в Троицкой пустыни не ведал.
Последним завалили в телегу самого лазутчика, который молил не о пощаде и милости, напротив, просился хоть накол, но чтобы только умереть в безлюдье, тайно, подалее от глаз возлюбленной своей Евдокии Стрешневой.
Которую, как выяснилось, в замуж за Фрола и не отдавали вовсе, а только грозились отдать. Ещё и по той причине, чтоб Никитку всё время в узде держать, чтоб и думать не смел о вероломстве.
—На лобном месте казнить станем, — решил князь. — При стечении народа, чтоб иным неповадно было.
И тот же час стал собираться в обратную дорогу, даже не отстояв заутреню. Несмотря на поспешный отъезд и суету, про оборотня не забыл.
—Сего удалого аракса пришли мне, отче, — напомнил, уже будучи в седле. — Как ему имя?
—Пересвет! — с гордостью произнёс игумен. — Старцем наречён.
—Вот и пришли ко мне сего Пересвета, — велел князь и добавил мечтательно. — Вот ежели целый полк таких собрать, от Орды и её присных фрягов духа бы не осталось!
На восходе великий князь Московский отбыл в обратный путь, уже тихим ходом, с обозом, в виду малоснежности–тележным. Половина свиты скакала верхом, вторая половина, укрытая дерюгой, нещадно тряслась на грубых монастырских телегах, дребезжащих по мёрзлой земле. Едва звуки стихли и ударил колокол к утренней службе, на подворье вновь объявился оборотень.
Оказалось, он в стойле у своего коня на конюшне спал, забравшись в ясли, и теперь потягивался с зевотным разморённым подвывом.
— Не в трапезную ли звонят, отче? — спросил, появляясь невесть откуда на пути игумена. — Не к столу ли зовут? Оголодал я больно! Брюхо подвело, и полегчал так, вот–вот от земли оторвусь…
